Евгений Мариинский - Я дрался на «Аэрокобре» Страница 23

— Вот Молчанова, наверное, знает, что там случилось, — кивнул на нее я и позвал: — Шура! Иди-ка сюда!

Молчанова подбежала к самолету.

— Я вас слушаю, товарищ гвардии младший лейтенант! (Еще за первый сбитый самолет мне присвоили звание гвардейца.)

— Кто там у вас не вернулся? Бой был? Да залезай сюда, на крыло!

Шура влезла на плоскость.

— Горбунова сбили…

Я сразу представил себе Горбунова, каким он был. Среднего роста, флегматичный, он никогда не спешил. Бывало, все летчики сидят в машине, кричат ему, чтобы поторопился, мотор заведен, шофер даже трогает потихоньку, а он идет себе вразвалочку и не подумает прибавить шагу…

Прошел бои на Курской дуге, на Днепре, декабрьские бои сорок третьего, и вот на тебе… А Молчанова рассказывала дальше.

— Никифоров говорит — он водил четверку — что в бою его подожгли, мотор стал давать перебои, а он дрался. После боя — шли домой уже — он все ниже и ниже. Метров сто высоты оставалось, самолет перевернулся и врезался в землю, взорвался…

«Тяги рулей, видно, перегорели… И чего он тянул? На своей территории ведь, прыгал бы раньше… У немцев садился на вынужденную — и то пришел через день, а тут своя территория…»

Немецкие коммунисты

Когда мы с Королевым вошли в землянку, там на нарах среди офицеров эскадрильи сидел капитан Ульянов. Что ж, парторг полка пришел побеседовать с летчиками по душам, рассказать о последних новостях, посоветоваться с коммунистами, как лучше организовать работу. А может, и просто зашел отдохнуть, посмеяться вместе со всеми над немудреными шутками, молодежи. Обычное явление… Но почему так хмуро взглянул на вошедших и сразу повернулся к парторгу Архипенко?

— Ну, теперь все, рассказывай, Ульянов.

— Что там рассказывать… Жалели Чугунова, не брались за него по-настоящему… И я как-то мало с ним разговаривал. Все на разных аэродромах были. Он на одном, я на другом… Да и на вас надеялся… Кто же ему и помочь мог, если не вы — коммунисты, товарищи… Вот тебя, Мариинский в кандидаты приняли. Сам знаешь, какое положение. Так работать нужно, болеть за товарища!..

— А что я мог? С ним командир сколько раз говорил, Королев. А что я?..

— Да что случилось-то? — перебил меня Виктор. — Он же в Никифоровке.

— В том-то и дело. Остался там, воспылал страстью к санитарке из лазарета, но та не отвечала на его пылкие поползновения. Похоже, у него разгорелась ярость, и он разрядил свой пистолет в живот девушке.

— Зверь, а не человек!

— Какой зверь?! — удивился Ульянов.

— А разный, — пояснил свою мысль Виктор. — В воздухе он заяц, а на земле — лев!

— Что ж, здеся, теперь будет?

— Что будет? — повторил вопрос парторг. — Упустили время… Поздно теперь думать. Дело в трибунал направили. В штрафбат наверняка пошлют… Эх, не поставили вовремя человека на место…

— Чего его жалеть? Давно нужно было этого Энея отправить.

— Нужно было… Не так, Королев. Может быть, он и докатился до такой жизни потому, что вы сразу на него рукой махнули, не помогли… Все мы виноваты, чего греха таить…

В этот день боев больше не было. Фашисты, очевидно, не считали нужным прикрывать свои окруженные войска. Собственно, они никогда не прикрывали наземные части. Немецкая авиация могла не показываться над линией фронта час, два, три, но потом приходила большая группа бомбардировщиков и истребителей. Таким образом, они стремились хоть на короткое время создать превосходство в силах над линией фронта. А их транспортная авиация предпочитала самую плохую погоду, когда под покровом низкой облачности и густой дымки или снегопада можно было незаметно пробраться в котел, подвезти туда боеприпасы и кресты, вывезти оттуда генералов и старших офицеров. В один из таких ненастных дней Гулаев натолкнулся на «Ю-52» — трехмоторный транспортный «Юнкерс». Конечно же, «Юнкерс» никуда больше не полетел, остался на месте встречи. Но в ясную погоду фашистские транспортники сидели дома.

К вечеру беспрерывный рев моторов на земле, гул самолетов над аэродромом, начавшийся с рассветом (к этому времени сюда перебазировалась почти вся истребительная и штурмовая авиация фронта), начал утихать.

Солнце зашло, и небо сразу посерело. Летчикам на стоянках делать больше было нечего.

— Пойдем в столовую, Женька!

— Пошли… Только мне нужно сначала зайти сапоги взять. Сегодня обещал сделать…

Еще в запасном полку в Иваново у меня полностью вышли из строя кирзовые сапоги, выданные при поступлении в авиационное училище летчиков в начале апреля 1941 года. Там же в запасном полку перепрела и расползлась клочьями гимнастерка, так что в Иваново я ходил без гимнастерки, в одном летном свитере из верблюжей шерсти, а оторвавшиеся подошвы подвязывал к голенищам проволокой. В запасном полку обмундирования не было. В таком виде — в свитере и голенищах от сапог я и улетел с 27-м истребительным авиаполком на фронт. В Воронеже, где мы поначалу базировались, мне выдали гимнастерку, но сапог и там не было. Тогда полковой умелец-сапожник сшил из парашютной сумки брезентовые сапоги, использовав подошву от старых развалившихся кирзовых сапог. Эти брезентовые сапожки были очень удобные — легкие, сшитые по ноге. Они имели только один, но весьма существенный недостаток. В них можно было ходить только в сухую погоду. Поэтому на аэродроме Зеленое, когда началась распутица, я был вынужден два дня сидеть дома — не было возможности даже выйти из хаты, в которой располагалась их эскадрилья. И трудно было ожидать, что скоро подсохнет. Солнце хоть и светило, но зимой оно не скоро сможет расправиться с украинской распутицей — обильно выпавший снег и моросящие дожди превратили землю в непролазную грязь на глубину более полуметра.

Неожиданно на второй день в хате появился Чугунов.

— На вот! Архипенко приказал отдать тебе сапоги, а то там летать некому!… — Чугунов сбросил свои бахилы. «Чего же его, Чугунова, не взяли в группу, если некому летать?» — подумал я. Но приказ есть приказ. Надел сапоги Чугунова, которые оказались сорок растоптанного размера и были номера на три больше, чем нужно по моей ноге.

Кое-как, с трудом вытаскивая из раскисшего чернозема все время норовившие свалиться с ноги бахилы, я добрался до аэродрома. За мной одним, конечно, машину никто посылать не собирался, да и расстояние-то было всего два-три километра. По сухой дороге — пустяк, но по грязи, да еще в таких бахилах они показались за все двадцать.

— Пришел? — встретил меня в землянке Архипенко. — А вылет-то отменили.

— Все равно. Побуду здесь с вами. Вечером со всеми на машине поеду. Пешком в этих кандалах могу и не дойти или оставить их в грязи, а дойти уже босиком…

— Хорошо. Отдыхай пока, — согласился командир эскадрильи. И добавил: — Знаешь, намечался серьезный вылет на Знаменку, а с Чугуновым никто лететь не захотел, пришлось тебя вызывать…

— Да я понимаю. Только и Чугунову когда-то нужно пороху понюхать!..

— Нужно! Только не здесь, не в таких маленьких группах, а то он в полете больше вреда наделает, чем десятка «худых»… Подожди, заставим и его воевать!

После того случая прошло не много времени, но много воды утекло. Боеготовые остатки полка перебазировались в Кировоград, а Чугунов остался на аэродроме Зеленое, чтобы перегнать оттуда в Кировоград по готовности ремонтирующийся истребитель. В чем он там ходил, меня не интересовало, кажется, в зимних летных унтах. Я же пока продолжал щеголять в чугуновских бахилах.

Правда, в Кировограде батальон аэродромного обслуживания раздобыл яловый крой для сапог, который и был мне выдан. С этим кроем и занимался уже два дня тот же самый умелец, который сшил мне брезентовые сапоги.

Я хотел побыстрее надеть обновку и ходить «как люди». А то в этих колодках ни погулять, ни на танцы… В Никифоровке в пору осенней распутицы Молчанова несколько раз приглашала погулять вечерком, но из-за такой прозаической причины, как отсутствие сапог, я отказывался. Потом приглашения прекратились, и я стороной узнал, что за Шурой ухаживает один из механиков второй же эскадрильи. И она отвечает ему взаимностью… Правда, между нами сохранились хорошие отношения, однако она вместо дружеского «Женя» называла меня подчеркнуто официально — «товарищ гвардии младший лейтенант»…

Сегодня на стоянке мастер подошел к моему самолету, когда я сидел в кабине в готовности номер один.

— Товарищ командир! Сегодня перед ужином зайдите ко мне, примерьте сапоги. Готовые уже!

— Спасибо! Зайду! А где тебя искать?

— А вот первый дом, где казарма, так на четвертом этаже у меня там комнатка.

На окраине аэродрома возвышались пять пятиэтажных кирпичных домов. Они, по-видимому, были построены тогда же, когда и бетонированная полоса, и предназначались для размещения личного состава авиационных частей, располагавшихся на аэродроме. К счастью, ни наши войска при отступлении, ни гитлеровцы не взорвали эти здания, и в них теперь располагались и штабы, и казармы младшего технического состава, и столовые, и склады БАО. Офицеры же располагались в огромном поселке Кировограда, примыкавшем к аэродрому.