Юрий Черный-Диденко - Ключи от дворца Страница 23

— Идите с Петруней на санпункт, — приказал Алексей санинструктору.

— Товарищ политрук, — взмолился Петруня, — распорядитесь, чтобы дальше санпункта меня никуда…

— Хорошо, хорошо, там будет видно, идите.

Алексей все-таки не стал чего-либо обещать, но и этих его слов оказалось достаточно, чтобы Петруня оживился. Вскочил, торопливо зашагал вслед за санинструктором по лесной тропе.

Запоздало явился командир взвода, представился новому политруку.

— Младший лейтенант Запольский.

И хотя какой-либо вины за ним не было, он выглядел сконфуженным.

— Товарищ политрук, может, в баньку с дороги? — предложил Рокин.

— И чистая и натоплена хорошо.

— А холоднячка сейчас подбавим, — подхватили и другие красноармейцы.

— С дороги? — улыбнулся Алексей. — Я с дороги о другом думаю: сколько тысяч километров проехал, а будто снова в Ташкент попал.

Еще в самом начале он приметил, что почти половина взвода из Средней Азии. Черный блеск удлиненных, восточного разреза глаз, смуглые, скуластые лица. Даже у Рокина, но он скорее всего якут или бурят. Поплотней, плечистей.

— А вы сами оттуда, товарищ политрук?

— Только на прошлой неделе «Кызыл Узбекистан» читал. Не знаю, доходит ли он сюда.

— У нас своя фронтовая есть, товарищ политрук. На узбекском.

— Ну, тогда ташкентские новости и вам знакомы.

— Про ташкентские мы мало-мало, да знаем, а вот про другие что слышно, товарищ политрук?

И снова не стерпел Алексей и почти убежденно, будто так оно в самом деле и есть, начал рассказывать про начавшееся наступление на Ржев.

Борисов вернулся в роту в конце дня. За час до этого на правом фланге начали бухать и долго не утихали орудия, и Осташко считал, что Борисов, вернувшись, заговорит именно об этом, но командир роты, казалось, и не слышал перекатывающихся долиной реки выстрелов.

— Ну, что с Петруней? — первым делом встревоженно спросил он.

Алексей стал рассказывать, что произошло на поляне.

— Вы наверх доложили? — угрюмо поинтересовался Борисов.

— Нет.

— Почему?

— По-моему, квалифицировать все как умысел нет никаких оснований. О чем же докладывать? Об увечье? Но оно не такое большое. А была бы охота, его можно истолковать по-разному. Потом в политдонесении сообщу, но опять-таки без натяжек.

— Так-то оно так, — нерешительно произнес Борисов, но в главах, которыми он словно впервые всматривался в Осташко, затеплилось дружелюбное понимание, даже, пожалуй, благодарность.

— К тому же все говорят, что Петруня хороший, дисциплинированный красноармеец.

— Да ему сам командир дивизии под Демьянском медаль приколол.

— Тем более.

— А если скажут, что покрываем?

— Какое ж покрывательство? Солдат-то остался в строю…

Борисов все еще раздумывал, колебался.

— Ведь и верно, затаскали бы парня, — приближаясь к какому-то решению, сочувственно произнес он. — Я уж не говорю о нас… Тоже бы досталось. А где он сейчас?

— Пошел в санпункт. А оттуда направили в санроту. Вот разве что медики могут удружить, подвести.

— Так это я мигом, это мы уладим, — вдруг зарумянилось в каком-то оживлении лицо капитана. Сейчас я Ане позвоню.

Борисов стал вызывать санроту.

…Наступал вечер. Алексей стелил себе на нарах постель, раскладывал пожитки. Снова, как бы провожая заходившее за лесом солнце, послышалось несколько залпов, один из снарядов разорвался неподалеку, задребезжало оконце.

Браточкин принес котелки с ужином. Старшина чувствовал себя сегодня явно виноватым и с минуту молча смущенно топтался в дверях — заговорить или не заговорить?

— Ну, как там Петруня? — деловито осведомился Борисов.

— Два котелка уплел, — обрадованно встрепенулся Браточкин, будто разгоревшийся аппетит Петруни был самой верной мерой его самочувствия и боеспособности.

— Эх ты, паникер, — с напускным гневом, сдвинув брови на своем еще без единой морщинки лбу, попрекнул Борисов. — Саморуб! И надо ж было выдумать! Ладно уж, можешь идти. А после ужина мы с политруком будем во взводах.

— Ну что ж, давай теперь, дядя Алексей, знакомиться, — сказал Борисов, нащупывая позади себя и доставая в изголовье нар флягу.

— Давай, племянник, — улыбнулся Алексей оттого, что наконец-то их отношения складывались непринужденно и просто.

Чокнулись.

— Закусывай лучком, хоть и дикий, а хорош, — потчевал Борисов, вынимая из лежавшей на столике связки пахучую темно-зеленую стрелку. — А это маслюки, тоже не пренебрегай. Да что ты так робеючи ложкой, будто продаттестат потерял? Смелей!

То, что Алексей, заглянув в котелок, принял за гречневую кашу, оказалось на самом деле вкусными поджаренными грибами.

— Вы, что же, здесь на подножном корму?

— А разве хуже? Сейчас только витаминами и запасаться. Уж зимой по-всякому бывает, а летом раздолье. Погоди, мы еще и рябчиками тебя угостим. Киселев насчет всякого приварка был любитель, а парторг мастак в этом деле. Здешний сам, валдайский, твоя правая рука.

— И как она, эта рука?

— Вдовин? Мужик сметливый… В партию вступал, когда я только к таблице умножения подбирался. Ну, да не мне, кандидату, его хвалить, сам потолкуешь, узнаешь… Ты на Северо-Западном впервые?

И неловко было Алексею признаваться, что он и на фронте-то впервые, однако не выдумывать же лишнее. Рассказал все как есть — откуда сам, про Донбасс, про Ташкент.

— Что ж тебя так занизили, директор Дворца? Могли бы и в дивизионный клуб послать или в какой-нибудь армейский ансамбль.

Вопрос был задан с подковыркой, с проверочкой: дескать, не чувствует ли себя новый политрук роты обойденным, обиженным? Серьезно отвечать и не стоило.

— Танцевал только польку-бабочку, да и то рудничные девчата от меня шарахались — оттаптывал ноги, — пошутил Алексей. — Так что в ансамбль песни и пляски пока не подхожу, забраковали. Иди, говорят, сперва подучись в стрелковой роте.

— А что? Киселев и здесь концерты ухитрялся закатывать.

— Кое-чему и меня в Ташкенте натренировали. Там «Белоруссия родная, Украина золотая» распевал и утром, и вечером, а здесь не знаю, как получится, найдется ли кто подпевать?

Борисов рассмеялся.

— А вон — разве не слышишь? Шестиствольный…

Где-то там, в опустившихся сумерках, загрохотало, звук был почти знакомым; так грохочут, ударяясь железными бортами, порожние вагонетки на околоствольной площадке, и потребовалось усилие, чтобы вообразить действительное — рвущиеся неподалеку мины.

— А я, брат, замоскворецкий, коренной, — представился Борисов. — «Дети капитана Гранта» видел?

— Еще бы! — удивился Алексей столь неожиданному переходу. — Крутил на каждом утреннике.

— Так вот, если помнишь, там на корвете пацан карабкается по фор-стеньге, помогает вставить кливера… Ромка Борисов собственной персоной. Как это пишут: в эпизодах все другие… В общем, капитан, капитан, улыбнитесь… Первая моя роль и последняя. Между прочим, французский учил, чтоб читать Жюля Верна в подлиннике, вжиться в образ. А надо было за немецкий браться.

— В театральном был, что ли?

— Да, прямо после срочной туда поступил, а с третьего курса пошел в военкомат… Доучиваться уже не придется. Теперь на этом крест…

В других подобных случаях собеседнику полагается произнести какие-либо утешительные слова: вот, мол, после войны, если останемся живы, нагонит, наверстает и он, Ромка Борисов, упущенное. Но, как понимал Алексей, здесь такие утешения прозвучали бы неискренне, лицемерно, попросту лживо. Слишком уж зримо и горестно подтверждал правоту командира роты этот перечеркнувший его губы шрам.

— В общем, мы, выходит, с тобой действительно одного поля ягоды, товарищ кинодеятель, — произнес Алексей, убеждаясь теперь и во второй догадке — почему Костенецкий сказал, что они подойдут друг другу.

— Так что, пройдемся по взводам? — поднялся из-за стола Борисов.

…Они вернулись в землянку поздно, в полночь, хотя для Алексея, южанина, эта полночь — серебристая, с серебристым небом, с серебристым маревом над полями и рекой — все еще мнилась предвечерьем, и спать не хотелось. Но Борисов сразу завалился на нары. Постелил себе рядом с ним и Осташко, однако не лег, подсел к столику, вынул из сумки тетрадь. Хотел было в письме к Вале сообщить сперва лишь одно — наконец-то обретенный адрес полевой почты, — и сам не заметил, как исписал четыре страницы. В тишине землянки думалось легко и проясненно. И потом, когда уже и сам лег на нары к мерно дышавшему Борисову, долго лежал с открытыми глазами. И так же проясненно заново развернулся весь этот первый фронтовой день — с мышастой тенью «мессера» на лесной дороге, с погостом на пригорке, с каверзной банькой на поляне… А затем потянулись ночные окопы, огненные трассы над ними, немногие запомнившиеся в полутемноте лица и череда лиц, только примеченных, с которыми ему предстоит сродниться. И последним видением, а возможно, это было уже во сне, забелели паруса, к которым поднимался веселый юнга с перечеркнувшим губу шрамом.