Евгений Воробьев - Капля крови Страница 22

— Ну и дошлый же ты парень! — усмехнулся в усы Пестряков.

— Весьма остроумно! — похвалил лейтенант. — Крахмал! Моментальная реакция…

Потому ли, что Тимоша нашел эту жалкую картофелину и она так аппетитно хрустела у Черемных на зубах, потому ли, что зашла речь о крахмале, но лейтенант с мучительной силой ощутил голод.

Последние дни лейтенант все чаще и с большими подробностями вспоминал бригадную кухню: вкусный, до головокружения сытный дымок подымается над варевом…

В последний раз лейтенант обедал на рассвете, перед тем как танки совершили марш-бросок. Повар налил ему в котелок наваристого борща. Мяса было столько, что ложка стояла торчком, а на поверхности борща плавали золотые кружочки жира. Жаль, человек не устроен так, чтобы наесться впрок: на три дня, на пять дней, на неделю…

Пестряков озабоченно оглядел лейтенанта. Как осунулся парень, как спал с лица! А все-таки румянец стойко держится на его щеках.

Не хотелось, ох как Пестрякову не хотелось отправлять лейтенанта без автомата в такую прогулку! Пистолет и граната — небогатый арсенал, но что поделаешь? Ведь сам Пестряков тоже не может остаться без оружия! В диске у него осталось только двенадцать патронов и один патрон особого назначения — у Черемных.

— Вот оно, мое секретное оружие фау-один. — Тимоша поправил кинжал на поясе. — А это нехай будет фау-два. — Он похлопал по гранате. — Между прочим, слово «фрау» я хорошо понимаю. А «фау» — дело темное…

— Фау? Первая буква немецкого слова» «фергельтунг», — разъяснил лейтенант с обычной готовностью. — В переводе значит возмездие.

— Фау — оружие опасное. Самолеты-снаряды, — напомнил Черемных. — Геббельс давно стращает этим секретом…

— Такой секрет Геббельс может только своим мертвецам доверить. — Пестряков недобро усмехнулся. — На погосте народ надежный. Не разболтают…

Лейтенант от всей души рассмеялся, показав белые зубы, и добавил:

— Как только спросят у пленного про фау-три, так он, поверите ли, сразу начинает ругаться. И грозит Геббельсу кулаком. Один пленный пошутил, что фау — начальная буква слова «ферзагер» — неудача, отказ, осечка.

— Осечка есть, оружия нету, — повеселел Тимоша.

— А фаустпатрон? — напомнил Черемных. — И почему-то не получилось осечки, когда сожгли наш танк…

— Самовар изобрели на Руси. Надо было и такую самоварную трубу смастерить, — посетовал Пестряков. — В той же Туле!..

— И в хвост и в гриву полыхает. Собственноручно видел! — похвастался Тимоша. — Из этой трубы пальнуть — раз плюнуть.

Черемных тяжело вздохнул.

Лейтенант подошел к нему, склонился, поправил подушку, одеяло. Чем бы ему помочь?

Лейтенанта не оставляло неловкое и виноватое сознание своего здоровья; возле тяжелораненого здоровье ощущается особенно остро.

Прощаясь с Черемных, лейтенант старался уверить, что разлучаются они совсем ненадолго. Скоро, очень скоро он вернется сюда на танке. Главная задача — воспретить противнику движение по рокадному шоссе, лишить противника свободы маневра и привести к молчанию батареи, которые противник держит в глубине своей обороны.

Когда лейтенант рассуждал о военных операциях, он всегда называл немцев значительно и строго — противник.

— А городок у противника отобьем — сразу наши танки выйдут на оперативный простор, — обещал лейтенант.

Черемных, разумеется, уже будет к тому времени в госпитале. И лейтенант снова напомнил про чудодейственный грибок: он как рукой снимает заражение крови.

— Живы будем — не помрем! — бодро заверил Тимоша. — До самой смерти своей не помрем…

Лейтенант старался скрыть, что с удовольствием покидает осточертевший ему подвал. Но от Пестрякова этого скрыть не удалось: лейтенанта выдавали порывистые движения, блеск в глазах.

Пестрякову даже нравилось азартное нетерпение лейтенанта, оно так естественно и понятно. Стрелок-радист томится здесь, как в заточении. Он тяготится своей пехотной беспомощностью. Без своего танка он — как рыба, вытащенная на песок.

Тимоша же собирался в путь-дорогу с веселой расторопностью. Единственное, что его сейчас тревожило, так это прореха на спине, он все ощупывал ее рукой; кроме того, он все глубже напяливал каску, так что оттопыренных ушей не стало видно.

Он не удержался от того, чтобы похвастать: сведения они доставят прямо командующему фронтом генералу армии Черняховскому. Мировой мужик!

— Можете не беспокоиться, — заверил Тимоша. — От пушек в засаде не останется ничего, окромя воспоминания. А от штаба, который мы засекли опосля, останется визитная карточка. А может, еще — портянки Гитлера…

— Извините меня, Тимоша, но правильнее говорить не «опосля», а «после», — поправил лейтенант и сам же смутился. — Не «окромя», а «кроме».

— Мне переучиваться поздно, — заморгал Тимоша.

— А я вот противоречу! — возразил Пестряков. — Нужно до последнего дня хорошему учиться. Тут опоздания быть не может. Это даже очень правильно, что лейтенант к нашему разговору поправки дает…

— Тем более нам следует чисто по-русски разговаривать, — вмешался Черемных, — поскольку все мы, Тимоша, за границей находимся.

— И еще неизвестно, — добавил Пестряков, — каких стран достигнем окромя, то есть кроме, Германии…

Сейчас, расставаясь с Пестряковым, Тимоша почувствовал, что теряет очень надежного товарища. А что ждет его в штрафном батальоне? Придется ли ему вернуться туда в целом виде и еще повоевать? Или его приютит госпиталь? Или заблудится он на кривых фронтовых дорожках, ни до какого места не дойдет и своей жизнью штраф уплатит?

Между тем время перевалило за полночь. Пестряков вновь уселся с лейтенантом за карту и долго ему что-то объяснял. Лейтенант кивал в знак согласия, на лоб падала пышная прядь волос, и он все время откидывал ее назад.

Время от времени он переводил объяснения Пестрякова на штабной язык:

— Понятно, танкоопасное направление… Следить за сигналами противника… Все ясно — под маской кустов…

Затем Пестряков еще раз напомнил лейтенанту о том, что в штабе танковой бригады нужно с приложением печати удостоверить геройское участие штрафника Тимофея Кныша в боевых действиях на территории врага. А то еще к Тимоше станут придираться в штрафном батальоне: где пропадал да почему от своих отбился?

Первым из подвала вылез Тимоша.

Лейтенант напоследок посмотрел в темный угол подвала, где стояла мороженица. В ней, под вылуженным бидоном, в поддоне, который бывает набит льдом, хранится священный сверток.

— Знамя вам оставляю, — напомнил лейтенант, и это были последние слова перед тем, как он надел шлем и с трудом протиснулся в узкий для него лаз…

Пестряков прислушался к удаляющимся шагам, так и не услышал их и заткнул оконце подушкой.

— Я тебя уже знаю… — Черемных запинался о каждый слог; во рту у него пересохло, слюны совсем не стало, и нечего было проглотить; он все время чувствовал свой язык, который ему очень мешал. — Значит, плохи наши дела, Пестряков… Если ты со мной остался…

Пестряков подсел к Черемных, приподнял ему голову, дал пригубить флягу с водой.

— Да, фронт от нас отступил.

— Далеко?

— Километра три прибавилось.

— Дела-а-а…

— Лишь бы Гитлер наших дальше не потеснил. Население в свои дома вернется — сам понимаешь… — многозначительно пояснил Пестряков.

— Понять нетрудно.

— Будем оборону держать, — Пестряков передернул покатыми плечами — то ли он приободрился на самом деле, то ли старался выглядеть бодряком, — У меня двенадцать патронов в автомате. Да у тебя неприкосновенный запас имеется. Итого — чертова дюжина. Повоюем!

Пестряков задул плошку, открыл оконце и вылез из подвала, чтобы послушать: нет ли где тревожной перестрелки.

Ведь где-то пробираются к востоку лейтенант с Тимошей.

Пестряков решил отныне уходить еженощно в разведку и добыть хоть какую-нибудь провизию для Черемных.

После того как Пестряков полакомился в кладовке, он особенно остро переживал голод Черемных. А пока голод все настойчивее давал о себе знать и Пестрякову.

Он и прежде не отличался особой ловкостью. Как же воевать дальше, если руки и ноги налились такой тяжестью, словно в них скопилась усталость всех минувших переходов и боев?

«Пестряков пока на танк заберется, — прозвучал вдруг в ушах голос командира танка, с которым он в первый десант отправился, — можно хо-о-орошую цигарку выкурить. Ну прямо пассажир! Такого папашу не на броне возить, а в плацкартном вагоне…»

Впоследствии, конечно, Пестряков приобвык и приспособился по мере сил. Но все-таки никак не тягаться в его годы, при его одышке с молодыми!.. Которые на танк с танка, как белки, сигают…

Он с трудом вылез сегодня из подвала, чтобы прислушаться к ночи. Не дай бог, ослабнет — плохо придется обоим.