Борис Бурлак - Граненое время Страница 22

— То есть?

— Да, помните наш разговор о предшественниках, очень щедрых на обещания?

— А, вот в чем дело! Что ж, нам с вами повезло.

— Повезло, повезло. Говорят, за хорошим урожаем не разглядишь плохого работника. Когда хлебушка уродится вдоволь, то тебе прощают все: и слабую лекционную пропаганду, и отсутствие наглядной агитации, и всякие там ошибки в расстановке кадров. Больше того, тебя просят поделиться опытом, ставят в пример другим, хотя именно тебе-то и следует учиться у других.

— Понятно. Был бы дождик, был бы гром — и зачем нам агроном!

— Тем паче, в наших засушливых местах. Два-три приличных урожая подряд могут и посредственного деятеля зачислить в номенклатуру.

— Посредственность остается посредственностью, она долго не продержится нигде.

— Как сказать. Лиха беда попасть, что называется, в руководящие круги, а там уж и засуха не скоро выживет из мягкого-то кресла.

«Любопытный мужик, — думал Витковский, приглядываясь к Захару. — Зря его обидели, заменив мальчишкой. Он бы еще развернулся напоследок в своем райкоме».

Захар нравился ему этой своей деревенской рассудительностью. Что ни случись на уборке: выйдет ли из строя сцеп комбайнов или попадет под ливень ворох пшеницы на току, развезет ли дороги и прекратится вывозка зерна или завернут обратно машины с какого-нибудь приемного пункта, — Захар всегда вовремя встретится с ним, предостережет его от скоропалительных решений. Секретарь парткома был надежным громоотводом.

Но он же отвечал ударом на удар, когда молнии Витковского обрушивались на головы людей, ни в чем не провинившихся. Вот сегодня произошла очередная перепалка, которая надолго вывела из равновесия директора совхоза.

Пришел в контору огородник Терентьев, прозванный за скромный нрав «Тише воды, ниже травы».

— Ну, в чем дело? — спросил его в сердцах Витковский, еще не остывший после поездки по бригадам.

— Мне бы матку раздобыть, Павел Фомич.

— То есть какую еще матку?

— Обыкновенную, Павел Фомич.

— Ни черта не понимаю, говори толком.

— Из-за матки все дело стало, без нее ж никак нельзя, Павел Фомич, сами знаете...

— Да в чем дело, наконец?!

— Я объясню, — сказал Захар, сдерживая улыбку. — Терентьеву нужна лесина для потолочной балки. Он строит домик из самана. Мы кое-чем помогли ему, осталась эта матка.

— Без нее не обойдешься, Павел Фомич. На матке весь дом держится.

— А, мать ее так, эту матку? У меня хлеб гибнет на полях. Понятно? Тоже нашел время строиться!

— Старшего сына надо отделять, Павел Фомич, женится он. Всему свой черед.

— Черед, черед! Знаешь, где остались наши матки? В землянках под двумя накатами. Забыл?

— Нет, помню, — с вызовом ответил. «Тише воды, ниже травы». — Но я под теми накатами не отсиживался, я мок в траншеях.

Витковский побледнел, медвежковато попятился к столу.

— Терентьев!..

И «Тише воды, ниже травы», испугавшись своей дерзости, торопливо нахлобучил старую кепчонку и молча вышел из просторного директорского кабинета.

Захар встал, подошел к Витковскому.

— Зачем обидели человека?

Тот промолчал, сел за стол, начал закуривать, глядя в окно, за которым начиналось скошенное поле, старательно, по-ученически разграфленное валками до горизонта.

— Терентьев приехал сюда вместе с комсомольцами, не жалуясь на свои раны. А вы пожалели для него лесину. Нехорошо. Мне стыдно за вас, Павел Фомич.

— Знаете что, оставьте ваши комиссарские наставления. Понятно?

— А откуда у вас эти бонапартистские нотки?

— Синев! Вы забываетесь, Синев!.. — Он вскочил, сердито захлопнул створки окна. — Не пытайтесь меня разжалобить! Я тоже сюда приехал, не считаясь ни с какими ранами, физическими и моральными. Вам не нравятся порядок и дисциплина, которые я хочу утвердить в совхозе? Тогда мы с вами расходимся принципиально. Вы давно смирились с этим разгильдяйством: горожане убирают хлеб, а совхозные обыватели отсиживаются на огородах, строят домишки, сидят с удочками на озерах или лущат семечки на завалинках. Нет, я никому не позволю снимать сливки с целины! Понятно? Можете писать на меня в любые инстанции.

— Сами справимся, если понадобится.

— То есть?

— То есть сами поправим кого угодно.

— Оставьте ваши таинственные намеки. Понятно? Меня не раз ломал сам Верховный и...

— И не сломал, хотите сказать? Но, во всяком случае, ему удалось кое-чего достигнуть.

— Я не желаю больше с вами разговаривать.

— Эх; Павел Фомич, если бы мы были случайными знакомыми, а то ведь нас с вами познакомил обком.

— Не стращайте, я не из пугливых.

— Знаю.

Витковский чуть было не бросил по старой военной привычке — «идите!» — но вовремя сдержался.

— Я не собираюсь никого стращать, Павел Фомич. Но мы все же единомышленники и должны понять друг друга, как подобает коммунистам. Нельзя так относиться к людям. Вы человек крутой, с вашим характером легко оттолкнуть людей. А что мы без них? Один в поле не воин, если он даже генерал. Вы за порядок и дисциплину. Так я ведь тоже против любого беспорядка. Но есть дисциплина, и есть видимость дисциплины. Бойтесь всякой видимости, Павел Фомич...

Захар рассуждал неторопливо и уже мирно, с мягким акцентом былой райкомовской назидательности. А Витковский делал вид, что вовсе не слушает. Он стоял у окна, бесцельно смотрел в поле, начинавшееся прямо за центральной усадьбой совхоза. По волевому наклону его подбородка с этим следом порошинок Захар догадывался, что все в нем кипит сейчас, что он готов снова взорваться каждую минуту. «Да, не хотел бы я встретиться с таким на фронте», — нечаянно подумалось Захару Синеву.

Но Витковский больше не взрывался. Он молчал упорно, выказывая полное пренебрежение к тому, что говорил секретарь парткома. Однако все-таки не выдержал и стал собираться в дорогу: позвонил в гараж, вызвал машину.

Тогда Захар сказал ему с порога:

— Ладно, потолкуем в другой раз. Мы с вами в одинаковой мере отвечаем за людей. Вот что связывает нас. И тут уж, Павел Фомич, ничего не поделаешь, придется и разговаривать, и договариваться. Остывайте, я пойду.

И Захар ушел.

«Черт меня принес сюда из Риги», — впервые пожалел Витковский, присматриваясь к тому, как ходко шагал секретарь парткома по главной улице поселка.

Еще до увольнения в запас он подумывал над тем, что ему придется делать дальше. Идти в ДОСААФ не хотелось: это все равно, что от высшей математики возвращаться к четырем действиям арифметики. Когда ему предложили отдел кадров, он отказался наотрез (еще не хватало, чтобы возиться с анкетами!). Можно было, наконец, пойти внештатным инструктором в горком. Но, во-первых, само слово «внештатный» не нравилось Павлу Фомичу Витковскому, и, во-вторых, не его это дело. Нет, партработника, даже и внештатного, не получилось бы из него, Витковского. И он обрадовался, узнав, что знакомый генерал из штаба округа решил отправиться в Сибирь, директором совхоза. Эта идея показалась ему столь привлекательной, что он немедленно послал заявление в Москву. Ждал ответа с нетерпением, как тридцать лет назад, когда поступал в кавшколу зеленым пареньком. Вызов пришел через полмесяца. В Москве он сказал: «Не мемуары же мне писать на сорок восьмом году жизни. Пусть пишут гипертоники, а я еще немного поработаю». Ему предложили «географию на выбор». Он остановился на Урале. Почему? Трудно сказать. Возможно, приглянулось это громкое название совхоза — «Гвардейский». Или, может быть, потому, что Сибирь была связана для него с тяжелыми воспоминаниями. Так или иначе, а в Алтайский край он не поехал, не говоря уже о Краснодарском крае, который считал сплошным курортом (ехать так ехать подальше от Черного моря). Еще в пути Павел Фомич услышал по радио о своем новом назначении. Он выслушал это сообщение, прочитанное диктором с чувством, и приосанился, как в те дни, когда его имя частенько мелькало в приказах Верховного Главнокомандующего. Прошлая слава, опережая его, настраивала на воинственный лад. Но какие новые победы ждут отставного генерала впереди? С этим смешанным чувством удовлетворения и глухого беспокойства и сошел он с поезда в степном городе, откуда предстояло добираться уже на машине до целинного совхоза...

Проводив Захара взглядом до его коттеджа, Витковский позвонил технику-строителю и распорядился выдать огороднику Терентьеву лесоматериалы.

«Весь в братца», — думал он о секретаре парткома. Тот прошлый раз настоял на своем, и машины совхоз так и не получил со стройки. Теперь этот тоже, выходит, настоял на своем. Брат брату головой в уплату. С этим, может быть, даже потруднее, чем с тем. Тот идет напролом, и лобовые атаки отбивать попроще. Этот действует куда деликатнее, с улыбочкой, с шутками-прибаутками. Первый случай, когда сегодня открыто решил припугнуть, а то все убеждает, агитирует. Привык агитировать. До отказа набит одними прописными истинами. Играет в демократию, вместо того чтобы укреплять дисциплину твердой рукой. Ну, ничего, ничего, пооботрется в совхозе. Пусть его единокровный командует на стройке, помыкает всеми там как хочет, но он, Витковский, не Братчиков.