Владимир Ходанович - Блокадные будни одного района Ленинграда Страница 26

В начале войны главы домохозяйств потребовали у жильцов сдать свой «домашний инструмент: молотки, пилы, топоры» «для общественной надобности с условием возврата после войны».

«Сдача радиоприемников нас не коснулась. Они имелись, как мы их называли, у „зажиточных“. До войны ведь жильцы все друг про друга знали. В том числе и о том, у кого эти приемники могли быть» (Т.И. Давыдова).

По городу был объявлен сбор пустых бутылок для противотанковой зажигательной смеси и цветного металлолома. В ларьки «Утильсырья» ленинградцы сдавали изделия из бронзы, латуни, меди: канделябры, подсвечники, статуэтки, кастрюли, тазы для варки варенья, чайники.

До войны на Бумажном рынке находился ларь «Утильсырье» и в доме № 16 по Нарвскому проспекту – скупочный пункт. Летом 1941 г. определили иные пункты приема цветного и черного лома. Приносили лом в дома № 6 по Промышленному переулку и № 28 по улице Калинина. В первом на 9 августа собрали 2 т черного лома, во втором – 100 кг цветного[397].

Решением райисполкома от 2 октября 1941 г. на директора парка имени 1 Мая И.П. Симановского возлагалась еще одна обязанность: организация приемки лыж от населения, государственных, кооперативных, торговых, физкультурных, профсоюзных «и других общественных организаций» для Действующей армии. В течение одних суток Илье Павловичу надлежало «подобрать соответствующее помещение» и организовать в нем приемку, «широко оповестив население района» об этом. Ремонт сданных лыж поручался фабрике «Интурист»[398].

Еще 5 июля 1941 г. Исполком принял решение «О развертывании санитарно-оборонной работы в домохозяйствах г. Ленинграда». Через шесть дней – «О всеобщей обязательной подготовке населения к противовоздушной обороне». Решением было рекомендовано формирование групп самозащиты в жилых домах производить из расчета: одна группа – на 200–500 жителей. В крупных домохозяйствах, «в зависимости от местных условий», допускалось изменение расчета численности населения на одну группу самозащиты[399].

Через три недели Исполком (по результатам проверки выполнения своего решения) дополнил его грозным предупреждением: за отказ от участия в группах самозащиты или от дежурства и т. д. – то есть при уклонении «от участия в проводимых по дому мероприятиях ПВО» – виновные «привлекаются к ответственности по законам военного времени»[400].

Из решения Ленинского райисполкома, 15 июля 1941 г.: «Представить гр-ну МИХАЙЛОВУ М.Г. комнату 16 кв. м. по Сутугиной ул. д. 9, кв. 35 „так как его комната пошла под оборонные мероприятия“»[401].

В начале июля при домохозяйствах появляются два новых официальных лица – «политорганизатор» (оно нам встречалось и далее неоднократно встретится) и комиссар. Они назначались райкомами ВКП(б) как из лиц данного домохозяйства, так и иных. «Назначили политорганизатором нашего дома, и теперь я мучусь с тупым и диким животным под названием „жилец“ и с не менее тупым управдомом и начгруппы самозащиты Фоминым», – записала в своем дневнике за 28 июля 1941 г. Ольга Берггольц[402].

О том, чем занимались политорганизаторы в июле 1941 г., поведал заведующий отделом пропаганды и агитации Кировского райкома через год. Речь шла о первых военных неделях, когда жители красили деревянные конструкции чердачных помещений специальным составом с целью предотвращения (так считалось) от загорания.

«И нужно, к чести нашего населения, сказать, что мы были подготовлены к защите неплохо и заслуга наших политорганизаторов в этом велика. Они, правда, как может показаться на первый взгляд, больше занимались хозяйственными делами, ругались порой с населением, чтобы дрова закапывали в землю, чтобы суперфосфатом красили чердаки. В отдельных случаях немножко травили население этим суперфосфатом. Такой случай был в 43 домохозяйстве, когда мальчишки вместо суперфосфата захватили хлорную известь и некоторые в обморок упали. Это была трудная и трудоемкая работа, которая встречала известное сопротивление населения»[403].

Политорганизатор одного из домохозяйств по проспекту Стачек рассказывал:

«Домохозяйство мое было паршивенькое. Все больше были деревянные дома, только один каменный большой дом <…>.

Наших щелей[-убежищ] оказалось недостаточно, к тому же неудачно было выбрано место для них техником, щели залило водой и там плавали лягушки, людей укрыть было нельзя, несмотря на то что мы старались откачать воду. Налево от нас был большой жилмассив, где были хорошие бомбоубежища. Но здесь мы столкнулись с отвратительным явлением, когда наше население не пускали в эти бомбоубежища только потому, что это были ведомственные дома и там в бомбоубежища переселились женщины с мужьями, с кроватями и буквально жили там. <…>

Сигнал воздушной тревоги. Бомбежка, бомбоубежище <…> укрыто до 1 000 человек народу. Приходят какие-то люди и говорят: «Немцы в Ленинграде». Народ, конечно заволновался, началась было паника, люди полезли из всех каморок. Тут уже пришлось не только агитировать, но крепко кое-кого тряхнуть, стукнуть, чтобы не клеветали и не наводили паники среди населения. <…>

Во время обстрела, несмотря на то, что дома у нас деревянные, на чердаках стояли люди, некоторые из них погибли. <…>

Районный Комитет партии руководил нами неплохо в отношении всех мероприятий, которые проводились на участке. Но было бы лучше, если бы нас заранее предупредили в отношении тактики поведения во время обстрела, тогда было бы меньше жертв»[404].

Некто Орлов 16 июля 1941 г. получил «документ» в Кировском райкоме ВКП(б), «что я являюсь политорганизатором в том домохозяйстве, где я живу». И вспоминал спустя год:

«В августе месяце среди населения получили широкое распространение антисемитские настроения, причем распускались они, как затем выяснилось, членом партии некой Родионовой, которая уехала и мы не успели привлечь ее к ответственности. <…> У нас был один паренек еврей, мать его домохозяйка очень активная, так его побили ребята. „Все евреи трусы и он трус“. А мальчишке 14 лет и храбрый мальчик не боялся во время тревог дежурить на крыше.

Пришлось мне созывать домохозяек и население домохозяйства и доказать, что это есть вылазка вражеских агентов, чтобы расстроить наши ряды. После таких явлений не было. <…>

Следующее странное явление. Буквально все кружки для писем были наводнены записками, церковниками распространяемыми, какие то письма из Иерусалима, которые соответствующим образом действовали на народ, ибо там говорилось, что тот, кто прочитает такую записку, должен написать 9 записок и раздать другим лицам, а если ты этого не сделаешь, то погибнешь, как было с одним человеком. Этому поддавались прежде всего старухи и дети.

Пришлось рассказать кому это нужно, на что это рассчитано, чтобы люди занимались [не] писанием таких глупых записок, а не укрепляли оборону Ленинграда. <…>

Рвутся снаряды, обстрел еще не прекратился, а люди наши [группы самозащиты] уже оказывают помощь раненым. Так было во время обстрела, когда снаряд попал у трамвайной остановки в народ и были убиты 5 человек. Здесь нашелся и мародер, который, как затем выяснилось, был обходчиком трамвайных путей, мужчина 45 лет, который, воспользовавшись тем, что народ побежал, стал собирать деньги убитых людей <…> я побежал, догнал этого человека и сильно тряхнул его. Он собрал деньги и бросился наутек. Я отобрал у него документы и, когда кончился обстрел и была оказана помощь раненым, вызвал уполномоченного из 14 отделения милиции и отправил его туда»[405].

О деятельности в первые месяцы войны назначенных комиссаров при домохозяйствах нашел пока только два факта.

Так как «домохозяйки по спискам должны были являться» по сигналу «Воздушная тревога» «обязательно на свой участок», комиссары отпускали их «только сходить в булочную, посмотреть за детьми». В период, когда у деревянных жилых домов выкапывали ямы «для тушения бомб», определенной ширины и глубины, комиссары периодически отчитывались о том перед райкомом ВКП(б) [406].

«Агитаторы [райкома ВКП(б)] шли в укрытия во время бомбежек. Они подсаживались и слушали, о чем говорит народ. Потом подставали[407] в беседе и начинали рассказывать. Эта форма себя оправдала» (по мнению секретаря Ленинского райкома партии)[408].

Не все управляющие хозяйствами довоенного времени остались в своих должностях с началом войны. По документу 1942 г., некоторых смещали, заменяли политорганизаторами. Аргументация при этом была следующей: да, человек он был знающий, умелый, но уже старый, и не мог работать «в новых условиях»[409].

Было и так: «Уменя в домохозяйстве нет партработника, а поэтому тяжело работать»[410].