Йозеф Секера - Чешская рапсодия Страница 24

— Свинина с капустой и кнедликами была бы нам более по вкусу, — съехидничал Кавка. — Но на нет и суда нет, правда, товарищ Пулпан?

Матей Конядра, раздраженный этой репликой, резко проговорил:

— Хорошо, что вы пришли, а то мы как раз говорили о том, чего вы от нас ждете. Не хотим мы похмелья на вашем пиру, пусть бы нас только гречкой и угощали. Но прежде чем начать разговор, давайте условимся — не упрекайте нас опять за Пензу. Нас не было на передовой против вашего первого полка. А то, что сделал поручик Чечек, свинство, мракобесие или бог знает что еще. Пожалуй, дело было вовсе не в том, чтобы сдать оружие, — хотели, видно, запугать чехов, чтоб не переходили к большевикам. Вроде профилактики. Я слышал, что сделали со Скотаком, Поспишилом и Отченашеком — тоже для запугивания. Я их знал по прежним временам, еще до того, как они перешли к вам. Хорошие были ребята.

Ян Пулпан, удивленный неожиданным выпадом прапорщика, прикусил губу. Это, однако, не остановило Конядру.

— Да, наши повесили их в лесу под Липягами, без суда, как бешеных собак. На дубе повесили, а под ногами зажгли костер. И раненых ваших в Пензе бросали в реку… Взяли заложников и расстреляли, а кого не убили сами, выдали монархистам, а те поступили с ними не лучше. Так что не надо говорить нам об этом. Если бы мы захотели, то уже перебрались бы в легионерский эшелон, что стоит у перрона, и ничего бы вы с нами не поделали. Почему мы так не поступили? Хотим внести полную ясность, определить, где наше место.

— Пусть будет так, — сказал Пулиан.

— Мне стыдно, что когда-то я называл Чечека братом, вернувшись в Чехию, мы предадим его военному суду. Это мы решили. И не думайте, что мы не осудили тех, которые поддались на антибольшевистскую пропаганду. Мы осудили их, но не забыли, что все время на наших митингах кричали, будто вы предали свой народ. Сами же мы не разобрались, где правда. В Легии все живут сами по себе, и ни черта их не интересует, что происходит в душах русских. Теперь вот думаем, как доказать, что мы подлинные демократы.

Пулпан не мог скрыть, что слова легионерского офицера взволновали его своей искренностью. Не может он бросить этого правильно мыслящего молодого человека среди людей, мыслящих по-разному. Он вынул из толстого блокнота бумажку с напечатанным текстом и медленно развернул ее. Карел Петник, Ян Шама и Отын Даннел наблюдали за «челябинцами», стараясь не упустить ничего в выражении их лиц.

Франтишек Кулда ожидал от Конядры иную речь — такую, которая была бы ему по вкусу. И он, разочарованно махнув рукой, воскликнул:

— Вода, братья, одна вода! Видали, уже и прапорщику нашему заморочили голову. Если бы в Пензе Чечека не заставили сдать оружие, он бы спокойно поехал дальше. Я легионер и легионером останусь. — Кулда хотел что-то прибавить, да только махнул рукой. Глаза его зловеще потемнели.

По толпе легионеров пробежал ропот. Сержант Ланкаш развел руками и горестно взглянул на Конядру. Кавка похлопал Кулду по плечу. Качер помрачнел. Если б еще он не знал обоих с детских лет!

— Что-то ты вдруг стал добродетельным, Кулда, — с презрением крикнул Качер. — А то ведь и в Легию я тебя чуть не силой затащил, пообещав в свободной Чехии свинину к каждому ужину. Смотришь на тебя — прямо тошно делается, до того ты мне противен!

Легионеры зашевелились, хмуро переглядываясь. Голубое весеннее небо высоко стояло над железнодорожными путями, поодаль маневрировали паровозы, но легионеры ни на что не обращали внимания. Конядра нервно затянулся.

— Глянь-ка, он снял погоны и Георгиевские кресты, — шепнул Петник Даниелу.

— То, что сказал сейчас брат Конядра, к сожалению, страшная правда, а Кулда выдумывает, — заговорил пожилой легионер, сидевший недалеко от Шамы. — Все мы испытываем то же, что и прапорщик. Более двухсот ваших пленных отправили на тот свет, и по дороге в Самару на каждой станции выводили из поезда по несколько человек и убивали. У Батраков троих сбросили в Волгу с железнодорожного моста. Последний из них схватился за перила, он отчаянно кричал, просил не убивать, но один из наших прикладом раздробил ему пальцы. Тот как-то еще удержался, тогда подскочил другой легионер и вонзил ему штык в, грудь. Да еще смеялся, глядя, как кровь окрашивает воду: вот, говорит, след прямиком в пекло!

— И это, по-вашему, братство? — заговорил среди тягостного молчания Пулпан. — Так действует бандит Дутов, который показал вам, как он себе представляет порядок в этой стране. От легионеров, от чехов я такого никогда не ожидал. Мы, большевики, не предатели своей родины, и вы еще увидите, что правда на нашей стороне. — Пулпан помолчал, глядя на Конядру. — Я прочитаю вам, товарищи, что мы в этой вот листовке писали недавно вашим полкам. Не буду читать все подряд, листовку я вам оставлю, но главную часть нашего обращения мне хочется прочесть. Хотя бы вот это. «Обращаемся к вам, потрясенные страшным фактом, что вы вовлечены в кровавую борьбу против братского русского народа. Это нам представляется беспримерной трагедией. Ваше выступление, осложняющее и без того тяжелое положение рабочего правительства, превратило вас в орудие контрреволюции, тайной реакции, которая всеми путями и всеми силами стремится реставрировать, восстановить царский режим».

Легионеры, опустив головы, тяжело дышали. Ян Пулпан продолжал:

— «Чешские и словацкие коммунисты констатируют: неправда, будто советское правительство является союзником германского и австро-венгерского империализма. Наоборот, это Легия душит русскую революцию, которая потрясла прогнившую Австро-Венгрию и уже по самому характеру своему враждебна господствующему классу в Германии и Австрии, это Легия помогает войскам этих держав уничтожить социалистическую Россию. Ваши действия вызывают ликование в реакционных кругах Австрии и Германии, и в этом заключается беспредельно печальная трагедия чешского народа!»

— Так оно и есть! — воскликнул Ян Шама. — Я вот хотел было ехать домой, да увидел, как в Россию поперли германцы, ну и остался здесь. И вот эти ребята, Петник и Даниел, думают так же. Прочитай-ка, Янек, конец листовки, он мне больше всего нравится. А вы, ребята, не мучайтесь, вы-то еще народу не изменили, вы еще добрые чехи. Тихо подошел Головачев, нерешительно подсел к Петнику и тронул его за локоть:

— Один из этих «челябинцев» бежал, должно быть, к легионерскому составу между маневрирующими паровозами, да и попал под колеса. Худой такой, длинный малый, утром он вон там стоял, напротив меня, смотрел на нас очень высокомерно. Поручик Книжек приказал немедленно унести его и вот — посылает его документы.

Карел Петник взглянул на солдатскую книжку: «Ланкаш Карел. Место рождения: Кунратице под Прагой…»

— Пока об этом ни гу-гу, вечером им скажет Пулпан сам, — прошептал Петник Головачеву.

А Пулпан меж тем, перевернув листовку, читал дальше:

— «Не допускайте, чтобы между чехословацким и русским народами говорили пушки и рвались братоубийственные снаряды! Мы твердо надеемся, что вы не допустите этого и избавите русских рабочих от тяжкой обязанности проливать лишнюю кровь. Облегчите социалистическому правительству тяжелую задачу внутренней организации, откройте кладовую России, Сибирь, для бесперебойной работы транспорта. Те из вас, которые отправляются во Францию добывать свободу народам, пусть едут к своей цели, не мешая другим, которые видят освобождение народов и рабочего класса здесь, в революционной России, посвятить себя великой цели рука об руку с братским русским народом».

— Засыпьте наши эшелоны этими листовками, все равно их никто не станет читать, — сказал тот легионер, который рассказывал об убийствах пленных красноармейцев. — Пролетарское сознание приглушено, и они слушают теперь только националистические лозунги. У меня есть эта листовка, дал мне один еще до того, как мы поехали за паровозами, и дутовцы случайно нашли ее на мне. И скажу я тебе, брат Пулпан, я уже решил. Остаюсь с вами — и вовсе не потому, что жизнь мне спас красноармеец.

— Почему же ты не показал нам листовку? — крикнул кто-то за его спиной.

Легионер пожал плечами, хмуро усмехнулся. Завязался разговор. Петник стал рассказывать, как он долго не мог решить, к какой стороне пристать.

— У меня брат легионер, осенью их отправили во Францию. В России мы встретились случайно, и ехать с ним мне не хотелось. Во-первых, пришлось бы вступить в Легию, а во-вторых, держит меня то, что происходит в России. — Петник развел руками и засмеялся: — Не знаю, ребята, что делали бы вы на моем месте. Я портной, и с малых лет сам себя кормлю. Дома хлебали нищету пополам с нуждой. Отца полиция все время гоняла по судам, То спел в трактире злую песенку про австрийскую армию, то вилами прогнал экзекутора со двора. Мой папаша — старик вострый, вот бы вам с ним познакомиться. Читал все, что только достать мог, а больше всего про французскую революцию. Имени Наполеона слышать не может и монархов любит, как кошка горчицу. Наших собак звали так: Царь, Нерон, а последнему дали кличку Ферда — по эрцгерцогу Фердинанду, которого в Сараево убили. Славный был пес, черный, норовистый малость, а отец то и дело грозил ему: погоди ужо, вот отправлю тебя в Сараево! По всему по этому мы, сыновья, и поняли, что старика грызет. Теперь он тоже в армии. Когда я на фронт уезжал, он писал мне, что охраняет почтенное семейство молодого императорского величества. Я очень хорошо его понял.