Владислав Смирнов - Ростов под тенью свастики Страница 22

В. АНДРЮЩЕНКО. Когда по улице проходил староста или полицай, было такое ощущение, что им очень неуютно. Они, конечно, встречали взгляды наших людей и даже спиной их чувствовали. Иногда даже затравленность какая-то просматривалась, особенно перед уходом немцев.

А. КАРАПЕТЯН. Задолго до вступления наших войск в Ростов была слышна артиллерийская канонада. Начались бои на дальних подступах к городу. Информации о том, что происходит, у нас никакой не было. Один раз я рискнул, достал приемничек «СВ-9». Но электросвета не было. Рядом с нами находилась комендатура, и к ней шел кабель. Я взял две иголки, воткнул в кабель и запустил приемник. Один только раз послушал, но хоть узнал, что немцев разбили под Сталинградом.

А на другой день немцы делали обход кабеля, проверяли, нет ли утечки электроэнергии. И кто-то наткнулся на мой провод. Зашли к нам в дом. Меня отвели в немецкую комендатуру. Она находилась на Советской, где-то между 13-й и 18-й линиями. Там меня били до умопомрачения. Хорошо, что нашли только провод, приемник я спрятал. А то бы расстрел без разговора.

Но меня тогда спас Роджер, стоял у нас в доме на постое румынский офицер. Он за меня заступился, его сестра и мать попросили. Вообще этот Роджер был лояльным к нам. Когда мы голодали, он иногда приносил какой-нибудь обед.

В. ГАЛУСТЯН. Занимаясь в балетной студии кляйнис-театра, мы, девчонки, все время думали над тем, зачем нашей руководительнице, Инне Игнатьевне Мир, нужно было основывать наш кружок. Неужели только ради тех продуктов, которые она с нас собирала? Разгадка, на наш взгляд, наступила тогда перед отступлением немцев. Она собрала нас и сказала: «Девочки, в студию больше не приходите. Немцы могут подогнать машину и вас насильно увезти». Я буду здесь говорить: «Мне не с кем работать, дети перестали ходить, потому что стреляют. У вас есть с собой удостоверения, и если к вам кто-то придет на дом, вы ими прикроетесь». Она нас предупредила примерно за две недели до прихода наших войск. Как я потом узнала по разговорам, что балетмейстер Долинский пытался немцам подсказать. Он почувствовал, здесь что-то неладно. Но немцы ничего не успели с нами сделать, им было уже не до нас.

Л. ГРИГОРЬЯН. Меня больше всего потрясло подлое поведение наших некоторых соотечественников. Одно дело, когда человек шел работать медсестрой, а другое дело — в гестапо. И вообще было любопытно наблюдать за людьми. Одно время я лежал в больнице, на углу Буденновского и Красноармейской. Меня туда устроила тетя, она там работала медсестрой. Ничего у меня не болело особенно, а так, чтобы я хоть поел. Так вот, одни вели себя обычно. Но там были два человека, которые почувствовали себя при немцах важными людьми. Они друг друга называли «господин». Начинается утро, и один обращается к другому: «Господин Ситников, вы читали сегодня газету?» А газета выходила в то время вонючая, антисоветская — «Голос Ростова». «Да, господин такой-то, читал». И начинали вести пронемецкие разговоры. И Ларионова, которая выдавала немцам жильцов нашего дома, тоже требовала, чтобы ее называли госпожой. Некоторым захотелось стать господами — вот ведь в чем дело!

Квартиры эвакуированных были разграблены начисто. Прямо на улицах валялись книги. Я сам видел «Еврейскую энциклопедию», «Знаменитые евреи» в роскошных переплетах. Прямо стопами лежали книги у дома-гиганта.

Люди вели себя по-разному. Мне один приятель рассказывал такой случай, а он жил в Нахичевани, сам он поляк, Дима Зиомир, его уже нет в живых. Рядом с ним жил человек, который служил в гестапо и активно служил. Однажды они шли по улице. А по другой стороне идет женщина. Тот и кричит: «Смотри, смотри, я же знаю она еврейка», — и кинулся за ней. А ведь немцев рядом не было, никто его за язык не тянул и выслуживаться было не перед кем. Что было с этой женщиной дальше — ясно. И вот, что любопытно. Тот человек ушел с немцами, исчез. Прошло пять лет, и Дима идет как-то и видит, как возле какого-то магазина остановилась машина, и тот человек, бывший гестаповец, стал выгружать арбузы. Я у Димы спрашиваю: «Как же ты поступил?» Он отвечает: «Ты знаешь, я сам был не свой. Крутился-крутился, но донести не смог». Я потом подумал и понял: я тоже не уверен, донес ли бы я или нет. Донос ведь он всегда донос: НКВД, немцам ли. Но мне все-таки кажется, что я бы себя пересилил, уж очень близко принял я к сердцу расстрелы ростовчан. У мамы все родственники погибли, все…

Н. КОЛОСОВА. У нас во дворе одна девица обитала. Колоритная такая с финтибобером… Фамилию я ее уже не помню. Как говорят, легкого поведения. При наших — редко какие штаны мужские мимо себя пропускала. И при немцах — тоже. Не менять же ей профессию. Да она ничего другого делать и не умела. Рассказывали, что она весь немецкий штаб через себя пропустила. И куда-то мотанула. А потом оказалось, что все они больны нехорошей болезнью.

После Победы вернувшиеся с фронта мужики собрались во дворе. Поставили на стол выпивку, раздухарились. Один: «Я на первом Украинском фрицам жару давал». Другой: «А я в Карелии воевал». Тут как раз Катька по металлической лестнице и спускается. Они: «А ты где была?» Подначивают, значит. Она кофточку распахивает, а на платье — медаль. Не знаю, где она ее раздобыла. Но, эффект был хоть куда.

Л. ГРИГОРЬЯН. В коммунальной квартире у бабушки, где мы жили, расквартировались эсэсовцы. Дом табачников — большой, и почти в каждой квартире они жили. Мы ютились впятером в одной комнате, а у соседей стояли эти самые немцы. Снабженцы какие-то, потому что весь двор был уставлен машинами, с которых мы иногда подворовывали продукты. У нас стоял Фридрих, Фриц и Гайнц. Все звали его Ганс. А Ганс по-немецки — гусь, и он страшно злился. Внизу жил поляк-переводчик, дико зловещий, в роговых черных очках. Вот воплощение гестаповца. Ходил он с гигантской овчаркой. И когда заходил во двор, все трепетали.

Однажды мы с бабушкой пробрались ночью на кухню, а у них там стояли мешки с мукой, крупами. Бабушка подол подняла, я же угольным совком ей муку туда сыплю, и тут заходит Фридрих. Я замер. Ну, думаю, все! Ничего абсолютно не было! А как-то неожиданно тоже заходит в комнату Фриц, а я стою перед трюмо с его автоматом наперевес. Он подошел, потрепал меня по голове. Пацан, мол, что с него возьмешь.

А вот Гайнц был ужасный тип. Он по-русски практически ничего не понимал. Все время играл на губной гармошке: «Из-за острова на стрежень». Такой вот классический немецкий репертуар. Был огромного роста, рыжий, и глаза рыжие какие-то. Он был не в себе, сумасшедший. Сами немцы говорили, что он — с тараканом в голове. У него на кухне была своя плитка. Один раз он заходит туда и говорит бабушке: «Кипятит!». Она отвечает: «Вот кипяченая вода». Он сердится и опять: «Кипятит!» (Это потом бабушке сказали, что ему нужен был кипяток, они собирались делать то ли грог, то ли пунш). Тут я вмешался: «Ганс, кипяченая!». Он начал кричать, что он не Ганс, а Гайнц. Бабушка все равно ничего не понимает, чего ему надо. Тогда он хватает мою крохотную бабушку и швыряет ее через всю комнату. Она падает, бьется головой о диван. И тут я от своего детского бесстрашия, а мне было 12 лет, вскакиваю и наношу ему удар кулаком. Я едва ему до пояса доставал, и для него это был как укус комара. Он разворачивается. Я такого страшного лица никогда в жизни не видел. У него что-то, наверное, сдвинулось. Одним ударом он сбил меня с ног, а потом, вращая руками и ногами, поволок меня через весь длинный коридор и последним пинком вышиб на лестницу. И я покатился по ступенькам. Вскочил где-то на середине лестничного марша и закричал ему: «Дурак!». А это слово он знал. Он испустил дикий рев. Если бы у него под рукой было оружие, он бы меня, без сомнения, пристрелил. Я кинулся бежать и три дня прятался. Это были как раз три последних дня оккупации. Когда я вернулся, и машин уже не было, и Ганса, и остальных немцев.

Газета «Голос Ростова» была ежедневной и, конечно, очень вонючей. В ней писались, в основном, антикоммунистические статьи. Писали много о Сталине. У меня эти газеты были, потом отец их сжег. Наверное, они где-то в архиве и сохранились.

По всему городу были расклеены афиши, подписанные доктором Лурье, по-моему. Немцы выбрали уважаемого всеми человека из наших, чтобы ему поверили. Поневоле ли он пошел, по согласию не знаю. Его тоже в конце концов расстреляли. Так вот, в этих афишах был приказ собраться евреям на особых сборных пунктах, якобы для переселения в другое место. Взять с собой белье, ценные вещи, а квартиры запереть. Вот важная деталь: мне рассказывали, что в Бабьем Яру расстреливали евреев не немцы, а украинские полицаи — всегда такие люди находятся. Немцы только отдавали приказ. То же самое было и в Ростове. Я видел только русских полицаев в немецкой форме. В нашем доме выдали всех евреев. А некоторые сами шли от безнадежности. Вот так пошла моя бабушка по линии матери.

Я сам видел одну такую колонну. Охрана была небольшой, убежать можно было запросто или просто затеряться среди прохожих, но люди шли обречено. Многие знали, куда их ведут. Я узнал в колонне соседа по дому. Молодой человек, красивый, высокий. Он нес на плече ребенка лет трех. Он шел, как на демонстрацию, так, наверное, и сказал своему ребенку.