Шамиль Ракипов - О чём грустят кипарисы Страница 25

— Я видела какое-то судно, — сказала Валя, когда все страхи остались позади.

— Где?

— У самого берега. Небольшое. По-моему, торпедный катер. Магуба, надо его потопить! Может быть, на аэродром прибыл сам этот генерал, как его…

— Альмендингер? Тут пока ему делать нечего.

— Язык сломаешь. Всё равно, надо потопить.

— Доложу Бершанской.

— Разрешит!

— Может послать другой экипаж.

— Не найдут.

— Как ты его разглядела? Уму непостижимо.

— Понимаешь, я подумала: что будет последним зрительным представлением в моей жизни? Так и впилась в берег глазами. Скалистый, крутой, неровный, изрытый какими-то норами обрыв. Ну и разглядела.

Бершанская дала разрешение: «Потопить непременно!..»

Седьмой вылет. Зашли со стороны моря, бросили САБ. Точно — торпедный катер. Суматоха. Поздно спохватились. Были уверены, что мы их не разглядели.

Валя ударила залпом. На месте катера, — огненный столб. Мы радовались так, словно потопили крейсер…

Восьмой вылет. Аэродром закрыт плотной пеленой пыли, дыма и тумана. Ни прожекторов, ни зенитного лая.

— Для фашистов нелётная погода, — сказала Валя. — Что и требовалось доказать.

— Ударим по полосе, — предложила я. — Наверняка там немцы копошатся.

— Нет, скорее всего, румыны, — уныло произнесла Валя.

— Жалеешь, что ли?

— Что ты, ни капельки. Пусть они сами себя жалеют. Мне детей жалко — румынских, немецких. Вырастут, узнают: отец — бывший гитлеровец, убийца, насильник или мародёр.

Сбросив бомбы, Валя начала, не глядя, швырять термички.

— Блокировать так блокировать…

На востоке уже занималась заря. На фоне чёрно-синего неба отчётливо проступали горы.

Летим вдоль побережья — ни одного огонька. С моря дует ветер, в темноте белеет прерывистая полоска прибоя, крыло набегает на неё.

— Затаились, гады, в своих норах, — сказала Валя, — Знают, что готовится штурм, что двинется на них «чёрная смерть» — морская пехота. Дрожат от страха. Скорее бы покончить с этой сворой. Весь мир ждёт. За границей гадают: сколько дней или месяцев фашисты будут удерживать плацдарм в Крыму, Севастополь. Гитлер, наверное, ночи не спит, скрежещет зубами над картой. Ищет резервы. Мечтает о десантах — с моря, с воздуха. Крым! Крым! Наши войска уже в Румынии, скоро у Гитлера не останется ни кусочка черноморского берега. Как ты думаешь, будет десант или нет?

— По-моему, не будет. Спроси у Макаровой и Белик, они скажут точно.

— Я уже спрашивала. По их мнению, серьёзный десант невозможен. Всё учтено могучим ураганом. Знаешь, что они ещё говорят? Нашу воздушную армию перебросили в Белоруссию не случайно.

— Куда-то надо её перебросить. Не оставлять же в Крыму.

— В Белоруссии будет грандиозное наступление.

— Поняла. Ждут, когда прибудет наш полк. Без нас не начнут.

— Ни в коем случае! — Валя рассмеялась. — В наших руках ключи от Берлина, задерживаться в Крыму нельзя.

Признаться, меня в ту ночь волновала не столько судьба немецкой группировки в Крыму, тут всё было ясно, сколько судьба экипажа, пришедшего нам на помощь. Полной уверенности, что всё обошлось, не было.

Мы приземлились, кончилась очередная ночь-максимум. Дежурная сказала, что потерь нет, сделано более 150 боевых вылетов. О встрече с истребителем никто не докладывал.

Зарулили на стоянку, сидим в кабинах. Нет сил вылезти.

— Тебе боевое задание, штурман, — официальным тоном обратилась я к Вале.

— Слушаю, товарищ командир!

— Написать поэму о боевом пути нашего полка. С посвящением Марине Михайловне Расковой.

— Есть написать поэму! Прошу указать точные сроки.

— К первой годовщине Победы.

— Если не убьют, задание будет выполнено досрочно, товарищ командир… Послушай, Магуба-джан, я давно собиралась спросить: кто твой любимый писатель? Тукай, я знаю, вне конкурса, а из русских?

— Пушкин, Пушкин, Пушкин: любимый поэт, любимый прозаик, любимый драматург.

— А у меня Лермонтов. Жить без него не могу. Сдавала в школе экзамен по литературе, бога молила, чтобы Лермонтов достался. Взяла билет, мамочка моя: «Лирика Лермонтова»… Прочитала «На смерть поэта», с выражением, разобрала и как начала шпарить наизусть стихотворение за стихотворением, члены комиссии смотрят на меня, головами покачивают. Голос звенит, как вечевой колокол, щёки горят, разошлась, отрывок из «Героя нашего времени» прочитала, специально к экзамену выучила:

«Нынче в пять часов утра, когда я открыл окно, моя комната наполнилась запахом цветов, растущих в скромном палисаднике. Ветки цветущих черешен смотрят мне в окна, и ветер иногда усыпает мой письменный стол их белыми лепестками… Внизу передо мною пестреет чистенький новенький городок, шумят целебные ключи, шумит разноязычная толпа, — а там, дальше, амфитеатром громоздятся горы всё синее и туманнее, а на краю горизонта тянется серебряная цепь снеговых вершин, начинаясь Казбеком и оканчиваясь двуглавым Эльбрусом… Весело жить в такой земле! Какое-то отрадное чувство разлито во всех моих жилах. Воздух чист и свеж, как поцелуй ребёнка…» Прелесть, правда? Умереть можно. Пятёрку заработала…

Медленно, нога за ногу, иду по коридору общежития, думаю, раздеваться не буду, мыться не буду, есть-пить не буду, всё потом, сначала посплю немножко… Увидела через приоткрытую дверь висящую на стене мандолину, зашла в комнату. На четырёх кроватях спали девушки. Присела на табуретку. «Где-то стреляли, не переставая, тяжёлые орудия, и на этом громовом фоне я услышала нежный стон мандолины.

Лейла, чистенькая, похудевшая, ждала меня.

— Ты где пропадала? Я тут с голоду умираю, а тебя нет и нет. С каким-нибудь джигитом по степи шлялась» знаю я тебя. Не оправдывайся.

Помогла мне раздеться, приготовила чистое полотенце. И всё старалась меня рассмешить. Глядим друг на друга, не наглядимся.

Ночь семьсот третья

Мне снилось, что я с Темир-шейхом иду по какому-то мёртвому городу. Под ногами щебень, по сторонам груды скрюченного металла, мотки колючей проволоки» обломки самолётов с намалёванными на них свастиками и крестами, изогнутые, похожие на гигантских змей, стволы пушек. Мой спутник молча указывает то в одну сторону, то в другую, я должна что-то запомнить, это очень важно, но никак не могу сообразить, что именно.

Прямо перед нами в клубах дыма появляется бронзовая фигура, лишённая головы, я хочу остановиться, прочесть надпись, но Темир-шейх увлекает меня дальше.

Подходим к узкому, длинному оврагу. Он почти доверху заполнен тем же металлоломом, но стволы, обвитые колючей проволокой, извиваются, шевелятся. «Ещё живые, — говорит Темир-шейх. — Запомни этот овраг».

Я проснулась, подумала: какой ужас. Перевернулась на другой бок и снова уснула.

Вижу во сне тот же овраг, но вместо Темир-шейха рядом со мной стоит Валя, налей белое платье, в руках — большой букет полевых цветов. «Не упади», — предупреждаю я её и окончательно просыпаюсь.

Голова тяжёлая, вроде и не спала. Побежала в штаб.

После разбора полётов выступила Рачкевич.

— Месяц назад, накануне нашего наступления, — сказала она, полистав блокнот, — бывший командующий немецко-фашистскими войсками в Крыму генерал-полковник Енеке возвестил: «Крым на замке. В мире ещё нет такой силы, которая была бы способна прорвать немецкую оборону на Перекопе и Сиваше. Пусть немецкие и румынские солдаты спокойно отдыхают в окопах. Путь большевикам в Крым навсегда отрезан».

Прошло тридцать дней. Десятки тысяч немецких и румынских солдат «отдыхают» в земле. Оставшиеся в живых загнаны за последний оборонительный обвод. Преемником Енеке, как вы знаете, стал генерал Альмендингер. В одном из последних его приказов войскам говорится: «Я получил приказ защищать каждую пядь. Севастопольского плацдарма. Его значение вы понимаете. Я требую, чтобы все солдаты оборонялись до последнего в полном смысле этого слова, чтобы никто не отходил и удерживал бы каждую траншею, каждую воронку и каждый окоп». А один из искателей счастья на крымских берегах, командир полка, видимо, решил перещеголять генерала, воодушевить своих приунывших головорезов такой фразой: «Русские держали Севастополь восемь месяцев. Мы будем его держать восемь лет».

— Типичный случай, — усмехнувшись, сказала Вера Белик.

Дружный смех, возгласы:

— Научились молоть языком у Геббельса.

— Взять бы в плен этих пустобрёхов.

— Восьми дней не продержатся.

— Могилу свою защищают, а не плацдарм.

Рачкевич продолжала:

— Наши войска почти вплотную подошли к Сапун-горе. Это ключевая позиция на подступах к городу. По опорным пунктам вражеской обороны наносят удары «катюши», тяжёлая артиллерия, танки, авиация. Боевые действия нашего полка — лишь малая часть этой огненной лавины. Подавляя огневые точки противника, стирая с лица земли укрепления, уничтожая живую. силу фашистов, мы сохраняем жизнь наших солдат и увеличиваем их наступательный порыв. Каждая бомба, попавшая в цель, — это шаг к победе, это удар по башке Гитлера и по языку Геббельса.