Марсель Байер - Летучие собаки Страница 24

Теперь важно тонко почувствовать степень смятения субъекта: дать ли ему хотя бы каплю надежды на то, что он еще сможет справиться? Или пускай дойдет до отчаяния? В глазах никакой мольбы, по осанке тоже ничего не определить, но в голосе, несомненно, слышна просьба избавить от необходимости отвечать на дальнейшие вопросы. Секундочку, еще разок попробую задать вопрос: дышу ровно, настраиваюсь на вопросительную интонацию, сначала проговариваю фразу про себя… и вдруг из обнаженного тела, из самого его нутра, пробивается едва уловимый глухой жалобный звук. Желаемая цель достигнута, хотя субъект вряд ли об этом догадывается: с этой минуты заниматься произнесением слов уже ни к чему.

Именно этот последний, совсем слабый звук надо было вытянуть из испытуемого, чтобы записать на пластинку. Поскольку продолжения не последовало и снова воцарилась тишина, мой визави вконец сник. Поврежден ли язычок в его глотке? Воспалено ли нёбо? Насколько губительным для связок оказался первый сеанс? Субъект передается Хельбранту для дальнейшего исследования его состояния. Только теперь я чувствую в помещении едкий запах — воняет потом и мочой: значит, целую вечность испытуемый стоял босиком в луже собственных выделений и задыхался. Начинается уборка.

Папа говорит. Перед массами. Как плотно стоят люди — шагу не могут сделать ни вперед, ни назад и руками пошевелить не могут, притиснуты животами к чужим спинам. Нам в первый раз разрешили присутствовать и слушать вместе со всеми. А как пахнет от толпы! Хоть бы пробраться к нашим местам, все стулья уже давным-давно заняты. Стоя вообще ничего не увидишь — мы ведь девочки, и взрослые нас просто задавят. Мама отстраняет какого-то мужчину, загородившего дорогу, и показывает на места: их специально по папиному распоряжению оставили для нас — для мамы, Хильде и меня. Садимся, люди машут нам, мы машем в ответ. И тут начинается ликование, мама подталкивает меня:

— Вон там, видишь? Вон идет папа.

— Где?

— Да не за нами! Туда смотри, вперед.

Впереди на трибуне стоит папа и оглядывает народ. Смотрит в нашу сторону. Интересно, он нас заметил, он знает, где мы сидим? У него уставшие глаза, но темных кругов не видно из-за яркого освещения. В последнее время папа ничего не ест, только манную кашу и молоко, и курит без остановки. Теперь во взгляде вспыхнули искорки, папа сосредоточивается, он хочет своей речью положить конец восторженным настроениям последних дней. Все это чувствуют, наступает полная тишина. Папа начинает говорить.

Он говорит о миллионах людей, которые сейчас, в этот момент, его слушают, говорит что-то о радиоволнах: все теперь связаны с нами. Быть может, его слышат даже мертвые воины под Сталинградом, несколько недель назад передавшие свое последнее радиосообщение. Люди кричат «браво», кричат «хайль», а когда начинают рукоплескать, поднимается невероятный шум. Папа хочет без прикрас представить наше положение. Он ревет: «Натиск степи!» Толпа смотрит ему в рот, папа продолжает: «Это ребячество, подобное объяснение — просто ребячество». Когда папа говорит нам «ребячество», то никогда не улыбается и тем самым дает понять, что сейчас с ним шутки плохи.

Папа кричит: «Подобное объяснение не стоит даже повторять» — ах нет: «опровергать», оно вообще не заслуживает внимания. Папа очень следит за произношением: каждое слово должно быть понятно. Теперь он говорит: «Прощупывают насчет мира». И опять про «мятежный натиск степи». Как дребезжат громкоговорители! Папа уже орет по-настоящему, стараясь перекрыть их треск. Толпа в таком воодушевлении, что ему постоянно приходится делать длинные паузы. Теперь люди смеются. И вдруг из толпы раздается голос: «Подонок!» Кто это был? Где? Крикнули совсем рядом с нами. Но уже слишком поздно, все рты закрыты. Папа говорит, что в тотальной войне настал самый тотальный момент.

Чистка продолжается, но все напрасно. Подкрашенные десны, вокруг каждого зуба поблескивает кровавая слизь. Все зубы в наличии? Прикус правильный? Обычные зажимы, скоба на челюсти, портить эмаль ни к чему. Еще один зажим поставим внизу. Для отдаленных, прежде неизученных участков требуется несколько микрофонов: четыре направлены на испытуемого с разных сторон, еще один замаскирован в непосредственной близости к источнику звука. Для улавливания специальных частот. В процессе записи, чтобы добиться определенных эффектов в голосоведении и тем ярче отобразить их на пленке, его нужно постоянно регулировать.

Легкий, совершенно безобидный удар током, и гортань вздрагивает. Голос взлетает наверх? В верхние регистры? Нет, срывается. Бормотание в обычном режиме, повторение гласных звуков: великолепные цветовые оттенки. Мало-помалу проступает едва различимое красновато-черное мерцание, затем тусклое фиолетовое, все сгущается до сочного синего. Тени на небе? Напряжение ослабевает, гортань опускается, голос садится и сипит, наблюдается явная тенденция к вибрации. Дыхание, как и раньше, преимущественно грудное. Отмечено смещение прикуса, а также ссадины в ротовой полости вследствие непроизвольных сокращений мышц языка: чем резче движения, тем обильнее выделяется слюна. Испытуемый хочет сплюнуть, но смешанная с кровью слюна стекает по подбородку. Тусклое освещение. Заика из немого фильма. То здесь, то там кровь поблескивает, подхватив луч света, ведет его дальше, и, постепенно утончаясь, рассеиваясь и мерцая, свет вплетает свой узор в черноту ночи.

На ушной раковине закреплены датчики, во время обработки точнейшим образом фиксирующие, насколько интенсивно испытуемый воспринимает собственный голос. Когда после многократных экспериментов испытуемый в изнеможении падает, когда с его шеи, усеянной круглыми язвами, снимают контакты, на чистом полу остается блестящее пятно: кровь или моча?

Озаренные яркими прожекторами участки света сменяет тень: на шероховатом фоне с рваными краями выступает ровная мелкопористая зона. Под вздернутым подбородком хорошо видны мышцы шеи. Гусиная кожа? Нет, просто халтура — по бокам плохо выбрито. Как рана зияет розовое пятно посреди курчавых черных волос, непослушных, вроде собачьей шерсти, — машинка не везде сбрила начисто. Открытая глотка неподвижна, будто парализована направленным в нее лучом света, таким ослепительно ярким, что освещенный участок кажется почти белым. С характерным скрипом надеваются резиновые перчатки. Еще раз проверяется фиксация головы — как бы не начал дергаться подбородок. Вскрытие начинается. Незащищенный кожный покров, мускульные волокна, кровь, бегущая по подбородку на плечи, склеивающиеся шерстинки. Ну что, прошли наконец внутрь? Зажим на горло. Больше света, ничего не видно. На подступах к трахее пальцев хирурга касается ровное слабое дуновение. Теперь скальпелем — через узкое отверстие в гортань.

Можно ли придать собственному голосу желаемые характер и силу, наделяя его тем, что отбирается у других? Ведь и каннибал убежден, что укрепляет свое тело, смакуя человеческое мясо.

Можно ли привить себе невинный чистый голос, отобрав его у ребенка? Никто не знает.

Штумпфекер снимает халат, перчатки и маску, закуривает. Дым, поднимаясь к кирпичному потолку, стелется под лампами. Пожелтевшие наглядные таблицы, ремни, свисающие по сторонам операционного стола, на полу — покрытый красно-коричневой коростой халат. Взгляд на открытую дверь, через которую в темный коридор волокут пациента, впуская поток холодного воздуха и гудение кондиционера — его стало слышно только теперь, в тишине. Все молчат, только Штумпфекер время от времени затягивается, и огонек сигареты отражается в блестящих хирургических инструментах.

Папины глаза блестят, лицо раскраснелось. Речь его длинная, на улице наверняка стемнело.

— Мама, можно нам попить?

Она только головой качает, даже не смотрит.

— Можно нам попить, когда папа закончит?

Наконец-то оборачивается ко мне и только сердито шикает:

— Потерпи немножко.

Теперь папа говорит о салонах мод. Это ее интересует, она завороженно глядит вперед и ловит каждое папино слово. Но папа считает, что все салоны нужно закрыть. Мама трясет головой, как будто хочет сказать: «Так не годится». Нет, просто она отбросила со лба локон. Люди опять смеются.

Папа говорит о нелепых занятиях во время войны, не имеющих к ней никакого отношения. Смешно, говорит он, когда, например, в Берлине целый ряд ведомств неделями бьется над вопросом, заменять или нет аккумулятор другим словом — накопитель.

Мама тоже смеется. Ее бывший муж был владельцем фабрики по производству аккумуляторов. Папа говорит, что людям, которые в военное время занимаются ребячеством, просто нечего делать и таких бы в самый раз отправить на завод боеприпасов или на фронт.

У нас в «Родной речи» есть упражнения, где вместо иностранных слов надо вставить немецкие. Но нельзя же из-за этого нашу учительницу послать на фронт. Ведь она теперь и Хельмута учит писать и читать. Остальные малыши обращаются ко мне, если хотят, чтобы им почитали вслух.