Павел Кочегин - Человек-огонь Страница 23

Наступило гнетущее, тяжелое молчание. Федор Гладков медленно спустился по ступенькам, повернулся лицом к Совету, вытянул в сторону правую руку и скомандовал:

— Становись!

Добровольцы построились, выровнялись.

— Завтра с восходом солнца выступаем, — объявил Томин. — А сейчас по домам, готовиться в путь.

Всю ночь не спала станица. Одни готовили обмундирование, сбрую, другие до рассвета проговорили о будущих походах, о том, успеют ли справиться с врагом до сенокоса, давали наказы близким, родным. С рассветом добровольцы собрались на площади. Провожать пришла почти вся станица.

Казаки, окруженные семьями, тихо беседуют. В одном месте слышится плач, здесь — наставления беречь себя, в другом — отец наказывает ребятишкам слушать материно слово.

Федора Гладкова провожает вся большая семья.

— Не любишь ты нас, Федя, — шепчет жена.

— Люблю я вас, Настенька, всех люблю, да без Советов жизни нам все равно не будет.

— По коням! — раздается команда.

Площадь заголосила, застонала.

— Не пущу! Не пущу, не уезжай, тятенька!.. На кого ты нас покидаешь? Погибнем без вас!.. Замучают нас проклятущие!

Добровольцы, отрывая от себя близких, садятся на коней.

— Дай хоть за крепость проводить, — умоляюще просит Анастасия Гладкова.

— Не надо, Настенька: дольше проводы — больше слез.

С первыми лучами солнца отряд в шестьдесят сабель выехал из станицы. Впереди Томин и Гладков с развернутым Красным Знаменем.

Когда кони вступили на мост, грянула старинная песня казаков:

Утром рано веснойНа редут крепостнойРасподнялся пушкарь поседелый…

Справа от дороги потянулись пашни: в трубку выходила рожь, зеленым ковром тянулась пшеница, кустился овес. Возле берега реки раскинулись заливные луга с белесыми кустами тальника. Склонились кисточки метлика; голубеют колокольчики; бодро держит фиолетовые головки дикий клевер; бледные ниточки вязиля обвивают дудочки камышинки; кустится дикий лук; распускает шапки над пышной порослью молочай. С реки тянет прохладой.

Песня смолкла, добровольцы призадумались.

— Управимся ли до Петрова дня? — тяжело вздохнув, спросил один казак своего соседа.

— Бог даст, небось, справимся…

Из молодого березового колка выехали два всадника и рысью направились к отряду.

Первый — Аверьян Гибин, младший сын того Гибина, который выступал против Томина. Картуз ухарски сидит на затылке, из кольца в кольцо вьются смоляные кудри. От быстрой скачки и утреннего солнца горят щеки. Острый нос с горбинкой нависает над тонкими губами. Темная вышитая косоворотка перетянута узким ремешком, на ногах — хромовые сапоги.

С ним работник Гибиных — Павел Ивин. На его голову словно брошен пучок переспелой соломы, серые глаза с желтым оттенком наивно улыбаются, круглое лицо усеяно конопатинами. Домотканая рубаха подпоясана плетеным пояском, пестрядинные полосатые штаны засучены до колен, босые ноги мокры от росы. За спиной старенькая балалайка с красным бантом на грифе.

— Аверьян?! Зачем пожаловал? — настороженно спросил Гладков.

— В отряд записаться, — выпалил тот.

— А знаешь ли ты, кудрявый, куда и зачем мы едем? — задал вопрос Томин.

— Знаю, — поспешил Гибин. — За Советы биться едете.

— Это как же так? Твой отец наш вражина, а ты к нам? — допытывался Гладков. — Убег, что ли?

— При Советах, говорят, кого любишь, на той женишься, — объяснил Аверьян и покраснел.

— Интересно, интересно! Расскажи-ка поподробней, — попросил Томин, отъезжая в сторонку.

И Аверьян поведал о том, что в селе у него есть любимая девушка, а отец хочет женить его на горбунье из хутора, единственной наследнице богача. Так он поступил со старшими сыновьями, а теперь добирается и до него. Когда отец узнал, что Аверьян будет отцом, а его любимая — матерью, сильно разгневался, выпорол Аверьяна и подачкой решил откупиться от бедной сироты.

— Правду он говорит? — спросил Томин товарищей.

— Правду, — ответили казаки.

— Что же ты в отряде будешь делать?

— Что? Рубить!.. — Парень вдруг вздыбил коня, помчался по дороге.

Аверьян мастерски выполнил «ножницы», на полном скаку сделал на руках стойку. Вот он повернул Игривого, бросил повод и вскочил коню на спину. Даже у бывалых рубак оборвалось сердце. Аверьян бултыхнулся вниз головой, обвив шею жеребца ногами, повис безжизненно. Конь остановился, а в следующее мгновение Аверьян был уже у него на спине.

— Молодец! Молодчага! — похвалил Томин. — Ну как, товарищи, возьмем?

— Возьмем, — хором ответили добровольцы.

— А что ты умеешь делать? — спросил Томин Ивана.

Павел улыбнулся:

— Я целый день могу играть на балалайке и куплеты складывать.

— Прихвастнул! Так уж и целый день?

— Вот те крест, — сказал Павел и перекрестился.

— Ну, раз побожился, то проверим и возьмем. Бой без музыки, что чай без самовара.

Дружки заняли место в строю рядом с Томиным. Павел ударил по струнам и запел:

Любимый мой Аверюшка,У мельника есть дочь,Он за тебя, бездельника,Отдать ее непрочь.Хотя она горбатаяИ не совсем умом,Зато много приданогоМы в дом себе возьмем.

Он передохнул и заиграл снова. Аверьян продолжил:

Родимый ты мой батюшка,Я лучше утоплюсь,Но на богатой дурочке,Ей-богу, не женюсь.

— А ведь и впрямь здорово получается! — воскликнул Томин. — А ну, что-нибудь повеселее…

Под собственный аккомпанемент Павел загорланил:

Едет Дутов на телеге,А телега на боку.Ты куда, паршива сволочь?

И с этими словами он повернулся к Аверьяну. Тот надулся и грубым басом прогудел:

Реквизировать муку!

Раздался взрыв хохота.

Гибин привел восемнадцать лошадей. Добрый подарок сотне.

В пути отряд пополнялся: в него вливались и одиночки, и группами — все, кто сообразил, что за печью не отсидеться от дутовцев.

На закате солнца сотня вступила в Троицк.

Возвратились с добровольцами и Каретов с Тарасовым.

Но не все агитаторы вернулись, часть погибла от рук белогвардейского казачества.

На призыв Троицкого Совета проселочными дорогами и трактами потянулись в город добровольцы. Безлошадные пополняли 17-й Уральский полк. Мадьяры, немцы, австрийцы направлялись в интернациональный батальон. Кавалеристов свели в полк, который на общем собрании, по предложению Томина, торжественно нарекли 1-м Революционным Оренбургским социалистическим полком имени Степана Разина. Командиром полка избрали Ефима Мироновича Каретова, командиром первой сотни — Томина, второй — Тарасова, третьей — Гладкова.

Николай Дмитриевич энергично начал готовить конников своей сотни к боям. Базарную площадь превратил в учебный плац, из конца в конец ее расставил лозы.

Рубит Аверьян Гибин. Одна лоза, срезанная ловким ударом, оседает, вторая — падает.

— Повторить! Руби лезвием на четверть от конца, а не срединой, — терпеливо объясняет Томин.

Аверьян выезжает для повторной рубки. Перед тем, как пустить коня, оглянулся. Проскакав по мосту, на площадь стремительно несется пара вороных, запряженная в дрожки.

— Отец! — встревожился Аверьян. — Вот принесла нелегкая.

Гибин-старший, с взлохмаченной бородой, с горящими от гнева глазами, легко выпрыгнул из коробка и с угрожающим хрипом:

— Сучий ты сын! Из дома родного бежать, мать бросить! — подбежал к Аверьяну, стащил с коня.

— Тихо, батя! Чего шумишь? — будто тисками сжимая руку отца, прошептал Аверьян.

Егор Гибни как-то сразу обмяк. Он понял, что это уже не тот безответный Аверьян, из которого можно веревки вить и, сдерживаясь, попросил:

— Пойдем к ходку, побалакаем.

— Ладом поговорить можно, — согласился сын.

— Слышь! Забирай коней и домой, свадьбу справлять, уж бери свою Ольгу!

— Поздно! — отрезал Аверьян. — Я присягу принял.

— Что? Что ты сказал, сучий сын? Сатане продался?! Забирай коней и домой, — шипел отец. — Христа продаешь! Смутьяна Томина послушал. Я кому сказал, собирайся! Живо!

Аверьян молчал, и это еще больше взбесило отца. Он замахнулся плеткой, но сзади руку задержали.

— Не маши, дядя, нынче это тебе не дозволено, — спокойно проговорил Томин.

Зверем взвыл Гибин-старший.

— Будьте вы трижды прокляты, анафемы! — прокричал он, пал в коробок, и кони понесли, взбивая серую пыль.

А тучи снова собрались над городом.

13 июня 1918 года белочехи предприняли первое наступление на Троицк.