Брюс Федоров - Вестники Судного дня Страница 23

– Уйдёт? – вопросительно спросил Фёдор Бекетов.

– Никуда он не денется, товарищ командир, – проговорил стоявший рядом с ним десантник и стал пристраивать щёку к деревянному ложу снайперской винтовки.

– Ездок нужен живой, – проговорил старший лейтенант, продолжая всматриваться в удалявшегося наездника.

В бинокль хорошо было видно, как конь как будто споткнулся и, ещё не прекращая бег, начал заваливаться набок и вскоре тяжело осел на снег. Казалось, он подомнёт под себя сидевшего на нём человека. Но нет. Всадник оказался опытным человеком и вовремя высвободил ноги из стремян. Оттолкнувшись от падающего животного, он с невероятной быстротой понесся вперёд, в сторону от дороги, напрямик через поле, туда, где виднелась черная полоска леса.

Лернер бежал в простой белой рубахе и длинных подштанниках с незавязанными тесемками. Босые ноги проваливались в снег до середины голени. Грудь вздымалась от нехватки воздуха, а светлые волосы спутались от выступившего на голове пота. Глаза готовы были выскочить из орбит. Он не замечал окрепшего к вечеру мороза. Ещё немного, ещё двести, сто шагов, и он спасён. А там он сумеет выбраться. Собьёт со следа, выдержит и доберётся до ближайшей немецкой части, полицейского отряда. Вот они уже близко, эти спасительные кусты. Это был физически ещё очень сильный пятидесятилетний мужчина.

Внезапно что-то сильно толкнуло его в спину, и майор распластался ничком на снегу. Потом перевернулся на спину и не смог сразу понять, кто это над ним. Перед лицом немецкого офицера склонилась оскаленная, вся в пене лошадиная пасть с обнаженными плитами желто-коричневых зубов. Гнедой конь злобно мотал головой и словно готовился укусить Лернера. Ради чего было гонять его по тяжелому рыхлому снегу? Сидевший на коне человек в белом маскировочном халате потянул на себя уздечку и, направив дуло автомата на немецкого офицера, спокойным голосом произнёс:

– Ну чего зря бегать, Николай Николаевич? Пойдем назад. Без валенок, поди, простудишься, – и усмехнулся в свои пышные усы.

Допрашивать пленного абверовца не было никакого смысла. Кто он и что делает, уже было хорошо известно. Правда, кое-какие документы бойцы в его избе на всякий случай собрали. Да и медлить было нельзя. Деревня стояла на холме, и зарево от горевших сараев и техники было хорошо видно окрест.

– Мне он нужен на время, – политрук десантников подошел к Фёдору, когда разведчики подвели к нему Лернера.

– Десять минут. Собери местных и проведи короткий митинг: агитка в боевых условиях тоже не помешает. Пусть население знает, что советская власть жива и, несмотря на трудности, держится.

Майор Лернер был выведен на открытое место, которое в лучшие времена служило местом схода крестьянской общины. Немногочисленные деревенские жители сбились в кучу и опасливо посматривали по сторонам. Их лица выражали больше испуг и отрешенность, чем радость и удовлетворение от происходящего. То, что сейчас случится наказание, возмездие по всем божеским и человеческим законам справедливое, вымученное страданиями и безысходностью каждого прожитого дня – это, конечно, хорошо. Но если существует на войне слово завтра, то что уготовит им грядущий день? Нагрянут жандармы, полицаи, начнут тягать на допросы, бить, выпытывать, кто да что. Придут по избам рыскать, поотбирают всё, что ещё осталось, выгонят на мороз, на улицу, а там жди худшего. Постреляют кого для острастки. Мол, сочувствовал, пособничал. А то и хаты пожгут. И так уже треть села после ночного боя в руинах дымится. А эти, что налетели, вроде и свои. Так оставайтесь у нас, милые, не пускайте ворога к нашей околице. Только вот пришли они да ушли. Ищи ветра в поле. До Красной Армии не докричишься. Далеко воюет она где-то. И что там будет и будет ли, неизвестно. А отвечать нам, свою бедовую головушку под топор подкладывать.

Поэтому смотрели крестьяне уже не на большого, маячившего перед их глазами злого гонителя, а на свой с детства знакомый шлях, по которому придёт к ним очередное горе. Лишь бесшабашные и вездесущие мальчишки чему-то продолжали веселиться и, смеясь, тыкали пальцами в сторону длинной и нелепой в нижнем белье фигуры немецкого офицера. Человек, наводивший страх и ужас на всю округу, стоял перед ними одинокий и совсем беспомощный.

Политрук вышел вперёд и, скинув с руки рукавицу, начал кулаком рубить воздух:

– Товарищи! – зазвенел его высокий голос. – Перед вами стоит махровый палач, который со своими извергами долго терроризировал наш народ. Сжигал, насиловал, убивал слабых и беспомощных женщин, детей и стариков. Никого не щадил. Теперь он пойман и получит по заслугам. Знайте, Красная Армия жива и мужественно воюет. Не верьте пропаганде оккупантов. Час освобождения близок.

Пока политрук произносил короткую речь, Лернер стоял молча, по-бычьи наклонив голову, и исподлобья, с высоты своего двухметрового роста окидывал пронзительным взглядом то сгрудившихся крестьян, то громкоголосого политрука, то отошедших в сторону советских разведчиков. Руки без всякого принуждения держал скрещёнными за спиной. Под его босыми и красными от бега и холода замерзающими ступнями начал образовываться талый снежок, пальцы скрючились и онемели.

Политрук закончил своё вдохновляющее обращение, повернулся и подошёл к главарю немецких диверсантов:

– Ну что, отбегался, сука, – срывающимся голосом тихо произнёс он.

Лернер криво ухмыльнулся и, разлепив спёкшиеся губы, с расстановкой процедил:

– Сегодня повезло вам.

«Достаточно», – решил Фёдор Бекетов и махнул рукой, подзывая к себе небольшого, не выше метра семидесяти десантника, который своим внешним весьма экзотическим видом явно выделялся из среды других бойцов:

– Эй, Пахом, подойди ко мне.

Никакого маскировочного халата на десантнике не было. На его тело был натянут лишь толстый вязаный свитер с высоким воротом, прикрытый овчинной телогрейкой без рукавов, а на ногах красовались не грязные стоптанные валенки, а щёгольские лётные унты из собачьего меха. На макушке головы зацепилась приплюснутая «кубанка», из-под которой полукругом выбивались длинные курчавые волосы. Явное сходство с отчаянным атаманом времён гражданской войны, батькой Махно, дополнял подвешенный справа на ремне маузер в деревянной кобуре. В подразделении десантников Пахом выполнял особые функции старшего коменданта и имел в своём распоряжении троих бойцов, державшихся даже в кругу своих товарищей подчеркнуто независимо.

Возможно, такому поведению способствовала их близость к командованию батальона или умение всегда и везде вживаться в новую обстановку, быстро приспосабливаясь к изменившимся условиям и устанавливая собственный распорядок жизни. Во всяком случае офицеры батальона всегда удивлялись тому, как их комендатуре удается при ограниченном рационе питания всегда успешно дополнять свои пайки хлебом, салом, а то и гусями с утками – невиданными деликатесами в условиях рейда по вражеским тылам. Каким образом коменданты добывали свои продуктовые запасы, было большой тайной. Возможно, им удавалось каким-то хитрым способом позаимствовать их у крестьян во время коротких остановок десантников на ночлег в отдалённых сёлах, или они обладали особым чутьём на съестное, которое умудрялись находить даже во время налётов на немецкие гарнизоны. Командование разведчиков смотрело на изобретательность своих комендантов сквозь пальцы и не донимало лишними вопросами и упрёками. Что греха таить, иногда даже заместитель командира отряда Фёдор Бекетов, не сумев унять сосущее чувство голода, забредал на посиделки к Пахому и его «браткам». А Сашка Панкратов вообще состоял в лучших отношениях со старшим комендантом и часто с удовольствием чаёвничал с ним.

В далёкой теперь и почти забытой гражданской жизни Пахом был сорокалетним школьным учителем из Ростова-на-Дону и рассказывал детям о красоте родного края. Есть люди, которые, если даже и умудряются прожить долгую счастливую жизнь, часто так и не могут сказать о том, что узнали своё истинное предназначение. Теперь же Пахом знал наверняка, что война – это его дело. Стычки с противником, перестрелки, тихие всплески ножевого боя – всё было для него хорошо и вызывало чувство внутреннего подъёма.

– Отчего ты сегодня такой весёлый, Пахом? – бывало спрашивали его даже опытные десантники, прошедшие испытание контактными схватками с немецкими егерями и жандармами.

– На хорошее дело идём, ребята, потому и весёлый, – усмехаясь, всегда отвечал он. Пахом любил воевать, и, как ни странно, война также была к нему благосклонна. Пули облетали стороной его бедовую голову, ножи дырявили его гимнастёрку и шинель, так и не добравшись до тела. Ни раны, ни царапины за все долгие четыре года войны. Его грудь уже не вмещала бронзы и позолоты орденов. И может быть, довелось бы ему потом вновь стать школьным учителем и воспитывать малых и неразумных в любви к Родине или раскрывать зелёным курсантам-первогодкам секреты науки побеждать. Но не сложилось, не вышло, не повезло. Вынесла ему судьба иное суждение. Не отпустила его война даже на побывку, и не приняла мирная жизнь. Не захотел он домашнего уюта и семейного счастья. Отгремели праздничные салюты Победы, и затерялся под их дымными разноцветными куполами смелый и отчаянный человек, раздавленный статьями уголовного кодекса.