Георгий Березко - Сильнее атома Страница 22

2

Лесун и Горбунов застегнули кителя и вышли в коридор; дежурная, сидевшая за конторкой, приняв ключ от номера, напутствовала их: — Погуляйте, погуляйте, товарищи офицеры! Может, в кино еще поспеете па последний сеанс? Или вниз пройдите, в ресторан… У нас по субботам интересно бывает, дом, как колокол, гудит. Эта седая женщина в белом больничном халате искренне, как видно, сочувствовала своим одиноким постояльцам. В нижних этажах под гостиницей и вправду все гудело. Выйдя на лестницу, Лесун и Горбунов сразу же очутились в той атмосфере легкого возбуждения и праздности, что возникает в театральных залах, на гуляньях, в большой толпе. Чтобы попасть в ресторан, надо было миновать фойе на втором этаже — там как раз наступил в концерте антракт, — и фойе и лестницу заполнила публика, вышедшая из зала. Степенно по кругу проходили семейные пары; курильщики стояли на ступеньках лестницы; девушки теснились перед зеркалами в золоченых рамах… Лесун, пробираясь в толпе, поздоровался с одним офицером, с другим; у стены, возле большой картины, изображавшей морской ночной бой, он увидел двух знакомых дам: Надежду Павловну Парусову, жену командира дивизии, и Ирину Константиновну Колокольцеву, жену начальника штаба. Первым побуждением Лесуна было, поклонившись издали, пройти мимо — он точно застеснялся и оробел. Но затем он все же подошел, ведя за собой Горбунова. Маленькая, похожая издали на девочку, Колокольцева, с хорошеньким, но увядшим, бледным личиком, точно посмеивалась про себя, пока Лесун представлял своего друга, и быстро и любопытно поглядывала на обоих; у нее оказалась удивительно мягкая, бескостная рука, которую она лишь вкладывала покорно в чужие руки, не пожимая их. Надежда Павловна улыбнулась Лесуну так, что было видно: она ничуть не скрывает своей радости от встречи. — О, это вы!.. Концерт слушаете? — проговорила она молодым, звонким голосом. — Что же к нам никогда не покажетесь?.. Тоже невысокая, но плотная, широкая в кости, она была скорее некрасива, на взгляд Лесуна; но и здесь, в этой тесной духоте, от нее, от гладкой белой шеи, от пышных, посветлевших на летнем солнце волос, исходило ощущение какой-то особенной физической чистоты. Одета была Надежда Павловна тоже не столько нарядно, сколько опрятно, в платье немыслимой белизны из неведомой Лесуну поблескивавшей ткани. — Товарищ полковник завел уже, наверное, более интересные знакомства, я по лицу вижу, — сказала Колокольцева. — Вот оно что! Но не забывайте и нас! — сказала Надежда Павловна. И, подумав, что муж, недовольный своим начальником политотдела, может не подтвердить этого приглашения, она повторила, настаивая на своем: — Я вас приглашаю… Вот скоро приедут товарищи из Москвы, и мы все у нас соберемся. Лесун поблагодарил, и это вышло у него даже более горячо, чем, пожалуй, было уместно. Встречаясь с женой Парусова, он каждый раз испытывал удовольствие, невольное и трудно объяснимое. Они почти не знали друг друга, а из тех мимолетных любезных фраз, которыми обменивались, случайно встречаясь, и не могли, конечно, узнать. «Совсем простая», — думал он потом о Надежде Павловне, причем «простая» означало для него в данном случае то же, что «милая». Вообще определение «простая» и «простой» в частных оценках Лесуна означало многие превосходные и разнообразные качества: оно служило родовым понятием, объединявшим и верность, и бодрость духа, и отзывчивость, и готовность прийти на помощь, и даже телесное здоровье. Простыми людьми были те люди, с которыми Лесун чувствовал себя легко, уверенно, свободно; непростыми — все те, кого он не понимал, кому не вполне верил. II Лесун даже сожалел о том, что в высшей степени простая Надежда Павловна досталась такому непростому человеку, как ее супруг Парусов. — Вы надолго в наш городишко? — поинтересовалась Колокольцева у Горбунова. — Понравилось вам у нас? Впрочем, что у нас может вам понравиться? Вы человек, избалованный Москвой, чем мы вас можем удивить? Горбунов в своем белом полотняном кителе, ловко сидевшем на нем, высокий, прямо державшийся, загорелый, с еще густыми волнистыми волосами, был и очень хорош и выглядел моложе своих сорока лет. Ирина Константиновна, глядя на нового знакомого, все посмеивалась одними глазами, точно ей было известно о нем нечто совсем другое, не то, что она говорила. — Но у нас тут дивные места за городом! Вы бывали? Мы иногда собираемся перед воскресеньем, едем куда-нибудь к соснам, — быстро сыпала она, рассказывая, — костры разводим по-партизански… Присоединяйтесь! Раздался звонок, антракт кончился, и полковники попрощались с дамами. Ирина Константиновна, медленно идя в потоке зрителей, возвращавшихся в зал, зашептала своей спутнице: — Вы опять станете стыдить меня, скажете, я говорю пошлости. Но ведь это правда, Наденька, правда! Сколько нам еще осталось? Ну, пять лет, ну, от силы десять… Ой, нет, какие десять! Кто на тебя станет смотреть через десять лет?! Она взяла Надежду Павловну под руку и слегка прижалась к ней своим бескостным, хрупким, как у девочки, телом. — Когда я была молоденькой, до замужества еще, мне казалось, что время идет ужасно медленно, что ничего не меняется. Каждый день был длинный, как год… Теперь мне кажется, время мчится на всех парах… И год пролетает, как день. И вся жизнь как день!.. Я заметила, между прочим, что, когда люди не выдумывают ничего про себя, они говорят пошлости. — Ирина Константиновна тихонько засмеялась. Парусова не нашлась что ответить и тоже засмеялась. Получалось так, что эта ее приятельница, нисколько не смущаясь, рассуждала вслух о том, о чем сама Надежда Павловна лишь подумывала в последнее время. И, не одобряя грешную Иринку, она тем не менее слушала ее с тайным, возраставшим интересом. Горбунов в это же время осведомился у Лесуна, кто такая Ирина Константиновна и что она собой представляет. Самый тон, каким это было спрошено, выражал порицание; с годами нравственная неуступчивость Горбунова переходила в чопорность и суровость. — Она очень неглупая, живая, — ответил Лесун, — скучает без дела, как многие жены офицеров. — Он попытался и в данном случае найти смягчающие обстоятельства. Они сошли в первый этаж, где танцевала молодежь и было особенно шумно, многолюдно и жарко. В коридоре повсюду попадались отдыхающие танцоры, обливавшиеся потом в своих парадных, расшитых золотом мундирах. Время от времени мужчины спускались еще ниже, в ресторан, и охлаждали там себя пивом; девушки в легких, открытых кофточках, в пестром крепдешине, пышущие влажным жаром, вполголоса о чем-то совещались по углам, оставаясь без кавалеров, и глаза их блестели в полутьме. У входа в танцевальный зал Лесун и Горбунов остановились, и Горбунов невольно поморщился. Зал был не слишком велик, щедро освещен двумя люстрами с множеством лампочек, и Горбунову померещилось, что в этом белом, резком свете топталось и шаркало подошвами одно многоголовое, медленно вращавшееся существо. — Пойдем, что же ты? — поторопил он товарища. — Погоди, сейчас, сейчас! — сказал Лесун. Он хорошо отличал одну пару от другой, и, провожая их глазами, улыбался: зрелище этой веселящейся юности было ему приятно. Ему казалось, что, танцуя, девушки удивительным образом делались красивее, даже самые неприметные, даже дурнушки: блаженное оживление появлялось на их пламенеющих лицах. И он снисходительно, по-доброму посматривал на тех, кто доверчиво приникал к своим партнерам, опуская головы к ним на плечи, на кителя, украшенные значками ГТО и золотыми форменными пуговицами. Одиноко стоявший в дверях лейтенант, по-ребячьи круглолицый, но с щегольски подстриженными полубачками, посторонился, чтобы не мешать полковникам. Лесун дружелюбно, громко заговорил: — А вы, товарищ лейтенант? Вы что бездействуете? Где ваша дама? Лейтенант мгновенно подобрался и опустил по швам руки. — Виноват! — непроизвольно вырвалось у него, точно и в самом деле было проступком находиться здесь и не танцевать; спохватившись, он залился краской. — Не интересуюсь танцами, товарищ полковник, вообще! — Вообще? Вон оно какое дело! Чем же вы интересуетесь? — В свободное от службы время? — уточнил лейтенант. Разумеется, в свободное время. Лейтенант секунду подумал, желая ответить точно и добро-совестно. — Читаю, конечно, журналы, современную литературу. — Он так и сказал: «современную». — Еще занимаюсь боксом, самбо, в порядке подготовки к окружной олимпиаде. — Вероятно, чтобы почитать, вы и пришли на танцы? — Лесун весело смотрел на юношу. — Вы десантник, я вижу. — Так точно! Лейтенант Жаворонков! — поспешно представился тот, встал «смирно» и стукнул каблуками. — Очень рад! Лесун! — полковник протянул руку. — А все ж таки не пренебрегайте и танцами — в порядке проведения культурного отдыха! — Он засмеялся и, нагнувшись к юноше, понизил голос: — Смелее! Больше наступательного духа! Лейтенант благодарно улыбнулся, но затем пожал плечами: он сожалел, что в данном случае не в состоянии последовать этому хорошему совету. Лесун и Горбунов пошли дальше, спустились в ресторан, а Жаворонков занял прежнюю позицию у входа. Поблуждав взглядом среди танцующих, он отыскал девушку, за которой следил весь вечер, — статную красавицу, с зачесанными по-модному, на одну сторону, белокурыми волосами. Девушка танцевала теперь с каким-то старшим лейтенантом медицинской службы. И мысли Жаворонкова потекли по привычному, мрачноватому и вместе с тем странно приятному направлению. Да, он не интересовался танцами, он даже презирал их отчасти, а пришел он сюда, чтоб еще раз убедиться, какое это пустое и глупое занятие. Ну и, конечно, надо же куда-нибудь ходить по вечерам, не торчать же безотлучно в расположении своего взвода!.. Строго говоря, истинная причина его неучастия в общем веселье заключалась в другом: белокурая девушка, с которой Жаворонкову хотелось танцевать, была все время занята, а он так и не отважился подойти к ней. Откладывая приглашение с танца на танец, он понял под конец, что не подойдет к ней ни сегодня, ни, вероятно, никогда — красавица ускользала от него. И сейчас он почти искренне думал, что танцы, как и другие человеческие радости, не для него, лейтенанта-десантника Жаворонкова. Ничто не препятствовало тому, чтобы офицеры медицинской службы и другие тыловики в полной мере наслаждались жизнью, как и миллионы людей мирных гражданских профессий, все женщины, разумеется, и дети. Но ему, офицеру воздушно-десантных войск, была уготована иная, суровая судьба — его военная профессия требовала самоотреченности, высшего бесстрашия. И на войне он, Валериан Жаворонков, был, по-видимому, обречен, так, по крайней мере, утверждал его однополчанин лейтенант Лукашевич. Прыгнув в самое логово врага, они будут сражаться там, нанося страшные удары, пока не падут в неравном бою. Что же, кто-нибудь должен взять на себя и это — совершить подвиг и погибнуть, чтобы девушки с модными прическами и медицинские офицеры жили счастливо. Он, Валериан Жаворонков, был рожден не для счастья. И эта мысль наполняла его возвышенным и горьким восторгом. Аккордеонист заиграл вальс, и под плавную, вызывавшую легкое головокружение музыку лейтенант весь отдался сладким мечтаниям о своей обреченности. Девушка с кудрями, отброшенными на одно ухо, танцевала теперь со штатским молодым человеком. Кружась, она постепенно приближалась; ее прекрасные глаза были полузакрыты, волосы равномерно вздымались волной, юбка закручивалась от движения, открывая полные колени. Но Жаворонков не испытывал больше огорчения оттого, что эта девушка не с ним: он простился уже с нею. Свободный отказ от человеческого счастья мог, как оказалось, при известных обстоятельствах сам стать подобным счастью. Было лишь чуточку обидно, что никто из проносившихся мимо девушек даже и не подозревал, что здесь, около них, находится человек, приготовившийся к подвигу и к смерти — в некоторой отдаленной перспективе. Над ухом лейтенанта раздавались громкие голоса, он не слышал их; пары, проходившие в зал и из зала, толкали его, он машинально бормотал: «Виноват», «Простите», не видя тех, к кому это относилось. Заблестевшее от испарины круглое лицо его с косыми полубачками оставалось рассеянно-высокомерным; порой он улыбался неудержимо-радостно своим безнадежным мыслям. Лесун и Горбунов сидели в ресторане недолго: там тоже было и тесно и слишком жарко. Все же, примостившись у буфетной стойки, они распили бутылку шампанского — ничего более крепкого здесь не нашлось — и поели; оба, очутившись в ресторане, почувствовали, что проголодались. Когда они вышли, концерт только что окончился, публика, устремившаяся к выходу, заполнила подъезд, и они снова, к общему изумлению, оказались лицом к лицу с дамами: Парусовой и Колокольцевой. — Это сама судьба! — воскликнула Ирина Константиновна. — Или вы поджидали нас в подъезде? И в том и в другом случае это мило. Вчетвером они вышли на улицу. Машина, которая должна была отвезти женщин, еще не подошла: концерт кончился раньше, чем предполагала Надежда Павловна, уславливаясь с водителем. И Колокольцева предложила пройтись. Глядя снизу вверх на молчаливого Горбунова, она точно внушала ему негромко и настойчиво: — Совсем южная ночь, как в Гаграх. Вы согласны? Жаркая и какая-то тяжелая, нечем дышать. Походим немного — до бульвара и обратно? Хотите?.. Вам нравятся Гагры, товарищ полковник? Я лично больше люблю Крым… Так что же, давайте пройдемтесь! В Гаграх в августе еще ужасно жарко. Но там хоть море есть, а здесь одни пыльные камни. Я, наверно, не засну сегодня… Как бы уступая обстоятельствам, как бы колеблясь, все медленно двинулись; впереди Ирина Константиновна с Горбуновым, которого она взяла под руку. И, несколько поотстав, Надежда Павловна и Лесун заговорили так оживленно и свободно, точно они только и дожидались минуты, когда останутся вдвоем. Они обсудили и сегодняшний концерт, понравившийся Надежде Павловне, и местный драматический театр, также заслуживший их согласную похвалу, потолковали о современной драматургии, о книгах, о библиотеке Дома офицеров. И в этом их беспорядочном разговоре важным было не то, о чем шла речь, не репертуар городского театра и не содержание литературных журналов, а то единодушие в оценках, то сходство во вкусах, в подходе к вещам, которое, к их обоюдному удовольствию, они открывали сейчас друг в друге. Надежда Павловна подумала, что она давно уже не встречала такого интересного собеседника; особенно приятно было, что он, как и она сама, гораздо чаще хвалил и одобрял, чем порицал и критиковал. И потом он давал говорить и ей, а не слушал все время одного себя и не требовал, чтобы им непрерывно восхищались. А Лесун поглядывал сбоку на свою спутницу, на ее пышноволосую непокрытую голову, на полную шею, на профиль — простовато-милый, с коротким носиком, с приподнятой верхней губой, — то входивший в конус света от уличного фонаря, то погружавшийся в тень. И ему казалось, он много лет уже знает эту женщину, с которой ему было на редкость легко. Следуя за Ириной Константиновной и Горбуновым, они вышли к центральному проспекту. На бульваре продолжалось еще субботнее гулянье: в черной тени за деревьями текла и шумела толпа, сияли в яркой зелени матовые луны фонарей. Казалось, весь зной, весь дымный жар этой ночи рождался здесь, в этих белых слепых огнях, в шелесте и в кипении людского потока, укрытого темнотой. Надежда Павловна спросила Лесуна, почему он одинок, почему до сих пор не женился. И, отвечая, он впервые не испытал того внутреннего сопротивления, что заставляло его избегать обычно разговоров о своей недолгой семейной жизни. Это была очень невеселая история. Вернувшись с войны, Лесун женился вскоре на девушке, с которой, как он сказал, он «дружил еще со школы», женился, несмотря на то, что она была уже опасно больна; но она ждала его, и он остался верен своему слову. Спустя недолгое время жена его слегла, и вот прошло без малого шесть лет, как он овдовел. Однако и до нынешнего дня он не чувствовал себя вполне свободным — это было трудно объяснить, и именно это Лесуну и не хотелось объяснять: он стеснялся своей верности, слишком необыкновенной, напрасной. И то, что сегодня он так свободно, охотно обо всем рассказывал, удивило его самого. Надежда Павловна сосредоточенно слушала, наклонив голову, лишь изредка бегло взглядывая на Лесуна; тихим голосом, почти робко, она переспросила: — II вы… вы больше не женились? Простите… Прошло уже много времени! Чувство, похожее на зависть к женщине, которую любили и мертвой, шевельнулось в ее душе. И она пожелала узнать, какой же была жена Лесуна: красивой, умной, талантливой? Постеснявшись прямо спросить, она сказала: — Ваша жена была, наверно, хорошим другом? — Даша была, — он угадал, что ее интересовало, — работница, ткачиха. В техникум хотела поступить, не пришлось уже, болезненная была… С длинными косами… Колокольцева и Горбунов, шедшие впереди, повернули назад и двинулись навстречу. Ирина Константиновна была как будто недовольна и на обратном пути к Дому офицеров не заговаривала больше с Горбуновым; возвращались все вместе, вчетвером. Машина поджидала уже перед подъездом. Лесун, которому было по пути в военный городок, простился с Горбуновым надолго — тот через два дня уезжал домой, и они могли не увидеться больше. — Пиши! Жду тебя в Москве, если что… Может, понадобится содействие… — сказал Горбунов. — Адрес мой знаешь. — Э, чего там! — с неожиданной особенной бодростью ответил Лесун; казалось, у него невесть откуда прибавилось решимости. — Назвался груздем — полезай в кузов! Маше привет, атаманше! И они обнялись и поцеловались. — Счастливо! Живы будем — не помрем! — сказал растроганный Лесун. Он поместился на переднем сиденье, рядом с водителем; машина тронулась, и, оглянувшись, он еще раз увидел своего друга. Горбунов стоял на краю тротуара и смотрел не вслед машине, а в небо, заложив за спину руки. — Скучный человек ваш товарищ! — сказала Ирина Константиновна. — Слова из него не вытянешь! — Горбунов скучный?.. Вот уж не согласен! — запротестовал Лесун. — Или молчит, или читает мораль. Не люблю таких… И Колокольцева сама надолго умолкла. Разговор в машине не клеился. Надежда Павловна тоже молчала, глядя в окно на проносившиеся черные пятна деревьев, и думала о том, как она позвонит на своем крыльце, как ей откроет Мариша, работница, или муж, как она расскажет ему о сегодняшнем вечере. И ей было почему-то неспокойно. Прощаясь с Лесуном у калитки дома, она вновь повторила свое приглашение заходить к ним, на этот раз вскользь, суховато. И постояла немного на крыльце, стараясь освободиться от своего смутного беспокойства. В небе не было уже ни единой звезды, сплошная белесая масса облаков закрывала его.