Аурел Михале - Тревожные ночи Страница 23

Некоторое время Паску стоял, не сводя глаз с зажатых в руке листков. Потом сунул их в карман вместе с неразвернутыми пакетами и собрался уходить. Тут я повис у него на руке.

— И я пойду с тобой, дядя Паску! — попросил я.

Он остановился и, обернувшись, вопросительно посмотрел на тетю Фану. Та пожала плечами и отвернулась к окну.

— Мал ты еще, Георге! — проговорила она наконец после минутного молчания, продолжая смотреть в окно.

Я хотел напомнить ей, что я уже немало пережил: смерть матери, исчезновение отца, бомбежки… Но в этот момент Паску, взяв мою руку и с силой сжав ее, потащил меня за собой.

— Пойдем, Георге!

Он не выпускал моей руки до тех пор, пока мы не выбрались из руин. Выйдя к трамвайной линии, Паску пошел вперед, а я за ним. Мне никогда не приходило в голову, что для распространения листовок нужно столько умения и смелости!.. Идешь по улице и делаешь вид, будто прислоняешься к стене дома. А на том месте, где ты прикасался к стене, остается листовка. Разглядываешь слабо освещенную витрину магазина. Отошел — а на ее стекле уже красуется листовка. Ждешь трамвая на остановке и как только остаешься один — немедленно украшаешь будку десятком листовок. Где бы ты ни прошел, где бы ни остановился, будь то дверь табачного магазина, булочной или кафе, все, кто завтра утром пройдут вслед за тобой, увидят прежде всего листовки. Около Северного вокзала ты вошел в будку телефона-автомата. И тот, кто войдет туда после тебя, будет иметь возможность прочитать воззвание коммунистов. На вокзале ты по очереди заходишь в стоящие у перрона поезда, набитые несчастными беженцами или отправляющимися на фронт солдатами, и из рук у тебя незаметно выпадает пачка бумажек. И слова коммунистов отправляются вместе с поездом. Они расходятся по всей стране, от одного человека к другому. Они попадут в города и деревни, в горы и степи, в казармы и окопы…

Вот так в августе тысяча девятьсот сорок четвертого года я, сам того не замечая, начал бороться против фашизма.

Однажды утром по дороге в Железнодорожные мастерские я на мгновение остановился на одной из трамвайных остановок. Наши разноцветные листовки украшали стекла будки. Я пролез сквозь толпу людей, собравшихся около них, и впервые увидел лозунги коммунистов: «Долой войну!» — призывала одна листовка, «Вон захватчиков-немцев!», «Долой фашизм!» — гласила другая.

Паску снова исчез. Но через два дня на рассвете, когда я собирался, как обычно, идти в Железнодорожные мастерские, я вдруг увидел его бегущим по нашей улице. Сначала я подумал, что его преследуют сыщики, а тетя Фана, испугавшись, поспешно бросилась открывать ему дверь. Но Паску, добежав до порога, остановился. Лицо его светилось радостью. Синева голубых глаз, казалось, излучала свет.

— Тетя Фана!.. Георге!.. — прошептал он сдавленным от волнения голосом. — Мир! Антонеску свергнут, и мы порвали с немцами!..

Тетя Фана застыла, прижав руку к губам. Потом она медленно опустилась на край постели, а Паску побежал дальше по улице, громким голосом извещая ютившихся в развалинах домов людей о конце войны. Я остался во дворе и долго смотрел на груды мусора, возвышавшиеся на том месте, где некогда стоял наш дом. Тетя Фана разрыдалась, вероятно вспомнив о дяде Гицэ, своем муже. В тот же день после обеда я вместе с Паску пошел расклеивать листовки на улицу Каля Викторией. Он шел впереди, держа в одной руке свернутые в трубку листовки, а в другой — малярную кисть. За ним следовал я с ведерком клейстера. Первую листовку мы прилепили на пожелтевшую стену здания Совета Министров. Свежая, еще не просохшая типографская краска на листовках отливала чернотой. Буквы были большие, глубокие, казалось, они врезались в бумагу. Паску заботливо расправил листовку, словно фотографическую карточку в рамке, и только после этого провел кистью. Я еще раз посмотрел на нее. «Обращение Коммунистической партии Румынии к стране» — гласило заглавие. Около меня остановились первые пешеходы. Один из них — юноша в клетчатой рубашке с короткими рукавами и нечесаной шевелюрой — начал читать вслух:

— «…Румыния вышла из затеянной Гитлером войны. Сейчас объединенный румынский народ начал борьбу за освобождение страны из-под ига гитлеровцев.

Во главе этой борьбы стоит Коммунистическая партия Румынии — авангард трудящихся города и деревни. Правительство Антонеску — правительство предателей страны и нации — свергнуто! Румыния окончательно порвала преступный союз с Гитлером!»

Не спуская глаз с Паску, я, полный гордости, слушал голос юноши в клетчатой рубахе. Я думал об отце, о матери, о Гицэ Стиклару, о том, как Паску взрывал поезда и как две ночи назад мы расклеивали листовки. А Паску за это время приклеил уже следующую листовку к стене другого дома. Я пошел за ним, продолжая вслушиваться в голос юноши в клетчатой рубахе:

— «…Встречайте с доверием Красную Армию, как нашу союзницу и освободительницу.

Румынский народ! Румынская армия! Вперед — на решительный бой за спасение и освобождение Родины!

Да здравствует свободная, демократическая и независимая Румыния!

Смерть немецким захватчикам и предателям Родины, находящимся у них на службе!»

Около Дворцовой площади мы были вынуждены укрыться под аркой одного из корпусов. Гитлеровские «юнкерсы» начали бомбить здания по улице Каля Викторией. Синева бездонного неба постепенно заволакивалась облаком дыма и пыли, поднявшегося от разрушенных и горящих зданий.

Громадный желтый силуэт Королевского дворца то появлялся, то исчезал за дымовой завесой. Где-то рядом с грохотом рушились стены, звенели падавшие на мостовую стекла, слышался плач женщины и испуганный крик ребенка. Вскоре заговорили зенитные орудия и пулеметы… Военные патрули, пожарные команды и вооруженные рабочие из патриотической гвардии с трехцветными повязками на левом рукаве бежали к площади… Мы кинулись вслед за ними. Там горели здания Атенеума, Королевского дворца, Городской библиотеки, Национального театра, Центральной телефонной станции…

Домой мы возвращались ночью. В центре Бухареста еще бушевал пожар. Черную бездну ночи пронизывали языки пламени. В красном как кровь зареве пожаров темными полосами выделялись стены разрушенных зданий.

В эту ночь я не спал. Тети Фаны не было дома, а с Паску я расстался около Северного вокзала. К полуночи мне стало душно. Я вышел во двор и взобрался на кучу мусора и кирпича. Отсюда было видно, как в центре города полыхали здания, озаряя темное ночное небо светом пожарищ. Тревога и страх заставили людей выйти из жилищ и укрыться в развалинах. Больше всего народу собралось в подвале оставшегося без крыши дома, рядом с домиком тети Фаны. Я видел, что пожары распространяются и на другие районы города. Гитлеровские самолеты еще гудели в воздухе и безнаказанно бомбили жилые кварталы. Я видел, как приближается к нам пламя пожаров. Вдруг кто-то крикнул:

— Горят Железнодорожные мастерские!

Эта весть быстро облетела всех, и вскоре в сторону Железнодорожных мастерских потянулась длинная цепочка бегущих людей. Я присоединился к группе рабочих, живших на нашей улице. Раздался стонущий, дрожащий звук сирены Железнодорожных мастерских. Я пустился бежать что было сил и, когда прибежал, увидел, как сотни рабочих тушили пожар. Они то появлялись, то исчезали в клубах дыма, вынося из горящих зданий запасные части, инструмент, станки. Некоторые тащили ведра с песком, другие помогали пожарникам качать воду. Мы тоже бросились тушить пожар.

Вскоре огонь был ликвидирован. Однако над Железнодорожными мастерскими еще долгое время клубились тучи дыма, пара и пыли. Мы сели у заводской стены и стали ждать рассвета. Никто не думал уходить. Здесь, в Железнодорожных мастерских, каждый из нас чувствовал себя в эти тревожные часы увереннее, чем где-либо. Кое-кто из рабочих ругал немцев. Но большинство, выбившись из сил при тушении пожара, молчало. Казалось, вся тяжесть происходящих событий навалилась своей массой на их худые натруженные плечи. Не отдавая себе отчета в этом, мы чувствовали ответственность за все, что происходит вокруг нас.

Вскоре появился Паску и объявил, что Коммунистическая партия повсюду организует отряды патриотической гвардии. И сразу же зашумел, забурлил заводской двор, словно прорвавшийся сквозь плотину поток. Где-то в глубине у литейного цеха послышалось тихое пение «Интернационала».

Я подошел к Паску и в темноте крепко пожал ему руку, точно так же, как он мою в ту ночь, когда я пошел расклеивать с ним листовки.

— Дядя Паску, я тоже пойду! — попросил я, прижавшись к нему.

— Нельзя! — решительно заявил он.

— Пойду…

Он упрямо покачал головой и отошел к воротам, в которые въезжала грузовая машина с брезентовым верхом. Фары ее были потушены. Паску движением руки показал шоферу, куда ехать. Грузовик остановился, уткнувшись радиатором в красную кирпичную стену. Рабочие тесной толпой окружили его. Из кабины вышел офицер, за ним какой-то штатский. В руках он держал автомат, а его грудь была перепоясана крест-накрест пулеметными лентами. Он встал на подножку машины и поднял руку.