Иван Строд - В якутской тайге Страница 22

— Братцы, перевяжите! Я под пулемет угодил… Вначале отступал со своими, а потом вернулся — вижу, не дойти мне… Перед смертью захотелось все вам высказать, о чем душа наболела, — промолвил богатырь, и на скулах у него заходили желваки.

В камелек подложили несколько поленьев. Жадными языками забегало по ним пламя, наполнив комнату теплом и мерцающим светом. Фельдфебель пересел на скамью, она под ним затрещала. Два фельдшера приступили к перевязке. Когда сняли с раненого рубаху, то обнажилась вся залитая кровью, в нескольких местах пробитая пулями, широкая, мощная грудь и сильные, перевитые канатами мускулов руки.

А фельдфебель продолжал предсмертную исповедь:

— Сам я рабочий с Ижевского завода. У меня жена, двое детей. Жил я при заводе, имел свой домик и маленькое хозяйство — огород, корову, несколько свиней. Жил ничего.

Пришла революция — одна, потом вторая. Советская власть продолжалась у нас недолго. Не успел я и разобраться-то в ней как следует. Потом заявились белые, стали чернить большевиков. Все, говорят, у тебя отберут, нельзя будет никому и ничего своего иметь, все должно быть общим. Жена и то не твоя.

— Э-эх! Дайте закурить, братцы.

Фельдфебель перевел дух, глубоко затянулся махорочной цигаркой, закашлялся и вместе с дымом выплюнул сгусток крови.

— Поверил, пошел с белыми. Дошли до Волги, потом пришлось отступать. Я тогда еще не ясно, но почувствовал, что тут что-то не так: почему большевики сильнее нас оказались, хотя нам помогали и японцы, и американцы, и кто хочешь? Если бы они плохие были, их бы народ не поддержал. А без народа разве они удержались бы!

Хотел дома остаться, да побоялся — уж очень много страшного про красных говорили, особенно в газетах писали. Так и ушел в Маньчжурию, потом в Харбин попал, долго безработным был, голодал, о семье беспокоился. Наконец кое-как поступил работать на электрическую станцию.

Однажды, идя по улице, встретил капитана, мы с ним в одной роте служили. Он меня и смутил. «По всей Сибири, говорит, восстания против коммунистов идут. Пепеляев в поход собирается, бросай работать, записывайся к нему в дружину. Теперь на нашей улице будет праздник, освободим родину от большевиков и свои семьи увидим, если их не перерезали красные черти».

Ничего я ему сразу не ответил. Записал он мой адрес, и мы расстались. Два дня точно пьяный был. На работу не вышел, спать не мог, от еды отбило, все об одном думал: о семье и о России. Сильно хотелось увидеть, как там живут. В то же время душу сомнение гложет. А что если ничего этого нет и они просто банду организуют для набега на советскую территорию, чтобы пограбить? Слухи были, что уже не один раз они это делали. Жить не на что, а жрать надо. Ворвутся, сожгут целые деревни, перебьют кого, захватят большевиков и тех, кто у них работает, и обратно за границу. Думаю, думаю и не знаю, на что решиться, а расспросить, посоветоваться не с кем.

На третий день зашел капитан ко мне на квартиру. — Ну, что, спрашивает, едем? Завтра Харбин оставляем, штаб во Владивосток перебрасывается.

Я согласился. И вот попал в Якутию. Сам в капкан залез.

Мы видели, как силы покидали фельдфебеля. Он закачался и чуть не упал со скамьи. Его уложили недалеко от камелька на пол. Минут пять пролежал спокойно, потом вдруг сел, засунул руки под бинты. Почти без усилия, словно нитку, порвал их, швырнул наземь.

— Не надо. Все равно умираю… Смерти не страшно, а тяжело, что раньше не примирился с Советской властью. Верил газетам и генералам… Сволочи, опутали кругом! Простите меня, товарищи! Не там и не за то я умираю, как полагалось умереть.

Фельдфебель упал наземь, потерял сознание и вскоре умер.

Хозяин юрты, боясь возвращения белых и нового боя, торопился поскорее уехать. Он вышел во двор запрягать быков. Хозяйка в первую очередь ухватилась за ребятишек. Она укутала их в грязные, с порванной покрышкой заячьи одеяла, посадила каждого малыша в большую кожаную суму, которую ловко зашнуровала мягким тонким ремешком из лосиной кожи. Из сумы выглядывала только одна детская головка.

Старуха мать, низко опустив седую, с растрепанными волосами голову, грелась у камелька. Она часто вздыхала, охала и что-то бормотала на своем родном языке.

Скоро возвратился в юрту хозяин. В этот момент в одном из наших караулов произошел случайный выстрел. Хозяин еще больше перепугался, заметался, забегал по юрте, стал впопыхах собирать свой немудреный скарб. Все полетело в общую кучу: подушки, торбаза, горшки, рыболовная сеть, берестяные туеса, различные шкуры. Пух и пыль густо висели в воздухе. Бедняга отец семейства до того запарился, что на просьбу жены увязать последнего ребенка схватил стоявший рядом с люлькой самовар и стал засовывать в предназначенную для ребенка суму.

Грустно и тяжело было видеть, как торопились жители покинуть свой насиженный угол и бросали на произвол судьбы свое маленькое с огромным трудом сколоченное хозяйство.

Авантюрист Пепеляев никого не щадил, и население бежало от него, как от чумы.

В юрте плакали дети, стонали раненые, а на дворе мычал скот, ржали уцелевшие после боя лошади, доносился говор красноармейцев и тяжелый топот их ног по твердой, как кость, земле. Среди всех этих звуков выделялся нудный и протяжный вой обеспокоенных собак.

Закончив сборы, якут медленно в последний раз осмотрел голые стены юрты, заглянул в камелек, попрощавшись с домашним очагом, а затем, сняв шапку, обратился к нам:

— Прощайте, товарищи! Желаю вам устоять, не поддаваться белым, иметь мало раненых и ни одного убитого, разбить генерала и вернуть скорее мне мою юрту и мирную жизнь всему нашему краю. Если бы не семья, остался бы с вами — стреляю хорошо, да сами видите, один работник на семь человек. Самовар вам оставлю — мы обойдемся, а вам он нужен. Прощайте! — Он махнул рукой, торопливо надел на голову старую, вытертую жеребковую шапку и вышел во двор, где его ожидала готовая в дорогу семья.

Нам было ясно, что отряду предстоит новый бой и к нему нужно спешно готовиться. Следовало принять меры к длительной обороне нашей стоянки. Непосредственного участия в подготовительных мероприятиях сам я, к сожалению, принять не мог. Мое ранение оказалось довольно серьезным, пуля застряла в правом легком, я харкал кровью и не мог ходить.

Оставлять батальон на старом месте было нецелесообразно, следовало объединить все наши силы в один кулак. Поэтому батальон оставил занимаемые им юрты и перешел в нашу. Отряд был сведен в одну роту и в один эскадрон.

Общее руководство по устройству окопов возложили на Адамского. Красноармейцы таскали во двор балбахи[4], завозили сено, дрова.

Окопы — вернее, это были не окопы, отрытые в земле, а укрытия над землей — делали кольцевыми вокруг двора, размеры которого составляли шагов сто в длину и тридцать — сорок в ширину.

Балбахи ставили по четыре — пять штук в ряд, снаружи засыпали снегом и поливали водой. Мороз быстро цементировал наши сооружения. Для пулеметов устраивали специальные бойницы — основные и запасные на случай переброски на угрожаемое направление.

Глядя на вырастающие укрытия, красноармейцы чувствовали себя бодрее и увереннее. К вечеру оборона была готова. Было готово и донесение Байкалову.

Послать нашего нарочного днем мы воздержались. Только с наступлением темноты красноармеец Константинов — якут, хорошо знавший дорогу, — выехал в Якутск. На пакете помечено: «аллюр», но — увы! — лошадь под нашим гонцом явно не могла развить требуемой скорости. Больше того, мы опасались, что нашему нарочному вообще придется идти пешком. Если же он не сможет сделать в первую ночь семьдесят-восемьдесят верст, то его наверняка нагонят. К сожалению, как потом выяснилось, так оно и случилось. Проехав верст двадцать, Константинов вынужден был бросить своего коня и пойти пешком. Белые, конечно, его нагнали и взяли в плен.

Весь день и вся ночь прошли спокойно, пепеляевцы ничем о себе не напоминали. Высланная нами разведка прошла верст пять, никого не обнаружила и вернулась ни с чем. Углубляться дальше было рискованно, ее могли отрезать и захватить.

Между тем, получив тревожные известия от Вишневского, Пепеляев с остальными силами дружины поспешил к месту боя. Он намеревался в кратчайший срок разделаться с нашим отрядом, чтобы получить возможность свободно двигаться на Якутск. Но, прибыв в Сасыл-сысы, он убедился, что взять нас, хорошо укрепившихся, открытой атакой будет нелегко, потребуются большие жертвы. Генерал счел за лучшее вступить с нами в переговоры, предложив сдаться без боя.

Утром следующего дня к одному из наших караулов пришли два парламентера от Пепеляева, оба бывшие красноармейцы, взятые в плен в амгинском бою.

Они сообщили, что шестьсот пепеляевцев с пятью тяжелыми пулеметами и тремя автоматами Шоша находятся в полуверсте от нас. Передав пакет, они ушли обратно.