Георгий Жуков - Один "МИГ" из тысячи Страница 24

Фашистов было много, и самолеты их по качеству превосходили советские. Геройская, но безнадежная схватка продолжалась долгих двадцать минут, и пехотинцы следили за ней, с болью сознавая свое бессилие чем-либо помочь своим истребителям. Сначала загорелся один советский самолет, потом второй, а на исходе двадцатой минуты упал «И-16», сопротивлявшийся дольше всех.

Бойцы бросились к нему. Летчик был мертв. Из документов пехотинцы узнали его имя. Это был Кузьма Егорович Селиверстов. Командир 55-го полка примчался в своей легковой машине на передний край, бережно положил на сиденье мертвого комэска и привез его в Султан-Салы.

— Мы похоронили его здесь, у церкви, — сказал Фигичев Саше, — ровно двести метров строго на северо-восток... Если немцы и сюда прорвутся, они сравняют могилу. А нам над нею после войны памятник ставить. Ну и вот... Засекли ориентир.

Покрышкин тяжелой, медленной походкой побрел к церкви. У невысокого свежего холмика, аккуратно обложенного порыжевшим дерном, стояла скамеечка, сколоченная из неструганых досок. Грузно опустившись на нее, Саша машинально поправил повязку на лбу и долго глядел сухим, воспаленным глазом на холмик.

Свистел холодный октябрьский ветер. Грязные, клочковатые космы облаков цеплялись за крест колокольни. Чешуйчатая рябь покрывала широкие мутные лужи, — опоенная дождями донская земля не принимала больше влаги, и люди, как благодеяния, ждали морозов, которые сковали бы, наконец, раскисшие дороги. Серо, холодно, мрачно...

Саша сидел, сгорбившись, сняв шлем, и ветер трепал его темно-русые мягкие волосы. У него не было своего постоянного угла, полк был его семьей, друзья — самыми близкими на свете людьми. За эти страшные четыре месяца они почти все погибли. Нет Атрашкевича, нет Соколова, нет Дьяченко, а теперь вот и Селиверстова. Только Фигичев один и остался из компании, которая так дружно жила в Бельцах...

Что же дальше? Ясно одно: эта война совсем не похожа на все то, что представляли, себе когда-то Саша и его друзья. Она будет еще долгой, очень долгой. Конечно, все кончится тем, что фашистов прогонят прочь, — в этом Саша был твердо убежден: иначе не стоило бы жить. Но впереди самое трудное: надо найти в себе силы и выдержку для долгой борьбы, выработать умение хладнокровно, без потери самообладания принимать вот такие утраты, как эта, может быть, даже иногда сохранять вид каменного, бесчувственного человека, что бы ни творилось у тебя на душе. Не давать себе никакой поблажки, не жалеть себя, всегда и везде держаться!

И еще: надо, чтобы молодежь быстрее входила в общую семью. Ведь именно ей придется вести решающие бои. И кому, как не Покрышкину, Фигичеву, учить, натаскивать эту молодежь? Разве каких-нибудь несколько лет назад сам Покрышкин не был таким же зеленым юнцом в авиации, хоть лет ему было больше? Сегодня это сержанты, а завтра, быть может, они обставят и тебя самого. Нельзя, ни в коем случае нельзя делить полковую семью на старых и молодых!

И долго еще сидел Саша над могилой друга, как бы советуясь с ним. А вечером пришел к командиру полка и попросил:

—  Пока нет активной боевой работы, прикрепите меня к сержантам, хочу кое-чему их еще подучить.

Майор Иванов охотно согласился.

—  Возьмите «Ути-4»[1] и перебирайтесь с молодежью в Зерноград, — сказал командир, — там в мастерских ремонтируют для нас одиннадцать «МИГов». Девять перегоните сюда, а пару оставьте себе — будете выпускать на них сержантов.

Лет за десять до начала войны Зерноград приобрел огромную славу не только в СССР, но и за границей. Здесь, в широких степях Задонья, была создана первая в мире гигантская «фабрика зерна». Советские люди на практике осуществляли идею создания мощных механизированных зерновых хозяйств. Тогда-то и вырос этот поселок — с мастерскими совхоза, с научно-исследовательскими лабораториями, с просторными общежитиями и клубами. Покрышкин не раз видел Зерноград на снимках в журналах, на экране кино, мечтал побывать там, но, конечно, ему и в голову не приходило, что когда-нибудь придется воевать в этих местах.

Теперь в Зернограде разместились работники полевых авиационных мастерских, перебравшиеся сюда из-под Мариуполя. На рыжем, щетинистом и колючем поле был разбит аэродром. Еще неделю назад им пользовалась авиационная школа; теперь он переходил в ведение Покрышкина. В поселке было пустынно и как-то неуютно — совхоз эвакуировался, многие дома были заброшены, и от этого запустения как-то нехорошо было на душе.

Стояла пасмурная, туманная погода. Но Покрышкин знал, что время не терпит, и потому, невзирая на плохую видимость, упрямо возил своих учеников на двухместном учебно-тренировочном истребителе, приучая к скоростной посадке. Он никогда не работал инструктором, и преподавательского опыта у него не было. Однако он так подробно и обстоятельно рассказывал сержантам об особенностях полета на скоростном истребителе, так наглядно показывал им, как надо управлять этой машиной, что Труд, Никитин и другие его ученики быстро осваивали ее, и уже через несколько дней Покрышкин рискнул доверить Труду «МИГ».

Андрей волновался перед первым вылетом, но делал беззаботный и даже несколько небрежный вид: всеми силами старался показать сверстникам, что после памятных вылетов у Днепра ему все нипочем. Это коробило Покрышкина, и он, отозвав Труда в сторонку, поругал его, хотя в глубине души верил, что из этого парня будет толк: он прекрасно видел землю, остро реагировал на каждое чуть заметное отклонение машины, управлял ею решительно, властно.

Выпуская Труда в самостоятельный полет, Покрышкин строго сказал:

— Взлет и посадка нормально, высота по кругу — сто пятьдесят метров. Выше не лезь — влипнешь в облака. Шасси не убирай. Ясно? И чтобы никаких фокусов... Пошел!

Андрей кивнул, закрыл фонарь и дал газ. «МИГ» побежал все быстрее, поднимая хвост. Ударившись раза два колесами о землю, что заставило Покрышкина поморщиться, Андрей оторвал самолет от земли и стал набирать высоту. Глядя опытным глазом на «МИГ», Покрышкин понимал, какая внутренняя борьба идет сейчас в душе Андрея: ему нестерпимо хочется уйти вверх «горкой», чтобы попробовать силу мотора, а заодно блеснуть перед приятелями техникой пилотирования. Вот уже нос машины чуть-чуть полез кверху. Но тут же Труд выравнивает ее. Он знает, что щегольство не приведет к добру: как бы этот строгий Покрышкин не отстранил от полетов.

Саша улыбается, представляет, какую горестную гримасу состроил сейчас Труд. Разворот... Самолет идет под самым облаком, сеющим унылый и холодный дождик. Саша мрачнеет: зальет козырек — плохо придется на посадке. А Труда, видимо, так и подмывает нырнуть в облако. Самолет чуть качнулся... Но нет, опять все нормально.

Близится посадка. Теперь Покрышкин — весь внимание. Тяжелый «МИГ» быстро проваливается к земле. «Подтяни, подтяни же!» — шепчет Саша, словно Труд может услышать. Андрей вовремя спохватывается и дает газ. Так... Покрышкин облегченно вздыхает, но тут же снова хмурится: Труд разогнал самолет, и теперь ему придется садиться на повышенной скорости. «МИГ» летит уже над самой землей, его несет, несет, словно он внезапно потерял вес. «Определенно промажет!» — ворчит Покрышкин. Хорошо еще, что впереди ни ям, ни канав.

Труду явно не хочется уйти на второй круг. Это сердит Покрышкина. Однако в последние мгновения Труд действует умело: он грамотно сажает самолет, терпеливо выждав, пока погаснет скорость, и вот «МИГ», чуть-чуть опустив хвост, чиркает сразу тремя точками о землю и катится по полю. Глаза у Покрышкина зажигаются, и Данила Никитин, неразлучный друг Андрея, украдкой наблюдавший за старшим лейтенантом, готов биться об заклад, что командир похвалит Труда. Но Покрышкин неторопливо, с каменным лицом подходит к подрулившему самолету, ждет, пока Труд доложит о полете, и строго говорит:

—  Слабак!

Эта уничтожающая оценка, произведенная Покрышкиным от слово «слабо», всегда приводит учеников в уныние: человек, получивший ее, обычно отстраняется от полетов.

—  Слабак! — повторяет он. — Разве так рассчитывают? Это ведь «МИГ», а не «чайка». Сколько раз надо повторять? И потом: для чего выкладывают «Т» на аэродроме? Специально для того, чтобы садиться в километре от него?

Весь красный Труд что-то бормочет, стараясь оправдаться. Ему уже ясно, что сегодня он позорно провалился и... Но тут Покрышкин вдруг приказывает:

—  Давай-ка еще раз...

И неожиданная улыбка появляется у него на губах. Не так-то легко войти в роль строгого инструктора, черт побери, а как истребителю ему все-таки понравилась смелая, уверенная и четкая посадка Труда, хотя и далеко от посадочного знака. Спохватившись, Покрышкин снова хмурится:

—  Только смотри — расчет...

Так в трудах, волнениях и хлопотах прошли две недели. Жизнь шла размеренно, буднично. И однажды, вдруг оглянувшись на прожитое, Покрышкин с едкой иронией заметил, что так, чего доброго, он может незаметно для самого себя войти в роль штатного инструктора летной школы. Но тут же, взглянув на себя со стороны, — он это обычно делал для самокритики, — Саша не без удовлетворения отметил: здоров, спокоен, в общем — опять можно воевать. Повязку он уже снял: глаз видел хорошо...