Александр Покровский - Расстрелять! – II Страница 24

«Сейчас он у меня лозунг родит»,— радовался старпом. Собственные мучения представлялись ему теперь мелочью по сравнению с муками зама. Старпом толкнул дверь, зам сидел спиной к двери и писал.

«Бумагу пачкает, речью исходит,— с удовольствием отметил старпом,— сейчас он у меня напряжётся».

— Сергеич,— начал он прямо в острый замовский затылок,— дышите глубже, вы взволнованы. Сейчас я тебя обрадую. Только что с берега передали. К нам завтра на борт прибывает маршал Чойбалсан со своей сворой. Так что пишите лозунги о дружбе между нашими флотами. Кстати, твои «козлы» умеют играть монгольский гимн?

«Козлами» старпом называл корабельный духовой оркестр.

С лица зама немедленно сползло вдохновение, уступив место обычному выражению. Он вскочил, заметался, засуетился и опрокинул стул. Старпом физически ощущал, как на его незаживающие раны каплет бальзам.

— Я в политотдел,— попал наконец в дверь зам.— Михалыч,— кричал он уже на бегу,— собери этих «козлов», пусть гимн вспоминают.

Зам прыгнул в катер и уплыл, помогая руками.

Через несколько минут взъерошенный оркестр на юте уже пытался сыграть монгольский гимн на память. Выходило плохо, что-то среднее между вальсом «Амурские волны» и «На сопках Маньчжурии». На корабле тем временем поднялась кутерьма. Мыли, драили, прятали грязь и сверху красили, красили, красили. Старпом был везде. Он ходил, нагибался, нюхал воздух, обещал всем всё оборвать, выгребал мусор крючком из труднодоступных мест и тыкал носом.

Зам вернулся с лозунгами и гимном. Всю ночь оркестр разучивал его. Утром корабль сиял. За одну ночь сделали то, что не могли сделать за месяц.

На подъём флага построились в белых форменках. Офицеры — в кортиках. Вошедший на палубу командир не узнал свою палубу.

— Товарищ командир,— доложил старпом, маскируя торжество равнодушием,— корабль к встрече маршала Чойбалсана готов.

Старпом застыл с таким видом, будто он через день встречает какого-нибудь Чойбалсана. Командир, с поднятой кверху рукой, секунд десять изучал довольное лицо старпома.

— Старпом, какой к такой-то матери Чойбалсан? Вы что, совсем уже, что ли? Распустить всех, и по распорядку дня.

В эту минуту на корабль прибыли два представителя из политуправления для оказания помощи по встрече маршала Чойбалсана. У командира вмиг отпали все сомнения. Он бросился в катер и умчался к командующему.

— Товарищ командующий,— ворвался он к начальству,— ну что я всегда последним узнаю? Сейчас ко мне прибывает Чойбалсан со своей сворой, а я вообще как белый лист бумаги. Эти… из политуправления уже прискакали… Что же это такое, товарищ командующий?

— Не волнуйся, сейчас разберёмся… Какой Чойбалсан? — подскочил в кресле командующий.

Через пять минут белый катер командующего, задрав нос, уже мчался на всех парах к крейсеру. По дороге он обогнал шлёпающую пьяным галсом в том же направлении портовую шаланду.

Старпом увидел подлетающий катер и оглянулся вокруг с плакатным лицом. Вот едут, наступил его час.

«Всё время я,— застонал он про себя,— вот где этот недоносок? Кто сейчас этого члена монгольского встречать будет? Опять я?»

— Играй,— махнул он «козлам», и «козлы» задудели.

Вместо «захождения» они сыграли подходящему катеру командующего гимн Монголии.

— Что это? — спросил командующий у командира крейсера.

— А… Чойбалсан уже на борту… видимо,— обречённо ответил тот.

Винтом по трапу, и командующий на палубе.

— Где Чойбалсан?

Шагнувший к нему дрожащий от нетерпения старпом едва сдержался, чтобы не сказать что-нибудь монгольское.

Недоумение ещё висело над палубой, когда из-за борта послышалось тоном, равняющим испанского гранда с портовой сукой:

— Эй, на крейсере, принимай «Чойбалсана».

И на помытое тело крейсера полетели куски потной баранины. Шаланда встала под разгрузку.

Фокус

…Под дверью:

— Товарищ Батонкин!!!

— Да я не Батонкин, а Буханкин!

— Вот я и говорю, товарищ Батонкин, это безобразие!..

 .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .   

Дима Буханкин был здоров и годен только на подводную лодку. Только туда и больше никуда, и подводная лодка, вцепившись в него, как любовница в оступившегося мужа, как мышеловка в шакала, всегда висела на хвосте. Можно было бежать, бежать целый день, но она всегда оставалась. Не хотела его отпускать. Уже десять лет. Какое глупое железо! Но однажды хочется сказать: «Нет! Хватит!» — хочется сказать! А что делает подводник, если его не пускают, а ему хочется сказать? Он пишет в рапорте всё, что ему хочется.

Хотеть не вредно и, главное, не больно. Но заразительно. Заразительное это дело — рапорты.

Дима Буханкин писал. Долго, красиво, мучительно. Старательно высовывая язык: «Прошу меня тогда де-мо-би-ли-зо-вать!»

Его рапорт прочитали быстро. Быстрей, чем он его изобразил. Прочитали и расхохотались ему в лицо. Дима никогда прежде не видел, чтоб кусок бумаги мог так развеселить. Подброшенный, пополам порванный рапорт он еле успел подхватить.

В таких случаях, прежде чем хохотать, хорошо бы убрать из-под подводника всякие тяжёлые, тупые предметы. Но Дима, как это ни странно, сдержался и сказал только: «Ну, есть!»…

Как только вечернее солнце легло на воду на Северном флоте и залив добавил в прохладу запах гниющих водорослей, дежурный по лодке офицер Дима собрал в центральном вахту на отработку по борьбе за живучесть (чтоб они вспомнили, куда бежать). Собрал, проинструктировал и, распустив по отсекам, объявил начало отработки. Объявил, а сам отправился к заместителю командира по политической части, зачем-то ночующему на корабле. Перед дверью замка Дима надел на шею дыхательный аппарат, вымазал себе рожу заранее заготовленным углем и попрыгал для пота.

Отработка вахты разгоралась стремительно: «А-ва-рий-на-я тревога! Пожар в восьмом!..» Дима подождал, чтоб разгорелось посильнее, попрыгал ещё, чтоб получилось попотнее, и вломился к заму в каюту.

Сан Саныч Глоба, боевой замполит, спал, свернувшись на подушке, как бедный козлёнок, оставленный мамой.

«Даже жаль гада»,— подумал Дима и встряхнул зама, как варвар мумию.

— Сан Саныч!

— Га?!

— Сан Саныч!

Зам некоторое время сохранял форму подушки.

— Пожар!

Дима задышал горелым.

— Там пожар! В восьмом! Там люди не идут в огонь! Там горит! Я один! Я побежал! — крикнул он уже на бегу и швырнул зама обратно на подушку.

Зама тут же с неё сдуло. Возможность быстрого конца сделала его с лица зелёным.

В центральный зам вбежал в трусах, волосато задрыгал, босоного зашлёпал и заорал болотной выпью так, будто сзади его ели вилкой:

— Встать! Немедленно в огонь! Все в огонь! За мной! Я приказываю встать!

Пока он бежал до центрального, Дима уже успел умыться и собрать вахту для разбора учения. Вахта вытянула физиономии: учились, учились — на тебе!

— Встать!

Дима опомнился первым:

— Так, трое, вот вы, взять его — он у нас глобнулся!

Зама схватили и головой по ступенькам, как неразумную гориллу, потащили в каюту. Там его связали и уложили.

Зам сначала обомлел, а потом, даже связанный, хрипло плевался, сражался и кричал:

— Скотина! Я тебе покажу «глобнулся»! — но потом он затих и обещал вести себя хорошо. Утром Диму поволокли к начпо.

— Товарищ Батонкин…

— Я не Батонкин, а Буханкин.

— Понятно. Ну, так объяснитесь. Что это такое? В чём дело?

— Шутка это,— сказал Дима.— Фокус. Пошутил я. А он и обиделся. Но ведь без шутки нельзя, понимаете? Вот если б я над вами пошутил, вы бы тоже обиделись? А в войну? Без шуток на передовой трудно было. Я читал. И над замполитами шутили. И ничего. Все понимали. А как я добежал раньше него, а? И уже умыться успел. Вот, хотите, я вам сюда воду напущу? Хотите?

Начпо невольно оглядел каюту: ниоткуда даже не капало.

— При чём здесь вода?!

— Это просто фокус такой,— Дима умоляющими глазами смотрел на начпо,— понимаете, фокус. Закройте глаза, сосчитаете: «И-раз, и-два, и-три», откроете глаза — и кругом вода. Вот по этот стол. Даже  брюки замочите. Хотя не замочите. Просто сядете повыше. А закроете опять глаза, сосчитаете до трёх — и воды как не бывало. И сухо везде. Вот хотите? Вот если я вам такой фокус покажу, вы меня простите?

Вообще-то авантюризм не свойственен нашему политотделу, нашему политотделу свойственно, скорее всего, любопытство.

Начпо свернул свой коврик, положил его повыше, взял в руки нижние ящики стола и, чтоб не замочить штаны и бумаги, сел на стол, по-турецки скрестившись, закатил глаза и, покачиваясь, как мулла на закат, затянул: «И-и-и-раз!»

При счёте «и-раз» Дима пропал из каюты со скоростью вихря и в одно дыхание, с аварийным до пояса лицом, влетел к командиру дивизии.