Антон Якименко - Прикрой, атакую! В атаке — «Меч» Страница 23

— Не буду пока, — сказал я, — кажется, ты меня убедил. Но об этом надо еще подумать. Я подумаю, — пообещал я и спросил: — А куда ты меня везешь?

— Как куда? — кажется, он удивился. — Сегодня к комдиву, а завтра на соседний аэродром. Оттуда тебя перебросят на свой.

— Ну что ж, — говорю, — ты хозяин, я гость, распоряжайся. Только зачем к комдиву?

— Зачем? Для контакта. Для дружбы. Чтобы лучше нас прикрывали.

Говорит и смеется. Вижу, он и впрямь решил увезти меня к командиру дивизии. Я протестую:

— Чувствую, побуждения добрые, и ради дружбы я не прочь задержаться до завтра. Но ты видишь, в каком я состоянии? Меня схватят ваши врачи…

Он шлепнул себя по затылку, воскликнул:

— Ты прав. К ним попадись только, месяц полка не увидишь. Решено. Едем на аэродром.

Лечу на По-2. Вернее, меня везут. Летчик ведет машину у самой земли. Под крылом несутся окопы, разбитые доты, сгоревшая техника. Местами проходим буквально над кладбищем танков, орудий, автомашин. Я сижу в задней кабине и, хоть мне не до этого, непрерывно кручу головой, наблюдаю за воздухом. Голова у меня забинтована, и если наш самолет почти не виден на фоне земли, то повязка видна далеко. Это меня и беспокоит: появись здесь «мессера» — несдобровать нам.

Не повезло мне сегодня: первый раз за всю мою боевую жизнь возвращаюсь домой не сам, не на своем самолете. Воспоминания захватывают меня.

…Год 1939-й. Жестокий воздушный бой. Уже сбил два самолета, атакую третий. Японец ударил откуда-то сверху. Нет, кажется, снизу. Впрочем, трудно сказать, откуда, с какой стороны. Острая боль резанула правую ногу, в глазах потемнело. Не видел, но чувствовал: падаю. Беспорядочно падаю. Меня мотает в кабине то влево, то вправо, то вжимает в бронеплиту. Очухался только внизу. Может, потому что мотало, а может, потому что почувствовал смерть и воспротивился ей. Оглохший от быстрого перепада высот, отупевший от боли, я все-таки вырвал самолет из падения и взял нужный мне курс по солнцу.

Сверху палило солнце, а внизу лежала пустыня, необозримая, ровная, жаркая. Можно было садиться в любом направлении, но я понимал: сесть — значит погибнуть. В пустыне трудно найти самолет, Я продолжал лететь. С потерей крови уходили и силы — я чувствовал это по охватившей меня сонливости. Бензин заливал кабину, бил мне в глаза, попадал в рот. Задыхаясь, я ждал, что машина вот-вот загорится. В таком состоянии летел более ста километров. Как это ни странно, долетел и нормально посадил самолет.

…Год 1942-й. Бой в районе Купянска. На высоте две тысячи метров небо затянула жидкая облачность. Немцы появились внезапно, из облаков, — две девятки «юнкерсов» и три «мессершмитта». Они намеревались бомбить железнодорожную станцию. Мы разогнали истребителей, затем атаковали бомбардировщиков. Во время атаки меня и подбили. Фашистский снаряд вывел из строя мас-лосистему, прошел у меня между ног. Давление масла упало на нуль, температура поднялась до предела, мотор раскалился и мог бы сгореть. Но у меня был запас высоты, я уменьшил обороты мотора, дотянул до аэродрома и сел.

А теперь меня просто везут. Как пассажира или больного. Как же это случилось? Вспоминаю события полета, подробности боя. Не с начала — в этом нет ничего характерного, а с момента подачи команды: «Бьем головное звено». Как заходил в атаку. Как положил прицел на машину ведущего. Как открывал огонь… Вспоминаю, анализирую, делаю вывод: причина потери Яка — моя ошибка в бою. Я мог поплатиться и жизнью.

А может, не так? Проверим еще раз. Мысленно возвращаюсь назад. Снова иду в атаку, беру самолет в прицел, открываю огонь. Все верно: ошибка первая повлекла за собой и вторую, затем третью. А была ли возможность исправить ошибки? Вполне! Надо было только свернуть, уйти от огня и вновь повторить атаки, можно и проще: бить не ведущего группы, а левофлангового, того, что был ближе других. Очевидно, он меня и подбил.

Да, я виноват. Не успев сблизиться с целью, не имея запаса скорости, я перешел в атаку. Это было первой моей ошибкой. Взяв машину врага в прицел, я долго ее догонял, идя по прямой, не маневрируя. Это было второй ошибкой. Видя, что немцы открыли по мне огонь, я не ушел от него, не свернул, продолжая идти напролом, пока не добился своего — сгорел мой «крестный» наверняка. Жаль, что в бою нет времени на раздумья. Там надо действовать быстро, дерзко и безошибочно. К сожалению, не всегда так бывает.

Вот ведь как получается. Разбирая полеты, бои, я не раз говорил об этой ошибке, характерной, очень опасной. Кого-то даже ругал и требовал, требовал… А сам! Командиру звена еще можно такое простить, но мне, командиру полка! Неудачно построив маневр на атаку, я поставил под удар не только себя, но и своих ведомых, и это удача, что немцы подбили только меня.

А что получилось дальше? Выйдя из боя вместе с ведомым, я волей-неволей уменьшил силы ударной группы. Потом, уже по пути домой, подвел под огонь не только себя, но и Колю Завражина: едва ли двое фашистов решились бы напасть на шестерку, а на пару — пожалуйста! Особенно, если один на подбитой машине, а второй привязан к нему и не может бросить свой самолет в широкий маневр, в лобовую атаку.

Как же закончился бой? Удалось ли нашей четверке добиться успеха, выполнить боевую задачу? И жив ли Завражин? Как же мне тяжело! От боли душевной, от боли физической. Как неуютно в этой машине! Не потому, что она тихоходная, что на ней невозможно даже обороняться в случае встречи с противником, а потому, что везут меня не как победителя, а как побежденного. И я представляю, как меня встретят в полку, особенно если погиб Завражин. Может, никто ничего и не скажет, будут молчать, но я пойму и по взглядам. Молчаливым взглядам пилотов, подчиненных…

Вот и аэродром. Капониры, машины, люди. Летчик убрал обороты мотора, с ходу садится, рулит к командному пункту. С трудом поднимаюсь в кабине. Вылезаю на плоскость, шаг — и я на земле. «Спасибо, дружище!» Летчик кивнул, что-то сказал, развернулся и сразу пошел на взлет.

Стою, разбитый своими думами, больной, оглохший от треска мотора. И вижу… бегут. Летчики, техники, мотористы. Машут руками, кричат, но что, не пойму. Вернее, не верю. «Ура! Командир прилетел. Ура!» Вижу радость в глазах людей и теперь уже верю. Бегут. Обгоняют друг друга… Призываю на помощь все силы. Мне надо быть твердым. Мне надо сдержаться. Ведь я командир. Нет, не сдержался… Ну и не надо.

Подбежали. Хватают меня. Обнимают. Хотели качнуть, но одумались: остановила повязка на голове, кровь на костюме. В самый разгар восторгов подъехал Величко, наш полковой врач. Расступились, пропустили его ко мне. Ничего не поделаешь, если кровь и бинты налицо, старшим бывает врач. Это закон.

— Как дела, командир? — улыбнулся, сверкнув золотой коронкой.

Доктор у нас молодчина: простой, заботливый, знающий дело. Летчики очень любят его, уважают, и он их не меньше.

— Нормально, — отвечаю ему. — Не ранен. А это так… при посадке слегка поцарапался.

Молчит, испытующе глядит на меня. Решает, что делать. Ростом он невелик, но характером твердый, если решит, то все — назад не попятится.

— Василий Николаевич, — прошу я Величко, — позвольте остаться здесь.

И все начинают просить: летчики, техники, механики. Но врач уже все решил. Улыбки как не бывало, голос официальный, строгий:

— Разговоры потом, друзья. Удар головой — это не шутка. Вдобавок и глаз закрыт. Командира возьмем в лазарет. Проверю. Если последствий не будет, верну в полной сохранности.

Дипломат: не со мной говорит, с коллективом. А я вроде никто, просто больной. Характерно, что все соглашаются. Больше того, дружно поддерживают.

Душно. Пахнет лекарствами. За окном тоже душно. Может, поэтому рано проснулся. Впрочем, нет, не поэтому, по привычке. Вчера тоже рано проснулся. И позавчера. Все идет хорошо. Наши войска наступают, группа «Меч» успешно их прикрывает, отражает налеты фашистских бомбардировщиков. После каждой крупной воздушной схватки мне звонят в лазарет, сообщают подробности. Успехи моих ребят — бальзам на мою побитую голову, и меня угнетает только одно — судьба Коли Завражина.

Где он? Что с ним? Третьи сутки уже, а о нем ничего не известно. Это и плохо, это и вселяет надежду: может, еще живой, может, придет. Сколько случаев было. Через день приходили, через неделю и больше. Только бы жив был.

Полдень. Я только что пообедал. Сижу у окна, отдыхаю, и вдруг телефонный звонок — докладывает начальник штаба полка:

— Товарищ командир, вернулся Завражин. Подвезли прямо к капэ.

Слов нет, чтобы выразить радость. Спрашиваю:

— В каком он состоянии? Что с ним случилось?

— Сейчас придет к вам, сам все расскажет, — отвечает майор Рубцов.

Выхожу на крыльцо. Жду. Немного волнуюсь. Проходит какое— то время, и к дому подходит бензозаправщик. Он не виден еще, но я узнаю его по мощному реву мотора. Ну и Рубцов! Не нашел полегче машины! Бензовоз обогнул лазарет, идет прямо ко мне. Из-за кустов показался мотор, кабина, цистерна с горючим. Подходит к крыльцу, рыкнул на средних оборотах мотора, остановился, обдав ступеньки горячим ветром.