Константин Кудиевский - Песня синих морей (Роман-легенда) Страница 26

Когда каравеллы вернулись к родным берегам, имена шкиперов были высечены на памятниках. До наших дней их зубрят на всех языках школьники. И только матросов забыли. И тех, кто погиб, и тех, кто из последних сил убирал паруса, и даже того, кто первый крикнул «Земля!». Память о них заросла так же быстро, как зарастают водорослями обмелевшие гавани. И тогда великая тоска овладела матросами.

Вечерами, усталые и оборванные, они собирались на каменистых, обрызганных прибоем набережных. Закатное солнце садилось за океан. Там, за океаном, моряки разведали новый мир. Они раскрыли глаза человечеству, как раскрывают их слепым кутятам. Но вельможное человечество об этом не вспоминало, и потому забвение стало уделом матросов еще при жизни… Нет, не славы хотели нищие «сайлорсы», а уважения и признания своему мужеству. Мужеству, которое разгадало планету и которое превыше всего ценится у моряков.

С океана набегали матово-зеленые волны. В их шуме чудились матросам голоса погибших товарищей — тех, кто сравнялся судьбою с холодными глубинами и мертвыми глыбами атоллов. В этих голосах, стонущих у прибрежных скал, звучала обида… И тогда моряки не стали больше ждать справедливости от сильных мира сего. Свою негромкую славу они адресовали внукам и правнукам. Не ту славу, что возвышает человека над братством, а иную — общую, неотделимую от славы народа. Глядя в океанскую даль, куда рвались их сердца, они завещали потомкам свою отвагу, верность моряцкому долгу и беспредельную тягу к далеким и близким странствиям, Это. завещание было первыми словами Песни синих морей.

Шли столетия, и каждое поколение моряков отпечатывало в Песне свои души. Безвестные герои, прославившие в Трафальгарском бою Нельсона, сражавшиеся при Гангуте и Севастополе, открывавшие тропики Тихого океана и Антарктиду, погибавшие у Абукира и в Цусимском проливе во имя целей, ненавистных людям, — все те, чьи простые и скромные имена поглощены морями и забвением, вливали к Песню свой гнев и свою любовь. Гнев против несправедливости и любовь к мужеству. И каждый из них завещал, чтобы Песня эта никогда не коснулась слуха того, кто корыстолюбив и алчен, лжив и жесток, кто во власти злобы и чёрных замыслов. И еще тех, кто не любит моря, кто ищет в нём лишь выгоду и честолюбие.

Легенды переплелись в этой Песне с проклятьями и гулом ветра. Трепет парусов окрылял ее. Грохот якорных цепей создавал ритм. В девятьсот пятом в нее ворвались новые мотивы — буря потемкинцев. Впервые в истории матросы поколебали шаткий и неустойчивый мир. Песня возвысилась до звучания Марсельезы.

Но Песня жила в морях — и они дополняли ее своими мелодиями. Голубизною тропиков, розоватым туманом атоллов, блеском солнца и полярных сияний. Разноплеменным гонором портов, запахом водорослей, улыбками женщин. Счастьем, обещанным в конце пути, и тоскою по неизведанным дорогам. Моря влюбляли в себя шелестом далеких материков, напевностью ветров, чувственными обводами бригантин. Влюбляли жизнью, где высшим призванием является борьба, а высшей наградой — свобода и вечное движение вперед… Эта влюбленность всегда находила отклик, ибо с той самой минуты, когда человеком овладела первая мысль, самым страстным его желанием стало — заглянуть за горизонт.

Но моря, как и матросы, дарили Песню не всем. Не золотые нашивки на рукавах, не флотский лоск и отличия открывали ей путь к сердцу. Только верность призванию, мастерство, доведенное до искусства, да великая любовь к людям!

— И если хочешь узнать, светел ли ты сердцем, — тихо говорил Городенко, — выйди на рассвете к морю и вслушайся в утренний туман. Если твои дела и помыслы так же чисты и кристальны, как вода в океане, если ты научился беречь человеческое счастье и приносить людям радость, — тогда услышишь Песню синих морей. Песню верности, мужества и любви.

Учитель умолк и вытер ладонью, видимо, повлажневшие глаза. Дымное серебро качалось над степью, над садами и в улицах, и казалось, что это не лунный свет, а пришедший с моря туман, текучая мелодия Песни синих морей.

— Так-то, Лаврухин, — вздохнул Городенко и поднялся. Его седина слилась в тот же миг с туманистым лунным половодьем. В этом половодье мерцали, как звезды, серебристые листы тополей.

— Комиссар, — тихо спросила Елена, — а ты слыхал эту песню?

— Не знаю. Но, кажется, слыхал, — задумчиво ответил учитель. — Давно, еще в гражданскую войну. И вдалеке от моря… Петлюровцы жгли еврейское местечко под Киевом. Ночью туда ворвался наш полк. При свете пожаров мы почти начисто изрубили банду. До самого утра тушили горевшие дома и собирали обезумевших жителей… А на рассвете, усталый и обессиленный, я вышел за крайние хаты. Помню, кричали перепела. Над балкамй клубились туманы. На шляху стояли наши заслоны, развернув пулеметы в степь… И тогда я услышал ее. Не знаю, откуда она пришла: от далеких берегов или изнутри меня. Но плыла эта песня так величественно, так свободно, что сердце сразу обрело праздничную легкость. Я почти физически ощутил близость победы. И не ошибся: через несколько дней наши войска вошли в Киев…

Он долго молчал, поглощенный воспоминаниями. Потом сослался на усталость и неторопливо ушел в дом. Елена и Колька слышали, как стукнула за ним щеколда двери. Дворовый пес Кудлай лениво звякнул цепыо и затих: видимо, снова улегся под крыльцом. В наступившей тишине чудилось, будто шуршит полуночный свет, оседая в густые заросли кукурузы.

— Колька, что ты наговорил! — с притворным ужасом всплеснула руками Елена. — А может, он прав? Может, и нет никакой любви и ты попросту придумал ее?

Колька сердито и обиженно взглянул на Речную, порывисто поднялся со скамьи.

— Пойдемте к морю… Мы тоже услышим ее. И тогда вы поверите..

— Поздно ведь, — нерешительно возразила Елена. Но затем рассмеялась и протянула Кольке руку. — Ладно, пошли, Робинзон.

Луна сливала море со степью. Над шаландами, вытащенными на берег, дремали притихшие мачты. Понуро накренившись, они таили в своем молчании извечные думы. Ржавые якоря, вонзившись в песок, приковали к побережью лунную неподвижность ночи. И словно отягченный этой неподвижностью, устало дышал маяк, с трудом раздвигая на сонной башне блеклые жабры огня.

Колька помог Елене забраться в одну из шаланд, присел рядом с женщиной на банке. Взял ее руки в свои ладони и замер.

— Здесь мы и будем сидеть до утра? — весело спросила Елена.

— Тс-с, вы разбудите мачты, — с шутливой строгостью предупредил он. — И потом… ее, наверное, нужно ожидать молча.

Юность не знает долгих огорчений. От неловкости, вызванной неожиданной и не совсем обычной встречей с Яковом Ивановичем, не осталось и следа. Она унеслась, растаяла, как уносится бродячая волна, случайно прошедшая над отмелями. Колька видел перед собой глаза женщины, наполненные лучистым сознанием того, что она любима, чувствовал запах ее волос и загадочную теплоту пальцев. И этим ограничивался сейчас для него мир, который казался Кольке безграничным. Еще не познавший глубин человеческой близости, он воспринимал как высшее ее торжество спокойную и доверчивую радость Елены… Эти глубины у каждого возраста свои. Опущенные ресницы четырнадцатилетней девчонки или неумелый поцелуй в шестнадцать — значат в эти годы так же много, как свобода, добровольно отданная любимому, — в годы зрелые. Кольке было девятнадцать.

И потому в нескрываемой радости Елениных глаз заключалось в эту минуту все его счастье, все его бытие — жизнь, которая обрела себя сполна, не помнила прошлого и не торопила будущее.

Колька не понимал, что это будущее уже пробуждалось и его наивном сердце. И пробуждала его — Елена. Будучи старше его и богаче, она невольно откликалась на его восторженность, на его робкую верность и ласковость. Тогда в ее глазах проскальзывала туманистая, уже не девичья отзывчивость — та застенчивая и в то же время царственная отзывчивость, которой так щедро наделена женщина. Она бередила в Кольке еще неведомые тайники чувственности, и ему начинало казаться, что июньское жгучее солнце, которое скрылось за морем, вернулось обратно и теперь таится в близких и влекущих губах женщины.

— Скажите… тот, другой, — глухо спросил Колька и на миг запнулся. — Он очень любил вас?

Его вопрос не удивил Елену. Видимо, и ее околдовали спящее лунное море, чистая Колькина близость, — и ночь превратилась вдруг в текучие минуты признаний, когда исчезают пустые условности, созданные расчетливым разумом и недоверием людей друг к другу, и вступает в свои права самый кристальный и лаконичный язык: сердца с сердцем.

— Он много говорил о любви, — ответила она, — слишком много… И мне, наверное, поэтому хотелось, чтобы он хоть иногда помолчал. — Елена искоса взглянула на Кольку и рассмеялась. — А сейчас все совсем наоборот. Но ведь сейчас нельзя разговаривать, правда? Нужно молчать?