Гром и Молния - Евгений Захарович Воробьев Страница 22

Зеленая ракета загорается над аэродромом — вылет дежурного звена. Машины выруливают на старт. Они движутся по земле неуверенно и по-утиному покачиваются на мокрых кочках.

Через несколько секунд первая пара мчится наперегонки по взлетной дорожке. Самолеты отрываются от земли почти одновременно.

— Пошли мои сыночки! — слышу я за спиной и оборачиваюсь.

В нескольких шагах от меня, запрокинув голову, стоит безусый старик в синем комбинезоне. Он похож на мастерового, который по ошибке забрел вместо своего завода на аэродром.

Я подумал, что старик хочет завязать разговор. Но он не видит меня, не видит ничего, кроме самолетов.

Оба самолета торопливо поджимают под себя шасси и делают «горку». Вторая пара срывается со старта и тоже набирает высоту. Истребители исчезают где-то в поднебесье, а старик еще долго смотрит вверх.

Небо в голубых разводах, оно обещает просторный летный день.

1943

ОДНА МИНУТА

Ветер совсем притих, и листья, похожие на хлопья желтого снега, падали бесшумно и неторопливо. Листья падали на землю, на лафет пушки, на каски и плечи артиллеристов, на скамью, стоящую поодаль.

Пушка Выборнова только недавно сменила огневую позицию и сейчас обосновалась в сквере, который вытянулся мыском у развилки двух улиц. Несколько тщедушных кленов, афишная тумба, скамья с изогнутой спинкой — вот и все достопримечательности сквера.

Выборнов воевал в этом немецком городке с рассвета. Весь день пушка кочевала по городку, и весь день под ее колесами и под ногами артиллеристов хрустели черепица и битое стекло. С рассвета над городком висела красным облаком кирпичная пыль. Она оседала на лицах, противно скрипела на зубах. Шинели были присыпаны красным, как у каменщиков.

У одних домов вместо крыши остались торчать голые стропила, у других оголился только конек крыши, а потревоженная черепица удержалась на ее крутых скатах. Будто какой-то великан приподнял крышу, встряхнул ее, и черепки, стронутые со своих мест, посыпались к карнизам.

Расчет успел расправиться с пулеметом на шпиле ратуши, с пулеметом в слуховом окне дома на рыночной площади и с фашистами, которые отстреливались из горящего чердака.

В последней стычке был ранен командир расчета, исполнявший также обязанности наводчика, Семен Семенович Казначеев.

Сперва он не позволял себя увести и пытался стоять у прицела. Но скоро силы его оставили, он сник и уже не противился, когда товарищи понесли его.

Казначеев подозвал к себе Выборнова и сказал едва слышно:

— Так что ты теперь, Петро Иванович, больше не второй номер. За весь расчет хлопочи. Обуглись, а выстой!

Он беззвучно, как бы собираясь с силами, пошевелил губами и добавил:

— А меня пусть на родную землю отправят. Не хочу здесь ни лечиться, ни умирать.

— Как я теперь без вас, Семен Семенович? — спросил Выборнов растерянно.

Он так и не нашел что еще сказать своему командиру — ни слова в утешение, хотя бы в напутствие. Выборнов весь поглощен был тревожной мыслью о предстоящем бое, в котором ему придется быть старшим.

На батарее уже давно намеревались перевести Выборнова наводчиком в другой расчет, но Петр Иванович каждый раз отнекивался, находил отговорку.

Перед выходом на прусскую границу Казначеев опять затеял разговор на эту тему:

«А не пора тебе, Петро Иванович, в наводчики определиться? Наводку знаешь прилично. Или неохота?»

«Нет, почему же? — замялся Выборнов. — Придется, если приказ выйдет. Хотя ответственное дело…»

«Значит, весь век хочешь вторым номером называться?»

«Не обязательно, чтобы меня Петром Ивановичем величали. Пусть второй номер! Меня пусть хоть горшком назовут, да только в печь не ставят».

Казначеев рассмеялся, махнул рукой и пошел по своим делам. Выборнов же принялся снова хлопотать у пушки, очень довольный тем, что остается в старой должности — замковым…

А сейчас ему все-таки пришлось взять на себя командование расчетом, и от одного сознания, что он отвечает за пушку, что ему доверена жизнь людей, на душе стало неспокойно.

Случись все это в другое время — полбеды, но сегодня — первый бой на немецкой земле. Все вокруг чужое: и дома, и вывески, и фургоны со скарбом, брошенные на улицах, и подстриженные кусты в сквере, и само небо, затянутое дымом и жесткой, неопадающей пылью.

Эта вездесущая кирпичная пыль покрыла потные, закопченные лица артиллеристов и разукрасила их причудливыми красно-черными пятнами.

Однако никто этого не замечал, как не замечал усталости и голода. Они дадут о себе знать позже, когда спадет напряжение боя. А сейчас можно думать только о том, что с минуты на минуту из-за угла вот того левофлангового дома с островерхой крышей и маленькими, какими-то враждебными окнами выскочит танк и помчится прямо на пушку.

Выборнов обвел взглядом своих людей.

Подносчик Боконбаев был, как всегда, невозмутимо спокоен. Для удобства он установил ящики со снарядами на садовой скамейке.

Самойленок суетился больше, чем нужно, и без умолку говорил — горячность, еще не остуженная опытом.

Мельников, занявший место Выборнова, деловито подрывал для сошника землю, все время обтирая пот с белобрысого, безбрового лица.

Выборнов еще подумал о выгодах своей позиции у развилки улиц и в тот же момент услышал нарастающее громыхание танка.

— По местам! — закричал он визгливо, чужим голосом, хотя понимал, что команда, в сущности, ни к чему, все и так наготове.

Выборнов узнал «пантеру» в профиль на повороте, когда та показалась из-за угла. Их разделял один квартал.

Выборнов бросил цигарку, которой даже не успел затянуться, и прильнул к прицелу.

Он хотел сосредоточиться, но мысли путались, опережали одна другую, сбивались, и ему никак не удавалось заставить себя думать только о танке и считать метры, которые их разделяют.

Почему-то он отчетливо вспомнил сейчас ночную переправу пушки через пограничную речонку Шервинту. Неизъяснимое волнение овладело им в тот момент. И не потому он волновался, что ступил на немецкую землю, а потому, что своя земля, которую он исколесил с пушкой и исшагал вдоль и поперек, наконец-то осталась позади. Его снаряды не будут больше рвать и кромсать свою землю, разрушать свои избы.

Интересно было бы знать, сколько отсюда, от этого прусского городка, до Москвы? Расстояние до Москвы всегда считается не до окраины, а до почтамта. Ну как же, он отлично помнит здание почтамта и глухую стену дома напротив С огромным рекламным плакатом в три этажа: «Я ем повидло и джем».