Михаило Лалич - Облава Страница 23

Когда лай немного утих, стало слышно, как клокочет вода под льдом, но это было не то. Кругом тихо, белеет снег, чернеют деревья. Проходит минута, наплывает прядь тумана. Кто позвал раз, позовет и второй; если бы кто-нибудь заблудился и плакал, его бы и сейчас было слышно. Но все равно, будь это даже сбившаяся с пути женщина, они не могли бы отозваться, открыть свое убежище. Им пришлось бы молчать и дать ей погибнуть, как бы они про себя ни страдали, и как бы потом их ни грызла совесть. Вот и собаки успокоились, сейчас слышно далеко-далеко, кажется, даже слышно, как шумит Лим и как паром бьется о берег.

— Ничего? — спросил Байо.

— Ничего.

— Если это они, — сказал Гавро Бекич, — значит, вошли в лес.

— Приснился мне Мажибрада, — сказал Момо. — Лучше бы уж кто-нибудь другой.

— Не приласкал тебя резиновой дубинкой? — спросил Васо Качак.

— Нет, но представь себе: назначили его директором гимназии, и вот он явился к нам и разразился речью, что всех нас, дескать, вышвырнет, да так, что мы не будем знать, где у нас голова, где ноги. И потом принялся лаять.

— Это ты слышал лай из долины, — заметил Гавро.

— Наверно.

— Я погашу свет, — сказал Васо и задул лампу.

Свет снаружи виден не был, это они уже проверяли, и все-таки спокойнее, когда он потушен. Огонь в печке давно уже догорел — воцарилась кромешная тьма. Было слышно, как капает сверху, как собравшаяся на земле вода журчит и глохчет, собираясь в маленький ручеек под поленницей. К шуму воды они больше не прислушивались — привыкли к ней, как и к прочим бедам: вшам, тьме и скуке. Время идет, в сущности ползет, от одиночества они не страдают, всем им грозит равная опасность, все накрыты одним покровом тьмы, все дышат одним воздухом, гнилым и спертым, пахнущим землей и червями, даже вши едят их одни и те же, переползая для разнообразия с одного на другого. Только родные братья могут быть так близки друг другу, так сплочены, могут с такой уверенностью полагаться друг на друга, а они больше, чем братья, — они части одного и того же тела, они чувствуют свое единение уж многие месяцы, скоро год, чувствуют, как срослись их помыслы и надежды и как их прижали к стенке непрекращающиеся облавы.

Так, молча прислушиваясь к глохтанию воды, они долго еще живут ощущением своего единения, потом это чувство ослабевает, и один за другим они тихонько расходятся вслед за своими мыслями.

Гавро Бекич вообразил, что захватил живьем своего дальнего родственника, командира четнического отряда Филиппа Бекича. Вот уж полгода, как эта мечта заслонила все прочие: о женщинах, девушках, о будущей жизни. Даже когда он голоден, дрожит от холода или дремлет на страже, стоит ему вспомнить Филиппа, и он тотчас встрепенется, позабудет про голод и согреется ненавистью. Лицо Гавро сводит судорога, когда он думает о своем родственнике, и кулаки сами собой сжимаются и разжимаются, будто он месит крутое тесто. Это напоминает ему далекие мирные дни. Он тогда учился плавать и, выкупавшись, уже далеко от реки все еще взмахивал руками, будто плыл. Ему даже казалось, что он получает частицу того несказанного наслаждения, которое чувствует пловец. Плавать в конце концов он научился и довел свое мастерство до совершенства, постепенно разрешил он и свой спор с женщинами и девушками, а вот с Филиппом никак не может разделаться.

Убивать его из винтовки ему не хотелось. Слишком уж просто, скоро и внезапно, он мечтал сначала вызвать его на разговор, победить его в словесном бою, заставить покаяться и, как на исповеди, во всем сознаться. Впрочем, Филипп Бекич — и воображаемый, и реальный — ни за что не покается. На то у него свои причины, да к тому же язык острый, как у женщины без стыда и совести. Вместо того чтобы отвечать, он умеет сам задавать вопросы; умеет исказить смысл твоего ответа, так что ты же останешься в дураках. Таков, говорят, с детства: избаловали единственного сынка, вот он и привык верховодить и во всем считать себя правым.

Стоя в карауле, Гавро придумывал пространные споры, невольно начинал шептать вслух, но тут же умолкал, боясь, что кто-нибудь его услышит. Вот, к примеру, один такой разговор:

— Ну вот, Филипп Бекич, мы и встретились. Молись богу, если хочешь. Смерть твоя пришла!

На это Филипп отвечает:

— Вижу. Что же она так поздно? Выпью ее, как стакан воды. Что ж, умирать не миновать!

— Да, но как? Люди добрые умирают, защищая свою честь, а ты, Филя, с позором.

— А почему ты думаешь, что с позором?

— Потому, что макароны ел!

— И ты, парень, бросал их не вниз по реке, а сначала в глотку.

— То, что я их ел, это не позор. Я добыл их винтовкой.

— А я помог тебе занять город и раздобыть их, а ты мою долю зажал.

— Зачем же я тебе стану давать, если ты защищаешь Муссолини?

— Муссолини — Европа, как-никак христианин, а ты защищаешь турок — это еще больший позор.

— Турки в Турции, а у нас бедняки-мусульмане; говорят по-сербски, другого языка не знают, значит, наши люди.

— Мы их прижали, вот они и стали бедняками. А раньше барствовали, чванились да самовольничали, ездили на нас, били, хватали, баб наших насиловали.

— Это прошло.

— И Муссолини уйдет. Вчера пришел, а завтра его заставят уйти, турки же тут останутся, а они только и ждут войны, чтобы с чужой помощью сесть нам на шею…

Из-за мусульман они и поссорились — раз и навсегда. Было это в начале восстания. В памяти Гавро ожили те дни, заполненные собраниями, криками и суматохой. Собственно, все продолжалось один день. Орды албанцев и мусульман, собранные итальянцами с помощью мулл и бегов в Призрене и Печи, прорвали слабо обороняемую линию фронта повстанцев в горах над Грабежем и покатились с дикими воплями вдоль горных потоков — одни с винтовками, другие с зажженными головнями, третьи с порожними мешками, чтобы было куда класть награбленное добро. Зрелище было страшное: дым горящих домов и стогов сена указывал, до каких пор дошли мародеры, и эта дымовая завеса быстро приближалась к городу. Невидимые среди дыма, горластые, лихие, стреляя и крича, они походили на какую-то трехголовую гидру разбоя, огня и насилия. Лишь изредка вырывался из этого содома неистовый человеческий вопль:

— А-а-а, скорей, скорей! Хочу еще до обеда выпить кофе в Беран-чаршии![29]

Пули уже щелкали по крышам городских домов, но до города они все-таки не дошли. К поредевшему молодежному батальону Ивана Видрича присоединились прекоселяне и рота городской голытьбы, которой командовал капитан Юзбашич. В результате стычки, которая продолжалась не больше минуты, орда превратилась в бегущее стадо. Забыли и про кофе, и про то, что у них в руках винтовки. Голос у всех точно пресекся, и, освобождаясь от лишнего груза, они побросали сначала головни, потом торбы с награбленным добром и, наконец, собственные драные сермяги и мертвецов с винтовками на полянах. Вместо них принялись кричать прекоселяне. Пулеметы Аксовича, Велевича, Бучича и Шако Челича заглушали крики и гнали стадо вверх по руслам горных потоков. Потерь почти не было, напротив, отрядец капитана Юзбашича по дороге непрестанно рос: в него вступали жители Грабежа, скрывавшиеся до тех пор в лесах. Люди, устыдившись, что они с перепугу бежали и оставили свои села беззащитными, теперь сваливали всю вину на молодежь и коммунистов, которых они же бросили на произвол судьбы. Свою же внезапно вернувшуюся храбрость, — а им казалось, что она окончательно их покинула, — они объясняли умелым командованием капитана Юзбашича и уже на ходу принялись всячески восхвалять и прославлять его военное мастерство и героизм.

Так добрались до половины горы, и тогда из выкопанных на скорую руку неглубоких окопов итальянцы встретили бегущих мусульман лобовым пулеметным огнем, рассчитывая задержать их и снова бросить в атаку. Но дело кончилось тем, что бегущие повернули к богатому мусульманскому селу Благош. Отряд Юзбашича преследовал их по пятам. Село лежало в ровной долине, и люди с удовольствием перестали карабкаться по крутым склонам и дали отдых уставшим ногам. Большое, закрытое с трех сторон горами, земледельческое село будто оцепенело, никто даже не пытался бежать. Крестьяне только ошалело смотрели, как одни, перепуганные насмерть, отходят, а другие, озверевшие, входят, и беспомощно ждали незаслуженной кары. Так оно и случилось — Гавро Бекич ужаснулся, увидев, что войска, победившие трехголовую гидру, сами превращаются в такую же гидру.

Поднялись почти одновременно — прямо к небу — дымы. Заверещали дети, запричитали избиваемые женщины, затрещала в огне пшеница. Грабежане уничтожали пчел, убивали кур. По улице потек мед, заборы стали липкими и вскоре разукрасились перьями, которые летали в воздухе и прилипали к меду. К счастью, в селе не было ракии, впрочем, поссорились и без нее. Сначала в штабе: Качак и Видрич требовали прекратить поджоги и собрать людей, а капитан Юзбашич, напротив, стоял за то, чтобы, воспользовавшись удобным моментом, продолжить наступление до Пазара и вчистую разделаться с исламом. Потеряв наконец терпение, Юзбашич порвал с коммунистами и вернулся с несколькими сторонниками в город. Предчувствуя, что пробудившийся аппетит к грабежу этим не остановить, Качак послал роту из Видричевого батальона на перевал к Дервишевому утесу, чтобы добром или силой остановить дальнейшее наступление.