Анатолий Генатулин - Вот кончится война... Страница 23

Он ушел в дом, а я все думал о том, почему Баулин считает меня хорошим парнем и уже не первый раз говорит мне об этом. Что во мне хорошего? Но с другой стороны, если он так считает, значит, что-то знает про меня хорошее, видит во мне чего-то такое, чего я сам не вижу…

Андрей-Маруся приехал со своей кухней, когда уже стемнело. (Обозы, кухня и наши кони находились в километре отсюда в тылу.) После ужина одни завалились спать в доме, другие бодрствовали в окопах. Как всегда, когда на передовой было спокойно, пулеметчики, сменяя друг друга, дежурили по одному. Меня сменил Баулин, я поспал два часа и снова вернулся в окоп, на снег, под снег и в кромешную тьму.

Снег шел не дневной – крупный, мокрый, а мелкий, жесткий, колючий. Ветер гнал его на нас, заметал, засыпал наши окопы, меня с ног до головы, хлестал по лицу, по глазам. Ничего не было видно впереди. Да ведь я уже знал, что там, кроме помещика с его фрау, нет никого. На всякий случай время от времени я нажимал на спуск и посылал в сторону помещичьего имения очередь трассирующих пуль, это не столько для немцев, сколько для своих, дескать, я бодрствую, да и для немцев, конечно, если они все же где-то близко от нас. Война – не мирная работа, ее не остановишь на ночь, ночью она хотя и затихает малость, но звуки и голоса ее не замолкают окончательно, она ворочается, погромыхивает, потрескивает, позвякивает и как будто скрежещет зубами. Да скучно ночью без стрельбы. И тревожно. Стрельба эта спящим не мешает, к ней давно привыкли, солдат спит даже под грохот канонады. Его может разбудить только голос командира и хлесткая команда: «Взвод, к бою!»

Где-то недалеко слева от меня стоял Шалаев. Я его не видел и не слышал, да и не стрелял он, как я, из своего «Дегтярева».

– Шалаев, – позвал я.

– Чего.

– Ничего. Я просто так.

А через какое-то время он:

– Гайнуллин, а Гайнуллин, может, на разведку сходим?

– Под трибунал захотел?

На этом наш разговор оборвался. Прошло еще какое-то время, я, как всегда наедине, думал о Полине, вспоминал во всех подробностях, как мы с ней целовались, как она меня целовала сама, как я ошалел, обезумел от первых женских поцелуев. И негромко запел свою любимую песню:

Летят утки, летят у-у-утки,

И два гу-у-ся.

Стало клонить в сон. Я снимал рукавицу, брал горсть снега и растирал лицо. Иногда для бодрости снова выпускал в ночь несколько пуль из пулемета.

Кого лю-юблю, кого лю-юблю,

Не дожду-уся.

Потом то ли задремал, то ли оцепенел в какой-то бездумности и бесчувственности и вдруг очнулся оттого, что кто-то сильной, жесткой рукой схватил меня за шкирку, другой стиснул шею, горло; еще чьи-то лапы, такие же сильные, жесткие, сцапали мои руки, выкрутили за спину, затянули веревкой. Ничего не понимая, я хотел крикнуть «Кто это?!», но не успел: в рот, раздирая губы, сунули тряпку, затем завязали глаза. Все это в кромешной тьме и тишине, слышно только дыхание каких-то людей и поскрипывание под сапогами снега. Немцы! Берут меня как языка! Пропал!.. Я стал вырываться, ноги у меня были свободны, я брыкался, лягал кого-то, но куда там, немцев было много, они были здоровые, рослые, сильные – я это чувствовал, они зажали мои ноги, подняли меня запросто и понесли куда-то. Я ведь был маленький, легонький.

Пропал! Крышка мне! Только эти мысли, только этот безголосый крик, страх и предчувствие ужасного. Потом, когда немного вернулось сознание, жалко стало себя – не довоевал, не дожил до победы! Баулин придет на смену, а меня нет! Исчез я и больше никогда уж не вернусь в эскадрон, во взвод! «Уволокли фрицы Гайнуллина», – скажет Шалаев. Музафаров в героях будет ходить, ордена заработает, а я…

А немцы несли и несли меня. Только дыхание, только похрупывание снега под сапогами. Я представил, как они меня будут допрашивать. Может быть, в том же доме помещика, в той же комнате. О чем они будут меня спрашивать, что я знаю, кроме того, что я рядовой первого взвода третьего эскадрона?.. Откуда они взялись, эти немцы, подумал я, уже немного в силах осмысливать происходящее, и зачем им нужен язык, когда они все равно драпают? Да они, наверное, собираются прорваться из окружения и им нужно знать, какие части стоят на нашем участке, вот и приползли за языком. А я им совру, что гвардейская пехотная дивизия, номер придумаю, что здесь артиллерия, «катюши», танки, самоходки. Тогда они побоятся сунуться.

Но все же здесь что-то было не так. Шевельнулось сомнение. Почему все время молчком? Ведь уже далеко унесли от наших окопов, могли же фрицы перекинуться двумя-тремя словами. И главное сомнение: не те запахи. У меня был очень хороший нюх, я знал, помнил, как пахнут немцы, я не раз близко соприкасался с ними и живыми и мертвыми. Немцы пахли немцами, у них был свой особый фрицевский запах, запах их мундиров, их пресного табака, ваксы для сапог и, может, даже их пищи, пота и испражнений. А тут пахло нашим Иваном, «копытником» – сырым шинельным сукном, махоркой, лошадью и Худяковым. Худяковым потому, что он переедал и постоянно пускал запахи. Да несли они меня недолго, прошло, ну, наверное, минут десять – пятнадцать, а уже под их сапогами доски стучат. «Разыгрывают!» – догадался я. Подстроили нарочно, чтобы попугать. Думали, я уснул за пулеметом и решили проучить. Я успокоился и в то же время стало обидно. Обидно оттого, что подшутили надо мной так жестоко, несправедливо. Я ведь не спал, задумался только. Спереди я их заметил бы, а они подкрались сзади. А я не услышал, потому как после контузии до сих пор я тугоух. Не покажу вида, что испугался, решил я. Скажу, что догадался сразу. Меня этим не проймешь, я всякое повидал, терпел от злых людей и издевательства, и побои, и ругань, потому что с девяти лет рос без отца и матери. Нет уж, не заплачу, не дождетесь!

Внесли в дом. Я не видел, но сразу узнал по запахам и еще по каким-то приметам ту комнату в доме на хуторе, где расположился наш взвод. Посадили на пол, развязали руки, вытащили кляп изо рта и сняли с глаз повязку. Меня ослепил яркий луч карманного фонаря и хлестнул злорадный голосок сержанта Андреева:

– Спишь, Гайнуллин, на посту!

– Не спал я, не спал! – прокричал я чуть не плача.

– Если не спал, как же тогда мы тебя уволокли как языка?

Тут я в сутеми за спиной сержанта Андреева разглядел смутное лицо старшего лейтенанта Ковригина. Я был уверен, что взводный примет мою сторону и накричит на сержанта за то, что тот подстроил надо мной эту дурацкую шутку, и даже накажет его за то, что тот оголил пост и оставил, наверное, в окопе пулемет без постового, а он, старший лейтенант, напустился на меня.

– Что же это получается, Гайнуллин? – сказал он, по своему обыкновению, негромко, но жестко. – Ходишь в самоволку, на посту спишь!

– Не спал я, товарищ старший лейтенант. Они же сзади подкрались. Я не слышал. Я глухой после контузии.

– А если бы немцы подкрались?

– Немцев я услышал бы. – Кто-то хихикнул. – Да откуда немцы, зачем им язык? Я сразу догадался, – продолжал я доказывать. – Глупостью, Андреев, занимаешься! Еще сержант! – И, готовый снова вернуться в свой окоп, потребовал: – Где мой карабин?!

Кто-то сунул мне карабин. Ковригин сказал:

– Учти, Гайнуллин: еще раз уснешь за пулеметом, под трибунал пойдешь!

– Не спал я! – прокричал я опять и поспешил к выходу.

– Гайнуллин, отставить! – остановил меня сержант. – Тебя уже сменил Баулин. Ложись спать, «язык»!

Я разделся в темноте (в доме было протоплено), подложил под голову ватник, лег на пол, шинелью укрылся, немного попереживал, потосковал в своей обиде и крепко заснул.

Когда через два часа я сменял Баулина, он заговорил таким голосом, как будто виноватился передо мной:

– Нехорошо пошутили. Ну, бывает, уснет солдат, ну, зачем изгаляться?..

– Не спал я. Я вперед смотрел, а они сзади.

– Плохо, что не куришь, – продолжал Баулин. – Меня как начнет клонить, сделаю две-три затяжки – и сна как не бывало. В следующий раз я тебе махорки оставлю. Ну ладно, я пошел спать…

Мы вышли к Балтийскому морю. Старшим лейтенант Ковригин сказал, что наша дивизия вышла к Балтийскому морю. Обойдя город Кеслин, который с боем брали другие полки, мы прямиком двинулись к морю и вышли к самому его берегу. Но моря мы еще не видели, море пока было за промозглой тьмою мартовской ночи, за поросшими сосняком холмами, которые назывались дюнами (Смирнов сказал), за какими-то домами, улицами небольшого приморского поселка.

Спешившись и постояв какое-то время на сыром, продувающем нас насквозь ветру, продрогшие, отупевшие от усталости, мы наконец вошли во двор двухэтажного деревянного дома на окраине поселка, передали коней коноводам и ввалились в дом. На первом этаже, в небольшом зале на маленькой сцене стоял рояль; стулья, столы были сложены у стен, окна были зашторены черной бумагой. Мы все это увидели в свете наших карманных фонарей, потому что электричества не было в доме, тусклый свет горел только в одном окне второго этажа, вернее, зажегся, когда мы въехали во двор. Значит, в доме жили. Вскоре сверху к нам с зажженной керосиновой лампой спустились девушки, русские девушки или, может, украинки. Они были не столько рады нам, сколько насторожены, даже как будто напуганы нашим вторжением и начали просить нас, чтобы мы не трогали их хозяйку. Просила одна из девушек, одетая лучше других, как-то по-городскому или, вернее, по-немецки: в короткое клетчатое пальто, рыжеволосая, похожая на немку. Обратилась она к командиру третьего взвода лейтенанту Сорокину, видно, приняв его за старшего командира, потому, наверное, что тот был в трофейной кожаной куртке и кубанке.