Анатолий Медников - Открытый счет Страница 25

И Борман, на которого в недоумении Дениц перевёл взгляд, кивком подтвердил то, что эта фраза фюрера не оговорка, что за ней какой-то глубокий и тайный смысл. Одновременно недовольство сверкнуло и погасло в его цепких колючих глазах.

Дениц понял, что попал не в тон, и насторожился.

— Я весь внимание, мой фюрер, — сказал он.

— Дениц, не исключено, что именно вам придётся сыграть некоторую роль в том самом будущем, к которому вы сейчас отнеслись с легкомысленным пренебрежением.

Намёк был туманен, однако в нём пробивалась надежда на то, что Гитлер решил приблизить его, Деница, к себе.

И Дениц вспомнил, как ещё в феврале во время такой же застольной беседы Гитлер разглагольствовал о том, что судьба ему выделила слишком мало времени для его великих дел. Между прочим, он сказал: „В то время как другие имеют в своём распоряжении вечность, у меня немногие, жалкие годы. Другие знают, что их сменят те, кто продолжит там, где они кончили, точно вспахивая борозду в том же направлении и тем же плугом. Я теперь дожил до такого времени, когда задумываюсь над тем, найдётся ли в моём ближайшем окружении человек, избранный судьбой, чтобы поднять и понести дальше факел, когда он выпадет из моих рук“.

Дениц слишком хорошо знал фюрера, чтобы расценить это заявление как призыв к поискам себе преемников. Скорее это было обычное для фюрера провозглашение своей незаменимости и исключительности.

Что же теперь? Неужели уже трясётся рука, держащая факел?

— Обстановка серьёзная, очень серьёзная, — продолжал Гитлер, оглянувшись на сумрачного Бормана и Кребса, меланхолически, с отсутствующим лицом чистившего пилочкой ногти. — Она представляется даже безвыходной. Мы легко можем позволить усталости и истощению овладеть нами, мы можем утратить дух до такой степени, что станем слепы к слабостям наших врагов. Однако, как бы то ни было, эти слабости существуют. Перед нами стоит неоднородная коалиция, скованная вместе ненавистью и завистью, сцементированная страхом, который возбуждает доктрина национал-социализма. Пока мы продолжаем сражаться, всё ещё существует надежда. Ни одна игра не проигрывается до последнего свистка. Мы ещё можем схватить победу в последнем рывке! Хватило бы только нам времени для этого!

„Ага, раскол между союзниками“, — сказал себе Дениц. Любимая тема фюрера в „застольных беседах“.

И он подумал, что, наверно, в бумагах Бормана хранится уже немало подобного рода записей, выражающих последнюю надежду Гитлера на конфликт между Западом и Востоком, и вместе с тем его ненависть и презрение к англичанам, французам и даже к недавним союзникам — итальянцам.

— Дениц, вы беспартийный, — продолжал тем временем Гитлер. — Но я вам верю, вы верный сын немецкого народа, я не сомневаюсь, что вы разделяете со мной уверенность в том, что на Восток и только на Восток должен устремиться в будущем наш народ. Сама природа указывает это направление для германской экспансии. Суровый климат на Востоке позволит немцу сохранить свои качества крепкого и жизнеспособного человека, а резкие контрасты, которые, он найдёт там, помогут сохранить его любовь и тоску по родине.

Дениц согласно и искренне кивнул, ибо он разделял эту точку зрения фюрера.

— Садитесь же наконец, Дениц, вы не на параде.

Фюрер ухмыльнулся, он часто приходил в хорошее настроение от… собственного красноречия, будучи необычайно чутким к тому, захватывали ли собеседника его речи, будили ли ответный огонь веры. Если же собеседник ещё внутренне сопротивлялся, если ещё не плыл с Гитлером по волнам его исступлённых мечтаний, Гитлер хмурился и с новой яростью обрушивал на него град своих заклинаний.

Пока Гитлер прополаскивал пересохшее горло водой, Дениц перекинулся с Кребсом несколькими фразами относительно последних фронтовых сводок. Они не утешали.

— Всё бросим на Восточный фронт. Всё, что наскребём. Есть такое мнение, — Кребс налил себе полный стакан вермута, — лучше сдать Берлин американцам, чем пустить в него русских.

— Чьё мнение?

Дениц недолюбливал Кребса. Он презирал его, как кадровый офицер, давно занимающий высокие посты, может презирать выскочку. Кребс был военным атташе в России и заменил сейчас вблизи фюрера Кейтеля. Правда, благосклонность фюрера железной цепью привязала Кребса к этому бункеру и к призраку смерти, уже витающему над ним.

Кребс допивал свой вермут. Его спокойствие было лишь синонимом осознанной обречённости. Говорили, что он много пьёт. Дениц видел это.

— Чьё же мнение? — переспросил он, хорошо зная, что только один человек мог здесь иметь решающее мнение.

— Доктора Геббельса.

Дениц усмехнулся.

— Внимание, господа, — провозгласил Борман, — фюрер продолжает излагать свои мысли.

Кребс шепнул Деницу:

— Это завещание.

— Что, что? — переспросил Дениц, но Кребс не ответил, он смотрел в потолок, он делал вид, что вообще ничего не говорил. Но слово вылетело.

Завещание?! Да, похоже. Как Борман тщательно всё записывает! Дениц заметил, что Борман даже расписывается на каждом исписанном листе, чтобы удостоверить подлинность этих заметок. И ставит даты. Он-то, наверно, надеется выжить и сохранить этот документ. А фюрер? Что думает фюрер о своей судьбе? Быть может, эти беседы попытка потом, через многие годы объяснить потомкам себя и свои планы, а пока в этих длинных речах „перевоевать“ уже, по сути дела, окончательно проигранную войну?!

И Дениц вдруг поёжился от внутреннего озноба, словно только сейчас почувствовал, как сыро в этой продолговатой комнате с голыми бетонными стенами и низким потолком, каким могильным холодом веет от всего этого бункера, в котором Дениц так не любил бывать.

— Германская политика будущего. Слушайте внимательно, Дениц, — сказал Гитлер, вновь начав ходить по ковру. — Что же мы можем посоветовать, какую линию поведения мы можем рекомендовать тем, кто выживет, сохранив чистую душу и неразбитое сердце? Потерпевший поражение, обречённый в одиночку бороться за собственное спасение, живущий только как сторож в тёмной ночи, германский народ должен сделать всё, чтобы повиноваться дарованным ему нами расовым законам.

О, сколько раз и раньше Дениц слышал от Гитлера, что историческая заслуга национал-социализма в том, что они воспитали у немецкого народа чувство расовой гордости.

Как-то Гитлер признался: „Антисемитизм — это самое сильное оружие в моём пропагандистском арсенале“. А Дениц спросил фюрера — нет ли у него намерения истребить сразу всех евреев? „Нет, — ответил Гитлер, — тогда мы были бы должны снова кого-то искать. Существенно всегда иметь перед собой осязаемого противника, а не голую абстракцию“.

— О чём вы задумались, Дениц? — вдруг спросил Гитлер. Он не любил, когда люди задумывались, пока он говорит. Рассуждения убивают веру, расовая интуиция — вот её главное подспорье.

— Я думаю о ваших словах, фюрер, и о будущем нашей Германии.

— Ага, ну так вот, запомните, Дениц, мы и в будущем должны стремиться к завоеванию земель на Востоке. Наши усилия и жертвы были столь велики, что они не могут быть напрасными. Ну, а в отношении Запада? Франция всё ещё может стать опасной для нас. Нашими лозунгами, следовательно, должны быть: недоверие и бдительность. Бдительность и недоверие.

— Конечно, мой фюрер, — склонил голову Дениц.

Поучения Гитлера уже начинали утомлять его. Дениц считал, что сначала надо выжить, а потом уже думать о будущем страны. Пускай Борман готовит „завещание“ фюрера, которого уже можно считать дезертиром с того света. Он своё отыграл, его историческая роль исчерпана. А он, Дениц, ещё хочет жить, и поэтому у него другие заботы.

В конце беседы Дениц стал менее внимателен. Гитлер повторялся. Дениц вдруг поймал себя на том, что он прислушивается к звукам в „фюрербункере“. Шаркающие шаги Гитлера по мягкому ковру, он немного волочил левую ногу. Кребс время от времени хрустел пальцами, и булькало вино, наливаемое им в бокал. В этой мёртвой тишине, более глухой, чем в самых глубоких шахтах, можно было услышать, как сопит Борман, наклонив толстую шею и скрипя пером, едва успевая стенографировать быструю речь фюрера.

Гитлер выглядел усталым, и Дениц видел: фюреру всё труднее поддерживать горячечное самовозбуждение.

„Должно быть, он сейчас закончит“, — подумал Дениц.

Вошёл Будгдорф и протянул Кребсу телефонограмму.

— От кого? — вяло спросил Гитлер.

— От Хейнрици, мой фюрер. Просит сапёров для фортификационных работ на Зееловских высотах.

— Послать. Мы создадим на этих высотах такую крепость, о которую русские обломают зубы.

Фюрер оживился.

— Мобилизуйте всех способных держать кирку и лопату. Никакого снисхождения, Кребс, к болезням и слабости. Пусть каждый немец — носит он военную форму или нет — знает, что если суждено нам погибнуть, то вместе с нами погибнет и немецкий народ.