Андрей Ефремов - Блокпост-47д Страница 25

Впоследствии выяснилось, что за две остановки до Владика из автобуса сошёл неприметный гражданин, который и оставил в салоне под задним сиденьем взрывное устройство в пакете.

С этого момента на каждом построении, у всех отрядов на ПВД командиры проверяли жетоны. А руководство мобильника каждый день смаковало Пашино имя всуе и на все лады. Это происходило до тех пор, пока не наступало время смаковать имена других залетчиков.

К счастью для Паши, через некоторое время у местного штабного водителя-осетина неизвестные средь бела дня спёрли из УАЗика, стоявшего при входе в гостиницу, табельный пистолет. Началось служебное расследование и соответственно смакование на разводах заковыристого местного имени. Автоматически якутский отряд попадает в разряд положительных.

Северный Кавказ претерпел много горя и бедствий. Проживают впритык друг к другу великое множество разных народностей. Бывает, на противоположных склонах одной скалы живут кланы, разговаривающие на совершенно разных языках. Основные вероисповедания Ислам и Христианство. С древнейших времён люди научились жить в мире и согласии. Но, как часто бывает в перенаселённой коммунальной квартире, если начался скандал, корень склоки уже никто и не помнит. Но бурление страстей продолжается годами. Именно это и приходит на ум в описании нижеследующего.

Как ни странно в отношении «усугубить» потомки древних скифов, аланы-осетины, оказались куда бесшабашнее якутян. Но в «стельку» — такого не было.

Заступив на службу, они первым делом опохмелялись. Опохмелившись, продолжали что-то праздновать. Как это обычно происходило:

— Ну, что Руха, скажи что-нибудь!

— А, давайте выпьем!

— Вай! Маладэц, Руслан! Хорощё сказал! — И закусывая физонагом, кстати, приготовленным якутянами, — Я твою маму!.. — Все выпивают.

Начинается промывание косточек «отрицательным» калмыкам, которых сменили «положительные» якуты. Вот калмыки — такие-сякие, во всех тонкостях перечисляются их недостатки и прочая, и прочая. И вообще — «Я его маму видал»!

— Ну, что Руха, скажи что-нибудь, как ты умеешь!

— А, давайте выпьем!

— Вай, маладэц! Вот это по нащему! Тваю маму! — Выпивают-закусывают. Если отсутствует Эльгам, начинается промывание косточек ингушскому народу. Вот они такие-сякие, ваххабиты, негодяи-сволочи. Да вы посмотрите только на этого Эльгама, я его маму…! И снова прочая и прочая. В присутствии пьющего с ними Эльгама, ингушский народ тактично не упоминается. А берется к растерзанию, например, «неправильный» народ Южной Осетии. Вот они такие-сякие, не умеют даже разговаривать-то по человечески, слова коверкают, вот мы, сэвэрные, говорим на правильном асэтынском. И опять прочая, и прочая. Сам Эльгам, в отсутствие осетин, обычно поминает во всех плоскостях нехорошими словами братский чеченский народ и этих самых осетин, чьих мам, в свою очередь, он… Но с которыми он впрочем, не отказывался выпивать.

— Ну. Что, Руслан, я твою маму!.. Скажи тост!

Но Руслану приспичило в туалет. Уходит. Разговоры, какое то время по инерции продолжаются. Смакуются на предмет охаивания чеченцы.

Кто-то вспоминает, что пора бы и выпить. Но без тоста как-то неприлично:

— Эй! Арслан! Я твою маму!.. Скажи что-нибудь!

Арслан! встает, откашливается. Торжественно и не спеша, с кавказским достоинством, поднимает эмалированный нуазан:

— В этот прекрасный и радостный день, когда вся природа, окружающая нас, буквально поёт. Когда наши сердца преисполнены радостью жизни, — театрально поднимает руку, — наши достижения и национальные потери, историческая претензия нации, подлежащая реализации, мировоззрение, ориентирующее на достойное и мирное существование среди других народов и на выживание в мире, обильном потрясениями, — всё это, спрессованное в…

— Э, Арслан! Погоди, да? Я твою маму!.. Руха уже идёт.

Арслан обиженно поджимает губы, садится и по инерции всё равно продолжает бормотать что-то про обычаи:

— Ирон агъдауттаэ кокомаэ аразт сты адаэмы зэрдатаэм…

В случае залёта при проверках из мобильника, гордых аланов заменяли. Но они вроде бы особо и не переживали. Вот ингуши за свой пост держались крепко. В Назрани каждый день кого-нибудь из силовиков отстреливают. Никакого желания у ингушских милиционеров служить в родной столице нет. Уж лучше находиться в осетинском поселке на половине ингушских беженцев. Порядок якутянами вроде бы поддерживается. Все более-менее спокойно.

Как-то вечером Герасимыч, пытаясь направить Эльгама на путь истинный, откашлявшись и взяв правильную тональность проповедника, втолковывает:

— Ну, дык вот. Мирадж или аль-исра-ва-ль-мирадж (арабск.) это чудесное путешествие Мухаммеда в Иерусалим и его вознесение на небеса. Согласно преданию, когда Мухаммед спал однажды около Каабы, к нему явился Джабраил. — С мечети донеслось протяжное «У-а-алла-а-ах Уаккибар!» — Совершенно правильно… Эльгам, не спи! Вот, к примеру, взять наших, якутских…

Но тут к ингушскому блоку подъезжает на «жюльке» отдыхавший после смены и проживающий в этом же поселке серьезный взрослый милиционер Муса:

— Герасимыч, там, на речке, у осетин, твои пьяные валяются. Поселковые уже к оружию присматриваются. Если хочешь — привезу. Но я один не поеду, давай своего одного.

Геркон отдает одного бойца. Привозят двоих нерюнгринцев — плотненького, некогда контуженного в Грозном Коленьку «Борисыча» и молоденького Серёженьку. Оба — никакие. Автоматы, пистолеты на месте. Их заволокли, приставили к стенке. Шатаются от сквозняка. Это они так на патруль по поселку ходили, ну, и обессилели. Сереженька в этих местах проходил срочную службу, все ходы-выходы знает. Пытается объяснить ситуацию:

— Герасимыч… Ик… Ты это… Ик… мы культурно, на природе… Ик… С тостами…

Геркон молча шлепает Сереженьку в челюсть. Сереженька, как мокрая тряпка, шмякается об стенку: «Ик!» — и сладко засыпает. Растёт наверное.

Гаврила поворачивается к Борисычу:

— Ну, а ты чевой товой-то?

— А я то че-чевой? Я ниче-чевой! Я т-т-товой-то. — Сокрушённо машет рукой и мирно отправляется спать на кроваточку, — Ч-чевой-то т- тихо тут у вас.

Через некоторое время понадобилась рация, которую носили в патруль. Рации нигде нет. Возникает нехорошее чувство. Если пьянку скрыть от руководства можно, то утерю радиостанции, — никак. Соответственно, и попойка вылезет, а это ЧП. Бойцы звонят Мусе:

— Муса, посмотри, пожалуйста, там, в машине рации нет?

— Нет! Если хочешь, съезжу на речку, посмотрю. — И опять повторяет, — Но я один на осетинскую сторону не поеду, давай одного.

Слава Богу, рация на речке нашлась.

В общем, потрепали нервы Гавриле хорошо, качественно. Надо бы и ответить тем же. Ставит Герасимыч будильник на своем сотовом, на полдевятого утра. Вытаскивает у Сереженьки из разгрузки черный пистолет и прячет его.

Где-то после семи, просыпаются Сереженька с Борисычем, ну прям, как огурчики. По традиции готовят завтрак. Все: «Ля-ля-тополя», — будто ничего и не случилось. Позавтракали. Все лоснятся. Ждут смену. У Герасимыча громко звонит будильник, вытаскивает, выключает, подносит к уху:

— У аппарата. Да… Здравствуйте… Не по… Ствол? — театрально хлопает, как бы непроизвольно, себя по бедру, по кобуре, будто проверяет наличие оружия, поворачивается к бойцам, — Никто пистолет не терял? Сейчас, подождите. — Возникает суета, беготня, проверка оружия, хлопанье по кобурам и по разгрузкам. У Серёженьки, у которого цвет на лице, после смены всех цветов радуги, останавливается на бледно-белом, отвисает челюсть:

— У меня нету!

Герасимыч, уничтожающе глядя на Сереженьку, говорит в трубку:

— Номер, какой? — И уже окончательно высверлив взглядом между глаз Сереженьки большую дырку, повторяет «ответ», — БЦ, один, два, три, четыре? — Серёжа крупно вибрирует: «Ыгы… Ыгы…».

Некоторое время Гаврила, якобы, внимательно что-то слушает. Затем:

— Скока? — Поворачивается к сотрудникам, — У кого есть три тыщи? — Весь интернационал отрицательно мотает головами. — Ладно, у меня есть… Хорошо… За мечетью… Ыгы… Понял, не дурак… Угу… Один… Ыгы… Белая жулька… Всё, иду.

Когда всё утряслось, Серёженька несколько успокоился. Но вопросы то волнуют. Вопросы волнуют всех. И ингушей тоже. Как так, да почему, да откуда номер сотика кто-то из левых знает?

А байка то у пожилого, убогого, немощного и обрюзгшего Герасимыча уже наготове:

— Ну, дык, есть у меня во Владике осетиночка, Жанночка зовут. Врать не стану, лет ей за тридцать. Месяца полтора с ней носки шерстяные вяжем. — Молодёжь восхищённо поцокала языками, — А у неё брат, Бесланом звать. Один раз я его у неё видел. Здесь он живёт, на осетинской стороне. Мент он. В ПОМе вроде как, дежурный. Ну, естественно, кто другой был бы, ствол не отдал бы. А тут я от вас беды, понимаешь, терплю. Беслан звонит Жанночке, ещё раз убеждается, что Гаврильчик, как вы знаете, мужик золотой, стоящий и всё такое прочее. И он, как добрый христианин, рискуя своей жизнью, пробирается к мечети. Вот, собственно и всё, господа. Ну, а ты, Серёженька, застенчивый ты мой…