Кирилл Левин - Солдаты вышли из окопов… Страница 22

— Ва-банк! — заявил он.

Баратов не спеша достал папиросу и придвинул к себе портсигар.

— Может быть, половину? — спросил он, словно жалея игрока.

— Я сказал — ва-банк! — сердито повторил Руткевич. — П-панимаете?

— Слушаюсь, — смиренно ответил Баратов, взял карту себе, потом дал Руткевичу. Проигравшийся Журавлев не спускал с банкомета глаз. Баратов набрал шестнадцать очков, подумал, снял еще одну карту с колоды, подержал ее в руке и решительно открыл.

— Дама! — ахнули все. — Ну и везет…

— Я думаю, на сегодня довольно, — сказал Баратов, устало отбрасывая колоду карт. Потом небрежно рассовал деньги по карманах, налил вина в стакан, выпил. Журавлев, извиваясь как угорь, подошел к нему, взял под руку.

— Надо освежиться, — пробормотал он. — Вот сюда…

Он почти тащил Баратова, и тот неохотно шел с ним.

В коридоре Журавлев остановился.

— Хорошая игра была, — нервно сказал он. — Позвольте закурить.

Но не взял папиросу, а выхватил у Баратова из рук портсигар.

— Приятная вещица, — говорил он, держа портсигар на ладони. — И полезная… так сказать, полезное в соединении с приятным.

И, быстро достав из кармана карту, подержал ее над портсигаром рубашкой вверх. Карта ясно отразилась в блестящей поверхности, как в зеркале.

— Дама-с пик! — хихикнул Журавлев, близко наклоняясь к Баратову. — Роковая карта. Германн из-за нее погиб. Много изволили выиграть?

Они молча смотрели один на другого.

— Черт с вами, — тихо сказал Баратов. — Пятьдесят рублей хотите?

— Не хочу! — грубо сказал Журавлев. — Я вам говорил, что буду в доле. Половину или ничего!

— Где же считать теперь? — устало спросил Баратов. — Давайте до завтра?

— Дураков нет, — прошипел Журавлев. Он быстро втащил Баратова в уборную, закинул крючок на дверь. — Считайте! Только прошу не жульничать. Придется вам вывернуть карманы.

— У меня же и свои были деньги, — сказал Баратов. — Сто пятьдесят рублей.

— Только сто засчитаю. Надеюсь, не желаете повторения вашей гвардейской истории?

Баратов молча взглянул на него и начал отсчитывать деньги.

…В комнате продолжалась пьянка. Капитан Федорченко обнимал Блинникова, лез целоваться.

— Вот уж сколько раз обходят чином, — жаловался он. — Одиннадцать лет я капитан. За царя кровь проливал и в турецкой и японской… Дай поцелую!.. А в подполковники не производят. Мне уже пятьдесят шесть лет, скоро уволят по возрасту. Нужны связи и протекция. Дай поцелую… А где я их достану в здешней дыре?

— Мы чиновники, только чиновники, — бормотал Блинников.

— Врешь! — густо проговорил Вернер и встал, руками опираясь о стол. — Врешь!.. Ты лапша, а не офицер. Мы не чиновники, нами вся Россия держится. Кто подавил революцию девятьсот пятого года? Мы! Кто всю эту сволочь расстреливал в Москве? Полковник Мин! Честь ему и слава! Он заставил семеновцев стрелять в революцию, хотя они не хотели этого. Вот кто мы!..

И, тяжело качнувшись, опустился на стул.

Бредов разговаривал с Денисовым. Он доказывал, что русская армия, несмотря на свои превосходные боевые качества, все же уступает иностранным, потому что у нее мало культурных офицеров, а верхушка — сплошь гнилая.

— Все измельчало, — говорил Бредов. — В большие генералы проходят не по таланту, не по личным достоинствам, а только по происхождению и связям. Все это князья, графы, остзейские бароны, знатные фамилии. А куда, скажи, девались талантливые наши разночинцы? Их затирают, не дают им хода. Разве есть у нас теперь полководцы? Гриппенберг, Куропаткин, Каульбарс, Стессель — вот они, современные Суворовы! Ах, как низко мы пали, Андрей, как низко! В каком болоте барахтаемся!..

Поздно ночью пришли денщики, за которыми бегал Иванков, и развезли пьяных офицеров по домам.

Иванков рос, как обычно растут дети в бедных крестьянских семьях, на картошке и черном хлебе, на пустых щах, на тюре из кваса. Пас стадо, ездил в ночное. По праздникам водили его в церковь. Слышал он, как в недород батюшка утешал крестьян, обещал им помощь с неба. Помощь эта, однако, не пришла, и батюшка убеждал, что это за грехи, приказал молиться.

И вот, неудачно испробовав все пути уйти от Вернера, Иванков вдруг вспомнил про отца Василия, решил пойти к нему, просить помощи. Ведь бог, как его учили, это же царь небесный, выше земного царя, и отец Василий был в полку его представителем.

Неспособный на ухищренные словесные подходы, измученный, он пал в ноги священнику, покорно поцеловал его руку и, как на исповеди, рассказал, зачем к нему явился.

Отец Василий сердито спросил:

— Почему ко мне обращаешься? Такие дела меня не касаются. Тут, сын мой, по команде надо подавать.

— Подавал, — печально ответил Иванков. — Отказали, батюшка. Я и к командиру полка обращался.

— Что же ты думаешь, у меня больше власти, чем у командира полка?

— Батюшка, попросите, Христа ради, капитана отпустить меня в роту. Исстрадался я…

Отец Василий хотел было накричать на Иванкова, но выражение отчаянья и горя на лице капитанского денщика остановило его. «До предела дошел, — подумал он, — донял его Вернер… Как же тут быть? Прогонишь, еще, не дай бог, решится на нехорошее, бунтарское…»

И, привычно откинув широкие рукава рясы, он начал убеждать Иванкова, что тот должен претерпеть, как терпел Христос. Бог послал ему трудное испытание, чтобы отличить его. А присяга обязывает верно нести всякую порученную службу. Грешно роптать христианину и солдату, царскому слуге.

— Надо, сын мой, и утром и вечером читать «Отче наш», «Верую» и смириться, ибо господь не любит гордыни.

Иванков поднялся с бледным лицом, молча принял благословение, молча поцеловал отцу Василию руку, вышел и направился в роту за обедом. С горькой завистью смотрел он в столовой на шумно разговаривающих солдат, и жизнь их казалась ему легкой и прекрасной. Так арестант, истомившийся в одиночке, завидует арестантам, сидящим в общей камере…

Иванков присел к столу, не хотелось уходить отсюда. Неужели никто не может помочь ему? И вдруг простая мысль пришла ему в голову: убежать! За побег полагается арест, суд, ну что же — в тюрьме или в арестантских ротах все же будет лучше, чем у Вернера. Он засмеялся от счастливой мысли, пришедшей ему в голову. Как раньше он не подумал о таком выходе? Бежать, немедленно бежать!

Он сдал котелок на кухню, попросил оставить до завтра и легкими шагами пошел из казармы, из города.

У него не было никаких колебаний. Он шел бездумно, с одним лишь радостным ощущением, что никогда больше не увидит Вернера. И он шагал, шагал все быстрее, будто уходил от преследования. Вот кончились последние дома на окраине города и открылось поле, покрытое молодой зеленью всходящей ржи, а за полем — лес, туда вели извилистые тропинки. Скорее в лес!

Иванков вдыхал запах хвои, смотрел на серебряные стволы берез и шел все дальше, в глубь леса. Ему захотелось отдохнуть, и он лег под сосной на кучу побуревших прошлогодних игл. Тут было так тихо, так хорошо, так спокойно, что он засмеялся от счастья, повернулся на правый бок, подложил руку под голову и уснул.

Три дня он бродил по лесу, изголодался, заходил в деревни за куском хлеба, потом его арестовали, отправили в полк, дали десять суток ареста и снова вернули к капитану Вернеру.

Полк переехал в лагеря. Они были расположены верстах в десяти от города, в тенистой тополевой роще. Широкие аллеи, посыпанные красноватым песком, свежая, шумящая зелень деревьев и белые палатки придавали лагерю нарядный вид. На самом же деле этот лагерный сбор лета тысяча девятьсот четырнадцатого года был одним из труднейших для солдат: частые инспекторские смотры вскрыли крупные недочеты в боевой подготовке армии, в ее вооружении и снабжении. Инспектора заставляли в своем присутствии проводить боевые стрельбы, сложные тактические учения, ночные наступления и маневры и упрекали командиров частей и соединений в отсталости, в непонимании того, что представляет собой современный бой, в плохой подготовке личного состава.

Инспектор генерального штаба, ревизовавший полк, которым командовал Максимов, был худой, желчный генерал. Проводя учение на стрельбище, он потребовал, чтобы взводы десятой роты, наступавшие уступами, стреляли боевыми патронами. Учение проводилось с участием запасных, призванных на поверочные сборы, и капитан Васильев доложил генералу, что он не ручается за последствия: могут быть несчастные случаи.

— Ну, конечно, я так и знал, — ответил желчный генерал. — Ни одна часть не решается проводить боевые стрельбы в таких условиях. Что же тогда делать на войне? Вы полагаете, что неприятель будет с вами церемониться и ждать, пока вы научитесь по-настоящему воевать?