Владимир Першанин - Не промахнись, снайпер! Страница 25

Январь выдался очень холодным. Привезли ватные одеяла. Тем, кому не хватило, дали дополнительные шинели. Мне досталась шинель с оторванным рукавом. Так и спал в белье, халате, под двумя солдатскими одеялами и шинелью. Днем еще было ничего, печки топили непрерывно, а во второй половине ночи в палатке наступала холодрыга.

Получил сразу три письма. Два от мамы и одно от «невесты» Тани. Письма шли два месяца. Сначала попали в полк, затем в медсанбат и позже их переправили в госпиталь. Умер отец. Это произошло девятого ноября, когда мы с Ангарой ходили на хутор к придурочной Клаве. Как все сплетается в жизни! Я пил самогон, приставал к женщине, а мама в это время сидела возле тела отца. А может, бегала, решая нелегкие похоронные дела. Они прожили вместе двадцать лет, отец был хорошим человеком, и маме приходилось очень тяжело.

«Только ты, Федя, не расстраивайся. Я вообще тебе о смерти отца писать не хотела, но потом решилась. Ты ведь уже взрослый. Ребята из депо сделали гроб, крест, на поминки много людей пришло. Саша работает в ж/д мастерской, я довольна. Получает неплохой паек, а самое главное, имеет бронь. Пусть работает и в армию не спешит. Хватит того, что ты воюешь и раненый в госпитале лежишь. Пиши почаще. Хотя бы несколько строчек. Когда почтальон мимо проходит, у меня ноги от страха отнимаются».

Целый день ходил сам не свой, вспоминал отца. Как мы ходили с ним и младшим братом на рыбалку, сидели вместе у костра. С получки отец всегда приносил гостинцы. Даже хорошо выпивши, никогда не скандалил и не ссорился с мамой. Ночью я даже всплакнул, но вскоре боль прошла. Наверное, нагляделся смертей больше, чем нужно. Поделился печальным известием с Никитой Лукьяновым. Он спросил, сколько отцу было лет, и, узнав, что без малого пятьдесят, сказал:

— Твой батька много пожил. Дай бог, половине из нас столько прожить. Каждый день ребят хоронят.

В январе действительно умирало много раненых. Мертвых сносили в сарай, пока долбили и оттаивали очередную могилу. К работам привлекали местных жителей из казаков. Шли они неохотно. За рытье могил им не платили, а от больничного супа или каши большинство отказывались. Просили мыло, старые гимнастерки, брюки. Мыла не хватало, а гимнастерки и брюки б/у им иногда давали.

Умерших хоронили рано утром, чтобы не видели раненые. Однажды на рассвете мне приспичило, и я ковылял с обрывком газеты в уборную. Когда вышел, увидел кучку людей у быстро разрастающегося кладбища. Санитары укладывали в могилу тела. В одном нательном белье, сверху накрывали куском мешковины. В гробах хоронили только командиров, от младшего лейтенанта и выше. Рассказал об увиденном в палате.

— Хоть бы гимнастерки и штаны оставляли, — сказал один из молодых. — А шмутье казакам за работу отдают.

— На нашем участке казаков на подмогу итальянцам присылали, — сообщил я. — Орали, матерились, обещали за яйца вешать. Я одного срезал, пока он хайло разевал.

— Правильно сделал!

— И вообще, казаки, они еще те сволочи.

— А татары лучше? В Крыму немцы целые бригады из татар сформировали. Резали наших хуже эсэсовцев.

Почесали языки, затем начались процедуры, уколы. Обычный больничный день. У меня подмокла повязка. Медсестра посоветовала меньше ходить, а особенно шататься по кладбищу.

— Лежи, отдыхай. На фронте так не поспишь.

Пришла Элла Борисовна. Повязку размотали, она приказала идти в процедурную, где рану обработают. Ну, хорошо, хоть не чистить.

— Ходить-то мне можно?

— Нужно, — весело отозвалась она. — Ходи, только не падай.

— И по кладбищам меньше шляйся, — пробурчала медсестра.

— На кладбище не надо, — согласилась Элла Борисовна. — По дорожкам гуляй.

Медсестра у нас была какая-то невзрачная и снулая. Но заботилась о раненых хорошо. Без раздражения проводила много времени возле тех, кто откровенно капризничал (таких были единицы), приносила и уносила утки. Когда выдавалось немного свободного времени, она засыпала, положив голову на самодельный стол. Иногда к ней подсаживались ребята, обнимали за плечи, что-то шептали. Она вяло отмахивалась, сбрасывая руки. Но ходили слухи, что уговорить ее не так уж сложно. Во всяком случае, я не раз слышал возню в «предбаннике» нашей палатки. Там было холодно, зато имелась койка, лежали запасные матрацы.

В одну из ночей, набравшись решимости, я тоже обнял за плечи медсестру. Имени не помню, широкое лицо с крапинками веснушек, а лет ей было около двадцати пяти. Сестра не удивилась моему появлению, но когда я стал прижимать ее к себе, неожиданно пожаловалась:

— Устала очень. Поспать бы чуток.

Я растерялся и послушно убрал руку. Сказал, что приду в следующий раз. Сестра ничего не ответила, и я больше попыток флиртовать не предпринимал. Ей действительно приходилось тяжело, работала она сутками напролет. Исполняла и обязанности санитаров, так как они в основном занимались заготовкой дров и непрерывно топили две печки. Ну и, конечно, носили в операционную или на процедуры лежачих раненых.

Через несколько дней вспомнил про письмо Тани. Прочитал. Было оно какое-то путаное. Таня, непонятно за что, извинялась. Писала, что всегда помнит обо мне, не забыла наши встречи и будет ждать.

— Какие встречи? — удивлялся я. — Раза два прогулялись, вот и все дела. Темнит девка. То ни слуху ни духу, то ждать она будет.

— Напиши, что тоже не забыл, — советовал Лукьянов. — Не надо девушку обижать. Попроси фотку, глянем, что она из себя представляет.

Войска фронта к концу января продвинулись довольно далеко на запад. В сводках звучали названия освобожденных городов: Старобельск, Новый Оскол, Острогожек. Всего ничего оставалось до Харькова и Белгорода. Несмотря на значительное расстояние, немецкие самолеты прорывались к Дону, иногда бомбили мосты и какие-то другие объекты.

Однажды мы стали свидетелями редкого зрелища. Наши истребители крепко подковали немецкий бомбардировщик «Хейнкель-111». Громадный самолет, с застекленной рубкой, густо дымя, шел прямо над нами. Кажется, один мотор не работал. Хвост светился пробоинами, а пулемет в нижней размочаленной кабине под брюхом свисал вниз. Кто-то даже разглядел убитого стрелка.

Два «Лавочкина», пуская короткие пушечные очереди, видимо, гнали немца на наш аэродром. Но фрицы, выбрав поляну, посадили самолет километрах в трех от госпиталя. Летчиков искал взвод НКВД с собаками. Рассказывали, что один летчик то ли застрелился, то ли был убит, оказывая сопротивление. Двоих взяли живыми. Это был едва не первый случай, когда я видел в небе наши самолеты.

А тут подоспела весть о капитуляции армии Паулюса в Сталинграде и объявлении в Германии трехдневного траура. Устроили не только праздничный обед с вином, но и вручали награды. Меня все же нашла медаль «За отвагу». Не знаю, какая из двух. Обещанная комбатом Ефимцевым или ротным Чистяковым. Не все ли равно? Медаль «За отвагу» считалась среди солдат почетной наградой, не то что ЗБС («За боевые заслуги»), которыми награждали и писарей и телефонисток. Если получил «За отвагу», значит, ты действительно воевал и чего-то стоишь. Я носил медаль дня два на халате, затем завернул в тряпочку и спрятал среди документов.

Из госпиталя меня выписали числа десятого февраля. Я еще хромал, но приехавший майор из санитарного управления армии сказал:

— С легким ранением три месяца лежит. Не многовато ли?

Элла Борисовна что-то тихо объясняла ему, вставляя слова по-латыни. Объясняла, что рана глубокая и еще не зажила. Но майор, наверное, забыл латынь и упрямо твердил:

— Весна подходит, Красная Армия везде наступает, а молодые, здоровые парни пролеживают бока. Ну-ка, пройдись, сержант.

Я сделал несколько шагов туда и обратно.

— Хромает немного, — согласился майор. — Наверное, на жалость давит.

— Ничего не давлю. На фронт, значит, на фронт, — огрызнулся я.

— Молодец, парень. Так и надо!

— Я не парень, а сержант. Снайперскую книжку имею и двадцать восемь уничтоженных фашистов.

Капитан на мой выпад ничего не ответил, лишь черкнул строчку в блокноте и стал беседовать с другими ранеными.

— Дурачок ты, Федя, — сказала потом Элла Борисовна. — Кто тебя за язык дергал? Рана не зажила, не хотела я тебя отпускать.

— И я не хочу с вами расставаться. Но лучше на фронт, чем такие слова от тыловых крыс слушать.

— Я тоже в тылу.

— Вы — другое дело. Вы хирург… и красивая.

— Ну вот, дождалась комплимента.

Через пару дней я простился с Никитой Лукьяновым, остальными ранеными, медсестрой и Эллой Борисовной. С хорошими людьми, которых встретил в госпитале.

В свою дивизию не попал. Но не доехал и до фронта. Оказался в запасном полку, расположенном между городом Новая Калитва и поселком Верхний Мамон. Здесь немцы форсировали в начале июня Дон, а сейчас их отбросили далеко на запад.