Михаил Аношкин - Рубежи Страница 23

Идем медленно, с оглядкой и опаской. Солнце нырнуло за кромку леса. Со стороны речки потягивает сыростью. Принятые нами предосторожности оказались не лишними. На правом увале курсант наткнулся на вражеский дозор. Вспыхнула перестрелка. Курсант бил из карабина, выстрелы звучали отдельно и хлестко. Фашисты садили из автоматов. Потом грянул взрыв гранаты, еще один, еще… Автоматы смолкли, замолчал и карабин. Тишина напряглась, как струна, готовая лопнуть.

Наступала короткая летняя ночь, отрадная в мирное время, но очень неудобная для войны.

Ложбина расступилась у поймы. Впереди угадывалась речка. Мы так и не узнали, что стряслось на правом увале. Видимо, курсант погиб. Олесь явился цел и невредим. Страху, правда, натерпелся в одиночестве, особенно когда началась перестрелка.

Политрук разделил нас на три группы, каждой поставил одинаковую задачу — подползти к реке, найти брод и, по возможности, переправиться на восточный берег. Политрук, Олесь и я очутились в одной группе, которая шла в центре.

Пойма вся в кочках, вихлявых, поросших жесткой и кусучей осокой. Между ними ржавая вода. Ползти трудно. Отдышались возле берега. Речка маленькая, но юркая. Журчит громко и чуть картавит.

Политрук глянул на часы со светящимся циферблатом. Оказывается, уже подкатывало к полуночи. Быстро же проскакало время.

Первым в воду полез политрук, за ним мы с Олесем. У берега мелко, но дно илистое, вязкое. Вода не холодная, но тело распарено, потому поначалу перехватило дыхание.

Немцы, по всей вероятности, нас здесь не ждали. Ракеты роем вспыхивали возле моста, где прорывались основные силы. У нас тихо. Восточный берег крутоват. Если окопы противника в отдалении от него, значит, речка из них не просматривается, тем более не простреливается. Попадает в мертвое пространство.

Без особых осложнений добрались до восточного берега. На середине пришлось поплыть: глубоковато. Прижались к обрыву, отдышались. Две другие группы тоже благополучно переправились, судя по тому, что немцы сохраняли спокойствие — не стреляли и не жгли ракеты.

Скоро полночь. Со стороны ложбины послышался приглушенный шум. Пора! Рывком одолели подъем, плотно прижались к земле. И вовремя — взвилась красная ракета, совсем рядом оглушительно залаял крупнокалиберный пулемет. Политрук вскинулся и бросил на вспышки гранату. Взрыв огненно всплеснулся почти в самом окопе — тренированный политрук с первой гранаты поразил цель.

— Вперед! — крикнул он, и мы с Олесем ринулись за ним. Вступили на берег и остальные группы, тоже завязали бой. Наша заняла окопчик, только что развороченный взрывом. До леса оставалось метров сто. Бежать туда после того, как мы себя обнаружили, было безрассудно. Решили дождаться колонну — свою задачу мы выполнили. Олесь и я выкинули из окопчика трупы двух немцев, развернули пулемет в сторону леса — на всякий случай, если противник вздумает контратаковать. Политрук для проверки дал очередь — машинка строчила исправно. Из леса огрызнулись автоматы.

Колонна приближалась стремительно. Закипела от людских тел река. Вроде бы даже из берегов вышла, как в половодье, — столько сразу кинулось в нее народу.

Мы дождались передних и вместе побежали к лесу, бросив трофейный пулемет в окопе: некогда с ним возиться. Оставалось всего несколько метров, как вдруг с опушки полоснул фашистский пулемет. Таился до поры до времени, гадюка, и выбрал-таки момент. Падали скошенные пулями бойцы. Кто-то скомандовал:

— Обтекай пулемет с флангов! С флангов обтекай!

Колонна раздвоилась. Пулеметчик сообразил, что скоро ему капут и скрылся в лесу. Стрельба стихала, крики раздавались реже и реже. Наконец берег опустел. Два рукава колонны самостоятельно втянулись в лес и потерялись в нем, чтобы никогда больше не встретиться.

…От усталости глаза слипались. Люди, только что пережившие страшное душевное напряжение, стали вялыми, валились на духовитую траву и сразу засыпали. Только днем, после того как проснулся, я понял, что остался один среди незнакомых красноармейцев. Ни политрука, ни Бякова, ни Олеся. Попали они под пулеметный огонь или примкнули к другой колонне — кто знает? Не видно ни капитана Бугаева, ни комсорга Ильичева. Так или иначе из наших остался я один. К счастью, с нами оказался тот самый командир в танкистском комбинезоне, который принял командование прорывом вместо Скрипника — Иванов. Почему он пошел с нашей колонной, а не с центральной, что устремилась к мосту, не знаю, но факт остается фактом.

Иванов построил нас на поляне, человек двести с лишним, и сказал:

— Основные силы пробились по дороге через мост. Мы остались в стороне. Будем двигаться самостоятельно. Разгильдяев и паникеров буду расстреливать лично. В отряде должна быть железная дисциплина, только она поможет пробиться к своим. Кого не устраивают мои требования, два шага вперед.

Охотников сделать эти два шага не нашлось.

Так начался наш рейд по белорусским лесам на восток. Всякое было.

Как-то загнали нас немцы в болота. Шли мы по колени в воде, спали, привязав себя ремнями к березам, чтоб не свалиться в ржавую жижу. Наконец, выбрались на сухой берег, в сосновую чащу. В изнеможении повалились в заросли папоротника. Иванов разрешил разжечь бездымные костры. Собрали сушняк, в лесу его много. А мелкий он горит, как порох.

Согрелись, высушились, по-настоящему выспались, подкрепились ягодами и грибами. И в путь. Сосновый лес перемежался с лиственным, попадались старые вырубки, поросшие мелким березняком. На одной такой вырубке напоролись на засаду. Было очевидно, что фашисты устроили ее не на нас, они охотились за кем-то другим, а о нашем отряде и представления не имели. Мы врезались засаде во фланг. Фашистам требовалось время, чтобы развернуться, переместить сектор обстрела чуть ли не на девяносто градусов. Решали секунды. И наш командир сполна воспользовался ими. Не давая врагу опомниться, он бросил отряд в атаку. Бойцы, среди которых был и я, ворвались в боевые порядки противника с тыла и парализовали его. Мы истошно орали «ура».

Фашист, на которого я несся сломя голову, пытался повернуть пулемет в нашу сторону, но ножка сошника глубоко вошла в землю и, сколько он ее ни дергал, не поддавалась. Как нас учили, я сделал выпад, и штык податливо вонзился ему в бок. Раздался дикий визг. Я отступил назад, выдернул штык и повторил выпад. А потом, шатаясь, побрел в сторону, ничего не соображая, обезумев от содеянного. Упал в березняке, у меня началась рвота.

То была самая трудная минута в моей жизни. Я понимал: он вторгся в мою страну, он наверняка прошил бы меня пулеметной очередью, и я был обязан его уничтожить…

Наш отряд совершал налеты на шоссейные и железные дороги. Разживались за счет захватчиков автоматическим оружием, продуктами и обувью. От самолетов-разведчиков, настырно старавшихся обнаружить нас с воздуха, прятались в лесных чащобах. Жители редких лесных деревенек встречали нас приветливо, кормили бульбой и кислым молоком, угощали салом и медом. Большие надежды мы возлагали на старую границу. Почему-то все были уверены, что в укрепрайонах, построенных еще давно, советские войска держат оборону. Фашисты обязательно обломают там рога. Дальше этих рубежей их ни за что не пустят…

Возможно, Иванов знал истинное положение дел, может быть, просто догадывался, что надежды наши напрасны, но не спешил никого разуверять: пусть бойцы верят в существование оборонительного рубежа, это поддержит им боевой дух. Но не было на старой границе грозных укрепрайонов, не существовало никакой обороны. Маленькое болотце, обильно поросшее камышом, разделяло две деревни: одна раньше находилась в панской Польше, другая — наша — вольготно раскинулась на веселом бугре.

Деревушка на западной стороне старой границы встретила нас безлюдьем и настороженностью. Старик с белой бородой, в холщовой до колен рубахе по секрету сообщил нам, что два дня назад куркули замутили воду, подбили слабых и неустойчивых к анархии: имущество созданного год назад колхоза растащили по дворам.

Появление отряда обескуражило крестьян. Они испугались ответственности за содеянное и попрятались.

Другой мир, отделенный будто не камышовым болотцем, а целой исторической эпохой, открылся нам в деревеньке на веселом бугре, по нашу сторону границы. Отряд встретили там гостеприимно, проводили к пятистеннику в центре села, где был клуб. Возле него колхозники соорудили ряды дощатых столов, врыли скамейки. Под навесом, тоже времянкой, вовсю дымила, гудела, источая аппетитные ароматы, кухня. Весь отряд за столами не разместился, потому разделились на несколько групп. Накормили нас знатно — уваристым супом, свежим говяжьим мясом и искусно испеченным хлебом. Мы о таком и не мечтали. В последние дни довольствовались подножным кормом — ели ягоды, грибы. Правда, изредка перепадала дробненькая бульба с кислым молоком… Распоряжался всем председатель колхоза, хмурый, с русой бородой мужик; у которого вместо левой ноги была залощенная деревяшка. Иванов долго и проникновенно жал ему руку в благодарность за горячий прием, за человеческое внимание.