Сергей Фетисов - Хмара Страница 26

— Верю, могила! — сказал он и тихо засмеялся. — А почему у тебя, могила, руки немытые? Иди-ка, вымойся хорошенько, иначе нашей дружбе конец.

Мелькнув тоненькими загорелыми икрами, девочка исчезла за дверью.

Через неделю резкие, колющие боли в бедре затихли, но на старой зарубцевавшейся ране открылся гнойный свищ. Рубец вздулся, сделался воспаленно-сизым и твердым на ощупь.

Никифор выстругал себе костыли и мог теперь свободно передвигаться по хате. Большую часть дня он проводил у полузакрытого ставнями окна, смотрел в щель на улицу и соседский двор. Там, за стенами хаты, текла чужая, вызывающая опасливое любопытство жизнь. В жилище Дарьи Даниловны он чувствовал себя, словно на крохотном клочке советской территории.

Но уже в соседнем дворе, за плетнем, ходили, разговаривали, совершали какие-то свои дела непонятные люди, от которых таилась Дарья Даниловна, а он, Никифор, и подавно. Но с теми людьми и в том мире ему предстояло жить. Поэтому он неотрывно сидел у окна и наблюдал за улицей и соседским двором, хотя ничего интересного там не происходило.

Неспешно шествовали редкие сельские прохожие, копались в пыли куры, соседка раскладывала на солнцепеке желтую от старости перину. Никифору все это казалось загадочным. «Как они могут перетряхивать перины, — думал он, — если на их земле фашисты?» Чистосердечно удивлялся, что Зоя Приданцева согласилась работать учетчицей. Он полагал, что единственное, чем могут быть заняты советские люди на захваченной врагом территории, — это борьба с оккупантами, и, конечно, никто не должен работать на врага. Он пока не понимал, что люди бывают вынуждены работать даже тогда, когда им это очень и очень не нравится, работать, чтобы не умереть с голоду.

Вместе с другими сельскими женщинами Дарья Даниловна ходила в степь полоть и окучивать общественный картофель. Весна выдалась дождливая, и от сорняков спасу не было. Девочки воевали с травой на своем огороде.

Уходя, они по просьбе Ннкифора закрывали хату на замок. Он просил об этом не потому, что не надеялся на фальшивый документ, хотя, сказать по правде, имелись опасения и на этот счет. Он твердо себе наметил, что должен сам, добровольно, явиться в сельуправу. В этом случае он будет выглядеть в более выгодном свете, и, наоборот, ему не избежать подозрений и придирок, если первыми его обнаружат полицаи.

Однажды за ужином он объявил:

— Завтра пойду к этому… как его… Раневскому.

— Раевскому! — торопливо, чтоб успеть первой, поправила Маруся. А Дарья Даниловна бессильно опустила ложку.

— Подождал бы, — боязливо посоветовала она. — Нога подживет, тогда и…

Никифор покачал головой:

— Кончилось мое терпение. Словно в тюрьме ждешь приговора.

Никто больше не сказал ни слова. Молча поужинали, молча легли спать.

До рассвета не сомкнул глаз Никифор, ворочался, часто курил. В ночной чуткой тишине слышно было, как за стенкой ворочалась и вздыхала хозяйка.

Утром навел блеск на сапоги, сбрызнул водой пиджак, чтоб расправились вмятины, побрился.

— Ну? Отправились? — бодро спросил у Маруси. Девочка должна была показать дорогу до сельуправы.

— Отправились! — эхом откликнулась Маруся.

Поскрипывая костылями, он вышел за воротца на улицу. Маруся семенила рядом и, скособочив голову, наблюдала, как ее спутник переставляет больную ногу. Они не оглянулись на Дарью Даниловну, застывшую у порога. А та дрожащей рукой мелко-мелко крестила их в спины.

До сельуправы Никифор шел под перекрестным взглядом женщин. Пригорюнившись, они долго смотрели ему вслед, силились угадать: чей же это вернулся?

К концу пути на ладонях Ннкифора набухли водяные мозоли, гимнастерку под пиджаком хоть выжми от пота. Тупо ныла больная нога, хотя он на нее не опирался, а держал на весу.

— Вон она — сельуправа, — шёпотом сказала девочка и показала на приземистое, старинной кладки здание.

Вместе с кирпичными амбарами и построенными впритык друг к другу продолговатыми сараями сельуправа представляла собой замкнутый четырехугольник. Внутрь вел один вход — массивные арочные ворота, возле которых прогуливался полицай с винтовкой.

При виде полицая в немецком мундире с желтой повязкой на рукаве Ннкифора взяла оторопь. «Повернуть назад, пока не поздно?..» — подумал он, охваченный внезапным страхом.

Но полицай у ворот перестал ходить. Остановившись, он с интересом рассматривал незнакомого человека на костылях. «Иди!» — приказал себе Никифор, подавляя малодушие.

— Дядя Митя, я вас туточки подожду, — издалека, заглушённый звоном в ушах, донесся голосок Маруси.

— Могу я видеть старосту Раевского? — спросил Никифор у полицая.

— Нема его, десь поихав, — сказал полицай, хлопая большими и светлыми, как у телка, ресницами.

— А когда вернется?

— Хто его знае, — ответил страж и поковырял пальцем в ноздре.

— А кто начальник полиции?

— Та вин же и начальник.

— К кому ж мне обратиться?

— Мабудь, к господину Эсаулову, — нерешительно посоветовал полицай.

— Он здесь?

— Туточки.

— Ага. Ну, так я к нему…

— Э-э! — полицай винтовкой загородил дорогу. — Не велено пущать.

Никифор растерялся: всего ожидал, только не этого. Сам пришел, а они не желают его видеть!

— Как же мне быть? — озадаченно спросил он глуповатого на вид полицая. Тот лишь похлопал в ответ белесыми ресницами.

— Мне нужно видеть господина Эсаулова, — громко, с настойчивостью сказал Никифор.

Полицай долго моргал, беззвучно приоткрывал и закрывал рот, наконец выдавил из себя нечто категорическое:

— Не можно!

— Ванька! — загремел из открытого окна бас. — Ты чего мордуешь над человеком? Тебе сказано було, щоб кого зря не пускав! А у человека, может, срочное ди-ло?! Я т-тебе покажу, стервецу, кузькину мать!..

При первых раскатах начальственного голоса Никифор вздрогнул и поднял лицо. В окно выглядывал бородатый мужик в таком же, как у полицая, травянисто-зеленом немецком мундире.

— Проходьте, гражданин, — пророкотал мужик, внимательно разглядывая Никифора.

Во дворе под навесом четверо полицаев играли в карты. Они удивленно вытаращились: в сельуправу приходили (большей частью за пропусками) женщины, а мужчина, явившийся добровольно, без конвоя, был явлением редким.

Поднявшись по ступенькам на веранду, Никифор очутился перед двумя смежными дверьми. Он открыл ближайшую и услышал за спиной хихиканье. Прежде чем успел заподозрить что-либо неладное, пружина захлопнула за ним дверь, и он очутился в полутемном коридоре. В нос шибануло таким густым спертым воздухом, что он невольно подался назад.

На веранде послышался топот бегущих ног, заскрежетало что-то железное. Никифор попытался открыть дверь и с ужасом обнаружил, что ее заперли.

— Пить… Пи-ить дай! — простонал кто-то в глубине коридора, а чей-то голос надрывно выкрикнул:

— Изверги! За что мучаете?!

Холодея спиной, Никифор оглянулся. Глаза, успевшие освоиться с полумраком, различили две внутренние двери, на которых висели тяжелые амбарные замки. Голоса шли из прорезей в нижних углах — в свое время здесь, очевидно, находились кладовые, и прорези были сделаны для кошек.

Теперь-то Никифор сообразил, куда он попал и почему здесь такой тяжелый, пропитанный вонью воздух. Догадался, что сидевшие в кладовках люди приняли его за полицая. На какое-то мгновение показалось, что дурные предчувствия оправдались, промелькнула горькая мысль: «Сам пришел в тюрьму…» Но потом все в нем бурно возмутилось против нелепости происшедшего. «Откуда они могли узнать, кто я таков? — лихорадочно заработал разум. — Нет, конечно, тут какая-то ошибка!..»

— Откройте! Немедленно откройте! — закричал он, барабаня кулаком по дубовым доскам.

На веранде раздался взрыв хохота.

— Я вам пошучу, мерзавцы! — заорал Никифор. — Сегодня же сообщу коменданту района!

Хохот на веранде постепенно сменился настороженным покашливанием, и Никифор понял, что выбрал верную тактику.

— Да я вас всех, с-сукиных детей, так-перетак!.. — продолжал он разоряться, и у него захватило дух от собственной наглости. — Вы у меня насидитесь в комендатуре!.. Где Эсаулов?

Эсаулов сам пришел на крики, увидел перетрухнувших полицаев и понял, что те нашкодили. А посему рявкнул на них таким голосом, что те мигом обрели несвойственную живость.

Звякнул отодвигаемый засов, и Никифор с видом оскорбленного достоинства вышел на веранду. Эсаулов смотрел на красное от гнева лицо человека на костылях озадаченно, полицаи — виновато. Все ждали, что же он теперь будет делать, что скажет?

— Господин Эсаулов, — сказал Никифор. — Мне надо побеседовать с вами.

— Милости просим, — пожевал губами Эсаулов и направился ко второй, выходящей на веранду двери. Именно в эту дверь надо было идти Никифору. Но откуда он мог знать!..