Михаил Лыньков - Незабываемые дни Страница 25

Видя, как посуровели лица у людей, встречая их колючие взгляды, офицер вдруг переменил тон и уже не перечислял разные новые порядки, а кричал:

— Где ваши коммунисты? Где есть еще красноармейцы? На ответ даю пять минут… Солдаты будут стрелять.

Над толпой пронесся не то вздох, не то тихий шорох. Женщины подсказывали мужчинам: «Да скажите вы ему, что он пристает, какие там коммунисты?» Некоторые дергали за рукав Сымона: «Вы же самый старший, скажите ему».

Старый Сымон вышел из толпы.

— Пан офицер, вы не волнуйтесь. Дозвольте ответить вам на ваши вопросы… Видите, вы сами сказали, что освободили нас от большевиков. Где ж мы их искать будем? Вы же сами сказали, что им не нравится новый порядок. Кто же из них захочет жить с таким порядком? А красноармейцев нет, вот уж несколько дней, как отступили, и нет их… А вы, пан офицер, не волнуйтесь. Мы вас встретили впервые, нам же неизвестно, что к чему. Вы сказали о новых порядках, о покарании смертью… А люди вот просят вас рассказать, за какие дела вы не будете нас карать смертью. Люди ведь жить хотят. А насчет тех, пан офицер, что против порядка, так вы не сомневайтесь, если он, значит, враг… наш… так мы его не только вам выдадим, но сами ему шею свернем. Не свернем, так голову оторвем! Так мы и просим про порядок…

Офицер слушал, поддакивал. Он немного утихомирился. И когда Сымон сказал про расстрелянного красноармейца, что он сын убитой вдовы, что она не прятала его, а подобрала на поле, чтобы подлечить, офицер спокойно буркнул под нос:

— Никто не должен препятствовать моим солдатам. Что делает наш солдат, то — закон. А про порядок… — прервавшись на минутку, он спросил: — Может, кто-нибудь знает немецкий язык?

Вопрос был совершенно неожиданный, некоторые женщины посмотрели на Сымона.

— Так ты знаешь язык? — обратился к нему офицер.

— Да где там знать? Немножко понимаю… пятое через десятое…

— А где научился?…

— Да уж так пришлось, — нехотя ответил Сымон, не зная, к чему клонит офицер. — В плену был во время старой войны.

— Это хорошо. Отлично! Я сейчас только думал о старосте. Вам надо выбрать старосту, через него и узнаете про все порядки. Думаю, что вот он и может быть хорошим старостой. Я вас всех спрашиваю!

— Известно, если нужно, так нужно. В самый раз ему быть старостой. Соглашайся, Сымон!

Такой оборот дела совсем сбил с панталыку старика и встревожил тетку Ганну, которая и так очень настороженно слушала Сымона, опасаясь, как бы он, упаси боже, не ляпнул чего-нибудь лишнего. Растерявшийся Сымон совсем утратил равновесие, но, собравшись с мыслями, решительно замахал рукой:

— Нет, нет… Эта должность, пан офицер, не для меня. Стар я, это раз… Кто меня, скажем, слушаться станет? Не по моим летам такими делами заниматься. Меня и старая власть от таких хлопот освободила.

— Не может он, не может, — вмешалась в разговор и тетка Ганна, но офицер резко оборвал ее:

— Я не с тобой говорю. Молчать! — И даже ногой топнул и сердито заморгал глазами.

— Это моя жена, пан офицер. Так я и говорю, что не подходит мне на такую должность подаваться. А, во-вторых, новые порядки нам неизвестны. Как же мне к чему приступиться? И что это за обязанность такая — опять мне неведомо. Не буду… нет…

— Как это не будешь? Что приказывает немецкий офицер — это закон, выше закона.

— Вы можете мне приказывать, пан офицер, а народу я не указчик. Мне народ может по горбу накостылять, если я против его воли буду ему приказывать. Нет… не буду я…

Офицер молчал. Видно было, как постепенно им овладевал гнев, как все шире и шире расплывались красные пятна на его щеках, а пальцы рук нетерпеливо перебирали лозинку, которой он то и дело ударял по голенищам. Что-то говорил ему переводчик.

И тут, как по команде, несколько женщин начали всхлипывать, раздались голоса — сначала тихие, робкие, потом они слились в сплошной гул:

— Просим, просим тебя, дядька Сымон! Да не упирайтесь, сделайте милость! Или вы хотите, чтобы нас всех по миру пустили? Почему ж вам не быть старостой? Разве мы против?

— Не буду… Сказал, значит, разговор окончен. Не хватало мне еще такого лиха, чтобы я на рожон против народа лез?

— Да не против же. Ах, боже… Мы же тебя просим. Что, лучше нам будет, если над нами какого-нибудь гада поставят? — говорили люди, подталкивая друг друга в бок, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего в присутствии немцев.

Даже тетка Ганна, настороженно глядевшая то на офицера, то на своего Сымона, который сразу стал таким несговорчивым, сама не могла придумать, как тут ловчей избавить своего мужа от неожиданной напасти. Не советовать же ему, в самом деле, в немецкие начальники становиться… И в мыслях этого не могло у нее быть. Опять же и народу нужно какой-то выход найти.

Тем временем переводчик злобно бросил Сымону:

— Ты знаешь, что означает невыполнение приказа офицера германской армии?

— Да соглашайся же скорее, дядька! Родненький, не ставьте же себя и нас под обух!

Кое-где послышался женский плач, некоторые заголосили.

Сымон стоял молча, ссутулившись. Потом, словно встрепенувшись, глянул на притихшую толпу людей, на немецких часовых, стоявших рядом, на солдат, сновавших по дворам, гонявшихся за курами и поросятами. Медленно догорала в конце улицы хата Кляновичихи. Пламя уже не бушевало, как раньше, не взрывалось снопами искр, а спокойно колыхалось от слабых порывов легкого ветерка. Правда, оно стало ярче — надвигались сумерки.

— Скажите пану офицеру, что я не могу так сразу… Я прошу пана офицера дать мне подумать… Хотя бы день-два… — сказал Сымон и умолк.

Офицеру это даже понравилось. Если человек просит разрешения подумать, значит он не просто легкомысленный пустомеля, а серьезный человек, рассудительный, с которым приятно иметь дело. Офицер отдал приказ, и вскоре грузовики, подняв облака пыли, помчались по дороге в городов. Все с облегчением вздохнули.

Люди начали торопливо расходиться, чтобы скорее попасть в свои хаты, свои дворы. И все словно чувствовали какую-то пустоту внутри, будто что-то оборвалось в душе, захолонуло сердце от этой первой встречи с фашистами. Вот он каков — фашист, которого они, наконец, увидели собственными глазами!

Поздно вечером хоронили Кляновичиху и убитого немцами красноармейца.

Тушили пожар.

Когда забросали песком и землей обгорелые бревна, залили водой головешки на пожарище, молча разошлись по домам. Деревня стояла притихшая, задумчивая — ни голоса, ни звука…

Из своего укрытия выбрался Дубков и пошел в хату. Там уже был Ананас Швед, который пришел проведать Сымона. Швед просидел весь день около бани в густых зарослях орешника, так как особенного желания показываться на глаза немцам не имел и хорошо знал, что близкое знакомство с фашистами ничего приятного и полезного ему не обещает. Сымон сидел молчаливый, растерянный. Он чувствовал себя выбитым из привычной колеи. Фашистский приказ и все события дня лишили его обычного спокойствия. Он рассеянно слушал, как тетка Ганна, проклиная на весь свет немецких дьяволов, все угрожала им:

— Погодите, погодите, я найду на вас управу, гады!

Она никак не могла согласиться с мыслью, что Сымон станет старостой.

— Это же надо так человека на старости лет обидеть! Разве мы враги народа? Или мои сыны не в Красной Армии? Что, нас советская власть жизни решила или имения отобрала? С ней же мы шли столько лет, при ней мы старые лохмотья сбросили, с ней мы в люди вышли. С нею и свет увидели. Нет, не бывать по-вашему, рыжие черти!

И, успокоившись немного, она снова начинала:

— Не дождетесь! Околеете, душегубы! Я найду на вас управу. Я с партийным человеком посоветуюсь, я до области дойду!

Когда до этого аргумента доходила тетка Ганна в былые дни, ее не на шутку побаивались разные «обидчики колхозной жизни». Она не любила бросать слова на ветер. Но теперь даме Сымон в ответ на эти слова буркнул:

— Мелешь нивесть что. До области она дойдет. Может, еще в Минск подашься?

Но трудно было сбить тетку Ганну с ее позиции. И хотя она вначале немного смутилась, однако твердо стояла на своем:

— Ты мне Минском в нос не тычь! Я знаю, что говорю. Я, может, знаю больше, чем ты. Не на одном этом поганом фашисте свет стоит. Он мне дорогу не закроет. Он, этот фашист, пришел и ушел, от него и следа не останется. А мы как жили, так и будем жить. С советской властью жить будем, потому что советская власть это все равно, что наш народ…

— И ты? — шутливо бросил Сымон.

— Что я?

— Советская власть будто.

— И я… А как же ты думал? Тут шутить нечего.

Сымону было не до шуток. Просто хотел отделаться or назойливых мыслей, не дававших ему покоя. Если бы он был моложе, нашелся бы и лучший способ выпутаться из этого отвратительного положения. А пока он не видел способа.