Виталий Сёмин - Ласточка-звездочка Страница 23

Напряжение вернулось. Правда, было оно теперь не таким сильным, пригашенным брезгливостью. Гришка довольно быстро поправлялся. Он ходил за Сергеем.

— Я думал, ты фраер, — благодарил он его, — а ты человек. Ты думаешь, Гришка Кудюков ничего помнить не умеет? Теперь, если тебе что… Понял, да?

И он смотрел на Сергея сентиментально повлажневшими глазами.

— И матушка моя будет благодарить. А мне только скажи. Ну вот, хочешь, при тебе Слону в морду дам? Хочешь? А Чекин и Камерштейн тебя слушают? Если что, я их сразу… Понял? Ты им так и скажи: Кудюков задавит. Или я сам скажу. Хочешь? Ты мне жизнь спас!

Гришка благодарил по-своему, как мог, и Сергей путался в этом липком потоке злобности и доброжелательности. Потом Гришка стал требовать признательности за свою благодарность. Он перестал воровать продукты, которые ему привозили на всю бригаду.

— Ради тебя. Понял?

И вопросительно смотрел на Сергея: оценил? О том, как Сергей с риском для жизни спасал его, Гришка с восторгом рассказал Аннушке.

— Да никакого риска не было, — отмахивался Сергей, — близко это было, у самого берега.

— Как не было! — обижался Гришка, — Ты же плохо плаваешь! Я не знаю, что ли? Кому ты это рассказываешь?

В благодарности Гришка оказался неожиданно многословным, часто говорил «сердце болят», «моя матушка», «чувствую свои нервы».

Но потом все это, и Гришка и его благодарность, куда-то отодвинулось. Вначале случилось одно несчастье — простудился, купаясь в пруду, Хомик. Его перевезли на хутор, а затем отправили домой. А через неделю Витька Мешков получил из дому письмо, и оно сразу подтвердило тревожные слухи о бомбежках и необыкновенных пожарах в городе. «Это счастье, что вы уехали, — писала мать Мешкова, — я, по крайней мере, спокойна за тебя. Я надеюсь, что ваши воспитатели проявят благоразумие и не вернут вас в город, пока все это не кончится». Многие фразы в письме казались лишь намеками на какие-то особенно страшные события — мать Мешкова, конечно, опасалась военной цензуры.

Письмо показали Аннушке и, пока она читала, следили за ее лицом. Аннушка прочитала, сложила треугольник, вернула письмо Витьке. Аннушка знала не больше ребят, это было сразу видно.

— Чего же вы хотите?

— Мы еще долго здесь будем? — спросил Витька.

— Твоя мама, Мешков, просит, чтобы мы пробыли здесь как можно дольше.

— А почему только ему одному пришло письмо? — тихо спросил Аба.

Аннушка поняла, что хотел сказать Аба.

— Не думаешь же ты, что все они… пострадали от бомбежки.

— Да, я понимаю, Анна Михайловна, — сказал Аба, как на уроке. Он не был убежден. И никто не был убежден.

— Ну, хорошо, дети, — сказала Аннушка. — Все может быть. Это верно. Это понимаете и вы и я. Что же дальше?

— Надо ехать в город! — сказал Аба. — Мы тут уже на целую неделю дольше, чем нам говорили. Мы не дети! Что мы, не видим? Забыли нас тут.

— Ты прав, Френкель, вы не дети, — сказала Аннушка. — Это у меня сорвалось. На войне все взрослые. Давайте поговорим серьезно: мы приехали сюда добровольно, работаем для фронта.

Но они не могли договориться. Аннушка знала не больше ребят. Ее одолевали те же сомнения, и мальчишки чувствовали это.

Ночью Сергея разбудили чьи-то всхлипывания. Прислушался — Тейка.

— Тейка, — испуганно позвал Сергей, — ты что?

Эдик не отозвался. Сергей присмотрелся — они с Тейкой лежали рядом, на одном соломенном матраце, — Тейка плакал во сне. Нос его жалобно заострился. Сергею стало страшно.

— Тейка, — толкнул он Эдика, — проснись.

Эдик быстро приподнялся, сел на матраце.

— Храпел? — спросил он виновато.

— Плакал. Что-нибудь страшное приснилось? Я аж испугался.

— Не помню, — шепотом сказал Тейка и удивленно провел рукой по щеке. — Слезы. Честное слово, первый раз в жизни. Ты когда-нибудь плакал во сне?

— Думал вечером о своих?

Тейка кивнул. Они замолчали. То, к чему они прикоснулись, было очень болезненным и непростым. Вернее, с начала войны стало непростым. И не только Сергею так казалось. Еще в поезде, когда они ехали из города сюда, в колхоз, к ним на скамейку подсела Аннушка. Она заговорила необычным для нее, обращенным лишь к Тейке, закрытым голосом:

— Эдик, твои родственники собираются уезжать из города?

— Бабушка больна, — смущенно и грустно и тоже закрытым голосом ответил Тейка, — а мама без бабушки не хочет, а дед — без мамы и без бабушки. Да и не верят они.

— Да, трудно поверить, — сказала Аннушка. — Во многое трудно поверить. И все же так оно и есть. Вернемся из колхоза — я обязательно поговорю с ними.

— Хорошо, — сказал Тейка.

Аннушка встала, тихонько коснулась его лба рукой. То ли погладила, то ли поправила волосы.

— Будем надеяться, — как взрослому, сказала она.

— Да, — тоже как-то очень взросло согласился Тейка.

— Чего это она? — спросил тогда Сергей.

— Спрашивала, собираются ли мои уезжать из города, — нехотя сказал Тейка.

— А почему именно твои?

Тейкины лопатки неопределенно приподнялись под пиджаком, ноздри иронически шевельнулись.

Сергей не стал повторять вопроса: он читал в газетах и слышал по радио о расстрелах в Польше и на Украине. Но он искренне не мог соединить с Тейкой какое-нибудь другое определение, кроме того, что он — Тейка. Тейка — это Тейка. Время от времени ребят в классе заставляли отвечать на разные анкетные вопросы: «Где работают родители? Национальность?» Кому-то требовались сведения. Сергей помнил, что Тейка на вопрос о национальности развел руками: «Отец — немец, мать — еврейка». — «Как же тебя записать?» — спросила учительница. «Пишите по маме, — сказал Тейка, — отец с нами не живет». Тогда в классе Тейкиному ответу немного посмеялись, однако не больше, чем другим таким же ответам.

…И вот сейчас они опять прикоснулись к этому.

Эдик охватил колени руками и замер.

— А ты веришь, — спросил Сергей, — в то, что пишут?.. Про…

— Расстрелы? И верю, и не верю.

— А дед и мать?

— Дед — не знаю. Дед молчит. А мать говорит, что это невозможно, что она никогда не поверит.

— И я, — сказал Сергей, — и верю, и не верю… И вот еще не могу понять: людей ведут на расстрел, они знают об этом и все равно идут и идут. Все равно умирать? Лучше же броситься — и кулаками, зубами, всем, что попадется… Хоть одного. Если меня поведут, я… — Сергей скрипнул зубами и смутился.

Тейка снисходительно улыбнулся.

— Знаешь что… — Сергей задумался. — Давай уйдем отсюда. Хомик уже дома, и мы уйдем.

— Когда?

— А завтра же! — обрадовался Сергей решению, которое к нему только что пришло. — В крайнем случае — послезавтра.

— Куда же ты пойдешь? Всюду посты. Железнодорожный билет никто не продаст… И я с нашими договорился: в случае чего я с места не сдвинусь. Они меня будут искать. Если решат поехать… Буду ждать.

Сергей помолчал. Потом сказал:

— Все. Я решил. Утром ухожу.

Утром Сергей не ушел. Надо было посоветоваться с ребятами, взять у них поручения домой.

— Иди, — сказали ему. — Дойдешь до города — напишешь, что и как.

Собрали деньги на железнодорожный билет. Аннушке решили ничего не говорить. Все равно она не имеет права отпустить Сергея одного.

Ушел Сергей на следующий день перед рассветом. Воздух в степи еще был неподвижным и густым, пахнущим земляной сыростью и холодом. Тяжелой и холодной была пыль на проселочной дороге. Она не дымилась под ногами Сергея, а вязко пружинила, как песок на берегу реки. План Сергея был прост: проселком, которым их привезли сюда, он выйдет на шоссе, попросится на попутный грузовик, а на станции попытается взять билет на поезд. Если же ему билета не дадут, то… Дальше Сергею не думалось, потому что земля, по которой он шел, сразу же представлялась ему непроходимой и необъятной.

Насколько она велика, он почувствовал уже к полудню. К этому времени он успел добраться только до шоссе. В ожидании попутной машины Сергей долго сидел в кювете, потом минут сорок шел по направлению к станции. Ни встречных, ни попутных машин ему не попадалось. Вначале это не очень тревожило его, но потом пустынность широченной, накатанной сотнями грузовиков дороги показалась ему мертвенной. Он даже хотел спрятаться, когда услышал и увидел, что его догоняет конная телега. Возчик гнал посередине шоссе, нисколько не опасаясь встречи с автомобилем, и в этом тоже было что-то тревожно-неестественное.

— Подвезите, дяденька, — все же осмелился Сергей, когда подвода поравнялась с ним.

— Куда тебе? — неожиданно буднично спросил возчик, притормаживая лошадей.

— До станции.

— Трояк есть?

— Есть.

Сергей обрадованно ухватился за низкий бортик, прыгнул и уселся на жесткое, как закаменевшие кочки дороги, дно подводы. Трясло страшно, но лошади бежали бодро, и Сергей с облегчением почувствовал, что дорога, на которой он уже начал отчаиваться, опять приобрела вполне проходимый и даже добродушный вид…