Александр Покровский - Расстрелять! – II Страница 22

Вася — отличный штурман, и поэтому его кидают с корабля на корабль. У него уже всё есть: отдельная каюта, штурманская рубка и желание в сорок лет уйти на пенсию. Ни жены, ни детей — в море, жаба!

Не подумайте, что Вася — алкоголик. Просто иногда до чёртиков хочется напиться. Вася отлично рисует. Кроме картин (чем он, кстати, будет заниматься на пенсии) у него есть ещё карта Кронштадта, на которой с большой любовью пивными кру́жками обозначены все пивные точки. Как-то её обнаружил комбриг. Он с удовольствием всё просмотрел, потом ткнул пальцем в середину:

— Вот здесь забыл.

До чёртиков Вася напивается только на берегу, то есть крайне редко. Напившись, он всегда идёт на корабль. Там он останавливается перед трапиком, тщательно примеряется и… с первого раза с разгона ударяется в правую леерную стойку, отходит, опять тщательно…— и в левую, затем он всегда принимает решение забежать на трап изо всех сил. Изо всех сил разгоняется и, обычно промахнувшись, пробегая мимо трапа, с криком «И-и-эх!» падает в шинели за борт. Вода при этом «совершенно не Ташкент».

Пьющую ОВРу все жалеют, как неразумного ребёнка: поднимут, отряхнут и направят в часть. Даже патруль не берёт. (Конечно, если ты не орёшь в четыре утра диким образом в кустах шиповника и не плачешь на бордюре от невозможности подняться.)

Если Вася попадает в ресторан, он, накачавшись, ходит по залу и целует ручки у дам.

— Ме-дам,— говорит Вася, подойдя к даме,— ваши прекрасные лопатки перетряхнули всю мою жизнь. Белена застилает глазницы, ме-дам, но душа уже рвётся по позвоночнику, а ниже ватерлинии происходит угрожающее биение метронома. Корявая рука судьбы влечёт нас навстречу друг другу… Короче… прошу разрешения ручку… лобзднуть…— После чего он наклоняется и у оцепеневшей девицы, видавшей всякие виды, но всё-таки не такие, целует ручку.

А однажды он выкинул вот что. Вы знаете, как ошвартованы тральщики к стенке? Попкой и форштевнями (носами то есть) связаны на всякий пожарный. Между ними семь метров провисшего каната.

Вася поспорил, что с дрыном в руках он пройдёт до канату, не шепелявя, с носа на нос. На ящик красненького. Он уже был налимоненный, но чувствовал себя прекрасно.

Канат выбрали втугую, Вася взял в руки дрын — это такая тяжеленная палка, которой отпихиваются от брёвен,— и пошёл. Метра два он прошёл, а потом, вдруг поджав одну ножку, начал раскачиваться — и-эх! и-эх! — из стороны в сторону. Дрын затяжелел, и глаза у Васи выскочили, как два крючка.

Все оцепенели, а Вася крикнул: «Мама моя!» — и упал. Но, падая, он ухитрился одной ногой зацепиться за канат и сжать его под коленкой.

Все ахнули. Вася висит вниз головой и тычет дрыном в воду: пытается найти дно и от него оттолкнуться. А дна нет. Из Васи высыпается мелочь и документы, ему кричат: «Дуб, брось дрын!», он бросает дрын и медленно (тут главное — не спешить), работая коленом, хочет забросить на канат вторую ногу. И это удаётся. Забросил. Теперь вспоминается молодость: он подтягивается, уже вцепился руками и ногами, а глаза всё продолжают вылезать.

— Дуб! — кричат ему.— Ползи сюда! Качните его! Да посильней!

Вася, вцепившись намертво, висел целый час. Его пытались качнуть, чтоб как-то сдвинуть с места. Его так качнули однажды, что он чуть не рехнулся. Потом закинули канат на шпиль и подтянули Васю к борту. Мда-а, есть что вспомнить.

— В следующий раз,— сказал ему тогда комбриг,— за такие художества я вам вставлю в жопу ручку от патефона и проверну, а вы в это время будете исполнять мелодии Дунаевского!

— Штурман! Место!

В правый иллюминатор и быстро в левый. Карандаш над картой — тык! — есть место.

Ночь

Ночь, старая чертовка, подползла и приникла к иллюминатору. Через открытую дверь железом и йодом дышал Тихий океан. В рубке распорядительного дежурного, за стеклом, выхваченный лампой из мрака, как редкое тропическое земноводное, мучился лейтенант. Два часа ночи. Лейтенанту катастрофически хотелось спать. Он терял сознание. Голова опускалась на стол, как ведро в колодец, рывками, всё ниже и ниже; покидаемое мыслью тело билось в конвульсиях, стараясь устроиться поудобней. Голова добилась своего — биллиардно ударилась лбом о стол. Брызнули искры, лейтенант пришёл в сознание и бешено оглянулся на дверь — ему показалось, что в дверь кто-то лезет, чёрный, толстый. Фу-ты, чёрт! Он остервенело помял лицо ладонями, но как только лицо осталось в покое, сознание закатилось, и голова рухнула снова.

Телефонный звонок расколол ночь.

— Да…— осипшим со сна голосом отозвался лейтенант.

— Что «да», чем вы там занимаетесь? — спросила трубка.

— Двадцать два, двадцать три, лейтенант Петренко, слушаю вас,— поправился дежурный. Сон отлетел, голова прояснела.

— Ну, то-то,— смилостивилась трубка,— где у вас командир дивизии?

— На месте… то есть дома.

— А начштаба, начпо… эти тоже по домам?

— Так точно!

— А где экипаж Петрова?

— В море.

— Когда приходят?

— Через месяц, наверное.

— Так, ладно, подождём, а экипаж Жукова, я слышал, прибыл с контрольного выхода?

— Так точно!

— Замечаний нет?

— Никак нет!

— Когда они за угол?

— Точно неизвестно, но где-то четвёртого.

— Боеготовность кораблей?

Лейтенант перечислил.

— А с кем я разговариваю? — наконец-то сообразил он.

— С резидентом японской разведки,— отчеканила трубка и заморзячила многоточием.

Всё! Жизнь кончилась. Лопнула в барабанных перепонках. Вокруг плыла ослепительная тишина. Чёрные тиски сдавили бедную человеческую душу. Всё! Продано! Он продал. Всех. Позор. Позор, вонючий, липкий, как лужа под себя.

Лейтенант рванул ворот, он тонул в испарине, китель противно лип к телу, руки дрожали, пальцы выплясывали. Лейтенант расстегнул кобуру, вытащил пистолет и, положив его на стол, ошалело уставился перед собой. Холодное дуло коснулось виска, подбородок затрясся. Сейчас, сейчас… В горле царапался колючий язык. Сейчас… Главное, с предохранителя… с предохранителя, главное… Он… сейчас… Он сделает… сможет…

Кто-то ворвался в рубку, схватил его за руку, за плечи и закричал. Он не слышал, не видел, не понимал. Наконец он узнал его. А-а, однокашник. Да, вместе учились.

Как сквозь пелену, до него донеслись крики:

— …Ты что? Это ж я был… это я был сверху… с верхней палубы… там есть телефон… ты что?

Лейтенант затрясся плечами, его колотило, било беззвучно.

Потом он плакал; мокрый, маленький, жалкий… Он всё время тянул носом. Слёзы оставляли грязные полосы…

Таяла ночь.

Равнодушный рассвет гнал в открытую дверь сырость.

Было серо и холодно, дышалось с трудом, и на дне каждого вдоха собиралась усталость.

Личный враг фюрера

«Горбатая» [7] только что отстрелялась малышами и теперь всплыла, продув среднюю.

Малыши — это такие небольшие торпедки-шумелки. Подводная лодка в стрессовой ситуации выбрасывает их и, пока они гремят на всю Атлантику, тихо смывается. Так, во всяком случае, по теории.

После стрельбы нужно всплыть и найти этих малышей. Потеряв ход, они торчат из воды оранжевыми головами. Вылавливают их торпедоловы — специальные катера, сокращённо — те-элы.

— Начать поиск торпеды! — передали на те-элы приказ командующего. Его вывозили в море на «горбатой».

Лодка дала средний ход, и катера вслед за ней запрыгали по волнам.

Самый страшный зверь на таком катере — мичман, поэтому при выходе на торпедные стрельбы для устрашения на него подсаживают какого-нибудь старпома с лодки и пару «веников» — вахтенных офицеров, лейтенантов как правило.

Группы были посажены в 24:00. За ночь не спали ни капли.

Старпом двести шестнадцатой, усиливший собой те-эл 1124, капитан второго ранга Гаврилов, пребывал в засученном состоянии. Он раскатисто зевнул, снабдив остатки мозга кусочком кислорода, мотанул головой и осоловело уставился в волны.

От ботинок до заломленной на ухо фуражки всё говорило о том, что он прожил биографию, полную мата и романтики, а умеренный алкоголизм плюс карьера с перебитым хребтом, волочившая бесполезные задние ноги, сформировали его отношение к жизни, протяжное, как плевок под ноги.

Оттопырив губы и уши, насквозь сырой, взъерошенный, Гаврилыч пристроился за спиной у рулевого, с ненавистью наблюдая проклятые голубые просторы: видимость двадцать миль, чтоб её черви съели.

На горизонте показалась точка. Точка стремительно вырастала.

Прямо на нас. Кто это к нам так чешет? Двадцать восемь узлов, не меньше. Где у нас бинокль?

Получив бинокль, Гаврилыч привинтил его к глазницам.

Двадцать восемь узлов за несколько минут сделают из точки корабль. Так и случилось: из точки получился корабль.