Ганад Чарказян - Горький запах полыни Страница 25

Край неба на восходе начинал розоветь. Утренняя прохлада отдавала хорошим морозцем. Я опустил топорик и мешок на траву, снова осторожно вошел в жилище и снял с гвоздя на двери старый засаленный халат на вате. Когда, отойдя метров на сто от моих беззаботно храпящих хозяев, я влез в него, то почувствовал себя гораздо комфортней и уверенней. С таким халатом никакой мороз не страшен. Хотя первое время, пока не привык, чуть не задыхался от запаха бараньего жира, обильно пропитавшего не только верх, но и цветастую подкладку. «Главное, — довольно усмехнулся я, — чтобы волки не приняли меня за барана». Краешек солнца уже показался далеко внизу, но тепла от него пока не ощущалось. Я шел спиной к нему по тропе, что еще позавчера привела нас с Ахмадом на летнее пастбище.

Странное животное человек: я устремлялся в полную неизвестность, но каждая клеточка моего тела кричала только об одном — о нечаянной радости, что переполняла меня. Я свободен! Свободен! То есть волен поступать так, как заблагорассудится. Или вообще никак не поступать. Даже то, что свобода может обернуться гибелью, сейчас меня совсем не пугало. Лучше умереть свободным человеком, чем жить рабом, исполняя чужие, пусть себе и разумные, указания.

Да, эти указания могут дать тебе покой, сытость, даже благополучие, но лишают главного — счастья быть самим собой. А за мгновения этого счастья люди всегда готовы жертвовать и самой жизнью. Эйфория бездумной свободы захлестнула меня, как периодически захлестывает и целые народы, долго томившиеся в реальной или только кажущейся неволе. Свобода — осознанная необходимость? Нет, мы разрываем оковы сознания и бросаем их в бездну неведомого. Свобода — это свобода! Я так долго ходил по струнке — в армии под Гусевым, а здесь под Сайдулло, — что каждый сегодняшний вольный шаг — туда, куда хочется — был просто наслаждением.

Сегодня думаю, что это была все же только воля, по которой стосковался. Я был опьянен и одурманен ею, как не был опьянен вчерашним шаропом. Возможно, было бы лучше, если бы я, как и пастухи, оказался в пьяном забытьи. Но мне нужно было не «как лучше», а «как хочется». Именно последнее так давно не мог себе позволить. Правда, за любым опьянением, даже свободой, — тогда это не приходило мне в голову, — следует отрезвление, а часто и очень тяжкое похмелье, снова требующее спасительного глотка. В итоге реальность просто исчезает. А если человек не видит реальности, то и она в свою очередь не замечает его.

Часа через три я обнаружил ту самую тропу, которая сворачивала в сторону от уже знакомой дорожки в кишлак — только уже не направо, а налево. Весело и свободно я повернул в сторону от моей сегодняшней и порядком надоевшей жизни. Она угнетала, как и армия, тем, что все повторялось изо дня в день. Но в армии я с каждым днем приближался к заветной цели — с каждым днем до приказа оставалось все меньше. А здесь цель оставалась в далеком тумане, и любое движение к ней выглядело бессмыслицей. Чтобы ты ни делал, ничто тебя не могло к ней приблизить. Оставалось только убить себя. Или поменять цель. Что в какой-то мере тоже оказывалось самоубийством. Ведь человек — это в большой степени именно то, к чему он стремится.

Прощай, мой спаситель Сайдулло, прощай, моя суровая целительница Маймуна-ханум, прощай, моя кормилица с теплыми ореховыми глазами, лица которой я ни разу не видел, уважаемая Хадиджа, прощай, мой дост Ахмад, прощай, сестренка Дурханый! Больше я никогда не увижу вас. Спасибо за все, что вы для меня сделали. Но я ведь из другой страны, из другого мира. Ведь я все-таки Глеб, а не Халеб. У меня есть своя мать, своя сестренка, свои дед и бабушка. Они тоже ждут меня и надеются еще увидеть и обнять своего Глеба. Мой долг перед ними — гораздо больший, чем перед вами.

Стало немного грустно, что я уже никогда не вернусь в свою овечью пещеру, под надежную охрану Шаха. Никогда не услышу «велблуд» и чистого детского смеха Дурханый, не увижу ее глубоких темных глаз, обведенных сурьмой — для защиты от трахомы и прочих болезней. А вечера под смоковницей с чайником зеленого чая, с изюмом и урюком? С неспешной беседой Сайдулло, старающегося быть мне понятным. Жизнь — это прощанье со всем, к чему привыкли, привязались глазами и сердцем. Да, вечное прощанье, как ни печально.

Еле заметная тропа, — видно, пользовались ею редко, — скоро вышла к ручью. Он весело катил с ледниковых высот чистую и необыкновенно мягкую, очень вкусную воду. После вчерашней непривычно сытной и жирной трапезы постоянно хотелось пить. Я часто останавливался, черпал кружкой ледяную воду и медленно, маленькими глотками, согревая во рту, утолял жажду.

Когда через несколько часов ущелье, в котором бежал ручей, начало сужаться и каменные стены пугающе нависали надо мной, я стал внимательно оглядываться по сторонам, надеясь, что тропа, которая становилась все незаметней, наконец куда-нибудь свернет. Но она медленно и неуклонно поднималась ввысь. Уже становилось трудно дышать — я все чаще делал вынужденные остановки. Несколько раз замечал небольшие ответвления, но они оказывались отпугивающе крутыми, чтобы я рискнул карабкаться по ним. Тем более, неизвестно куда. К счастью, вскоре стена справа расступилась и открыла достаточно широкий и вполне безопасный проход.

Через какое-то время он вывел меня из зябкого сумрака на достаточно открытое и уже прокаленное солнцем плато, протянувшееся до горизонта. Только на самом его краю темнели горы с вечными снеговыми шапками. По-прежнему едва заметная тропинка петляла между каменных глыб. Выглядели они довольно странно. Как будто кто-то нарочно окрасил их в самые причудливые цвета. Красные, фиолетовые, буро-желтые, коричневые, черные, голубовато-зеленые — вначале я внимательно разглядывал эти скалы, а потом от жары и обилия необычных красок почувствовал усталость и желание поскорее где-нибудь притулиться, перекусить и, возможно, даже поспать.

Через какое-то время нашлось уютное местечко в тени голубоватой скалы. Я уселся, вытащил из мешка пару огурцов, лепешку и половину бараньего бока. Незаметно разобрался с ним и пристроился подремать. Но проспал целый день и проснулся только в сумерках, от холода. Видимо, сказалось то, что последнюю ночь практически не спал.

Солнце еще немного выглядывало из-за дальней горы и, казалось, плавило своим жаром ее розовеющий снег. Я с неожиданной тревогой подумал о наступающей ночи. Что могло ждать меня среди этого космического пейзажа? Едва ли здесь могли находиться какие-нибудь хищники. Нигде никакой растительности: ни кустика, ни травинки. А может, какой-нибудь барс уже давно осторожно крадется по моим следам? Или за волнующим запахом моего халата бредет отощавший волк? Ждет только мрака, который сделает его добычу совсем беспомощной?

Да, свобода начала показывать мне свое коварное лицо. Как не замерзнуть в этих доисторических глыбах? «Спокойнее! — повторял сам себе. — Спокойнее!» Но беспокойство только возрастало. От хищников как-нибудь отобьюсь — топорик острый. Теперь надо перейти на противоположную, нагретую солнцем, сторону моей уже темно-синей в сумерках глыбы. Да, ее отвесная стена оказалась еще достаточно теплой. Но стоять возле нее всю ночь? Нет, надо найти такое место, где можно лечь.

Я начал подыскивать место для ночлега уже не столько с помощью зрения, сколько ощупью. Наконец на уровне плеч обнаружил довольно широкую ступеньку на одной из темных скал и осторожно забрался на нее. Там вполне можно было вытянуться во весь рост. Благодатное тепло, накопленное камнем за день, скоро согрело и успокоило меня.

Кромешная ночь наступила сразу, как только солнце скользнуло за величественную, в белом чепчике, гору. Я протягивал ладонь перед собой, и она исчезала, растворялась во мраке. Но зато, подвинувшись на самый край своего ложа, мог лицезреть великолепное сияние ночного неба. Звезды казались еще ближе и крупнее, чем возле моей пещеры. Млечный Путь — вид нашей галактики сбоку — пересекал окоем слева направо. На много километров вокруг только я один, малая человеческая песчинка, любовался этой вечной картиной. Но чувствовал таинственную связь и с теми миллионами людей, что еще до моего рождения поднимали глаза к небу и застывали в немом восхищении, завороженные тайной этого небесного света.

Вспомнились слова, которые, не вдумываясь, я бойко цитировал на экзамене по философии: «Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительней мы размышляем о них, — звездное небо надо мной и моральный закон во мне». Грандиозность звездного зрелища снова вселила в меня спокойствие и уверенность: со мной ничего не может случиться — звезды не допустят! — и я все-таки дождусь нового дня. А вместе с ним и какой-то новой жизни.

Чтобы быть более уверенным в таком исходе, решил снова перекусить. Холодное мясо оказалось, конечно, не таким вкусным, как вчера, но все же вполне аппетитным. На завтра пропитания мне тоже должно хватить. Окончательно расправившись с бараньим боком, я какое-то время лежал, похрустывая сочными и сладкими огурцами. Почти такими же, как с бабушкиной или маминой грядки в родной Блони. Одновременно все еще гордо смаковал остатки своей неожиданной свободы — все-таки отважился, смог преодолеть рутину будней, по-настоящему рискнуть. Хотя, конечно, и обстоятельства тоже подтолкнули. А может, я просто пошел на поводу у случайности, устремился за мигающим болотным огоньком? Сам этот вопрос, неожиданно всплывший в сознании, немного насторожил, обдал холодком. Но, к счастью, блаженный сон снова увлек меня в таинственные глубины.