Борис Сопельняк - Рядовой Рекс Страница 26

Тем временем танкисты выбрались из-под «тигра», стянули прожженные комбинезоны и грелись на солнышке. Маралов тоже полез наружу. И вдруг его рука наткнулась на что-то круглое! И теплое! Маралов стряхнул с этого круглого землю — и в ужасе отпрянул: голова! Оторванная голова. Но почему теплая? Осторожно разгреб землю — шея! И плечи!

— Эй! — каким-то свистящим шепотом позвал он. — Ко мне!

Когда танкисты увидели командира, то не на шутку испугались: всегда лилово-красное лицо капитана стало совершенно белым.

— К-кажется, человек, — сказал он. — А м-может, половина.

Танкисты бросились в воронку. Заскорузлыми ладонями разгребали землю, выносили ее шлемами — и вот из курского чернозема на свет начал появляться человек: сперва плечи, потом руки, живот, ноги. Он был совершенно голый. Вытащили на солнце. Присмотрелись — дышит. Но кто он, немец или наш? Хотя что делать нашему под «тигром»? Ясное дело, немец, выскочивший из подбитого танка.

— Сейчас узнаем, — сказал кто-то и плеснул незнакомцу в рот из фляжки.

Человек закашлялся, захрипел и вдруг забористо выругался.

— Наш! — обрадовались танкисты и брызнули на лицо из другой фляжки, где была вода.

И тут к нему бросился Маралов.

— Еще воды. Лей! — крикнул он. — Еще!

Из-под размазанной земли, из-под черной жижи проступали хорошо знакомые черты. Маралов сорвал с себя рубаху и бережно вытер высокий лоб, чуть приплюснутый нос, крепкий подбородок…

— Громов! — ахнул он. — Дружище Громов! Витька! Я же говорил, что на войне тесно. Братцы, это же капитан Громов, мой лучший друг! Это такой парень!

У Маралова не было ресниц, да и веки наполовину сгорели, поэтому он не мог сморгнуть слезы радости, которые даже не пытался скрыть: он просто размазывал их по лицу и без конца тискал и трогал Громова, будто желая убедиться, действительно ли он жив. А тут и Виктор пришел в себя. Он узнал Маралова, пытался что-то сказать, но язык не слушался. Маралов суетился, бегал туда-сюда, смеялся, приглашая всех убедиться, что Громов жив. И вдруг он как-то сразу стал серьезным и собранным: в нем проснулся командир.

— В таком виде капитана в медсанбат везти нельзя. Надо одеть. Рубаха подойдет моя… А штаны? Штанов нет, у всех комбинезоны. Что делать? А вот что. Ефрейтор Галкин, снимайте кальсоны.

— Дык вроде как-то…

— Снимай, тебе говорят! — повысил голос Маралов. — У тебя комбинезон, а человеку срам прикрыть нечем.

— Дык я что, я пожалуйста, — путаясь в лямках, начал раздеваться ефрейтор.

Когда пришла машина с горючим и грузовик с боеприпасами, Маралов приказал прямым ходом везти Громова в медсанбат. Машина уже тронулась, как вдруг Маралов рванул планшет, достал лист бумаги, написал, где, когда и как нашел капитана Громова, и бинтом привязал записку к руке.

— Не помешает, — сказал он на прощание. — А то пока промычит, что да как, не за того примут.

Полсуток, которые были отпущены Маше, неожиданно растянулись. Шальной снаряд разорвался недалеко от операционной палатки, и осколком серьезно ранило хирургическую сестру. Работать без помощницы Васильев не мог. Позвонил в медсанупр: обещали прислать дня через три, не раньше. Но раненые не ждут, их надежды на жизнь исчисляются не сутками, а минутами. И тогда Васильев обратился к Маше.

— Другого выхода просто нет, — сказал он. — Сработаемся. Тем более однажды мы уже делали совместную операцию.

Маша вскинула брови.

— Забыла? В блиндаже у Виктора. Помнишь, как оперировали Рекса?

— Так то собаку. Боюсь я, Коля. Вдруг что не так?! Люди же на столе.

— Ничего. Я буду рядом.

Так Маша стала хирургической сестрой. К крови она давно привыкла, человеческих страданий насмотрелась, так что дело было за малым: изучить инструментарий, вовремя подавать зажим или скальпель, а если требовалось, придерживать края раны, пока в глубине ее работал хирург.

Медперсонала не хватало, поэтому Маше приходилось помогать и в сортировке раненых. Вот и сейчас с передовой привезли новую партию кое-как перебинтованных бойцов. Маша шла следом за Васильевым и записывала, кого немедленно на стол, с кем повременить, кого в перевязочную… Рядом крутился быстро набравший форму Рекс. Внешне он стал той могучей овчаркой, какой был раньше, но в поведении многое изменилось: он позволял себя гладить, бежал к каждому, кто подзывал, и, что совсем никуда не годится, брал из чужих рук еду. Рекс охотно протягивал лапу, подавал голос, ложился, вставал, полз. И вдруг Рекса будто током пронзило! Он бежал к кому-то из раненых, чтобы дать лапу, но когда тот протянул руку, Рекс так злобно гавкнул, что раненый шарахнулся за дерево.

Рекс обеспокоенно крутил головой. Что это? Что за запах? Откуда? Не может быть! Маша хотела было прикрикнуть на Рекса, но с первого взгляда поняла: с ним творится что-то неладное.

«Может, кошку чует, — подумала она. — Хотя откуда здесь кошки?»

А Рекс преображался прямо на глазах. Он сидел, как и в былые времена, по команде «смирно», подобрав хвост, подняв уши, и сосредоточенно вслушивался в медсанбатовскую возню. Нет, слух обманул, ничего волнующего он не слышал. С чутьем было сложнее: перемешавшиеся запахи йода, карболки и крови напрочь отбили нюх. Но что-то снова пронзило Рекса. Теперь он знал, что делать. Рекс поднялся и на деревянных ногах пошел вдоль лежащих на траве раненых.

Маша прижалась к сосне.

«Господи, господи, — билась мысль, — только бы не закричать. Я же знаю, кого чует Рекс… Именно так… так он чует…»

И вдруг сам собой вырвался вопль:

— Рекси-ик! Витенька-а!

А Рекс в гигантском прыжке уже летел к лежащему у дерева человеку в одних кальсонах и разодранной рубахе. «Хозяин? Он! Конечно, он! Хозяин! Где ты был? Я же без тебя чуть не сдох. Я перестал быть собакой. Хо-зя-ин!»

Рекс лизал его щеки, лоб, глаза. А рядом на коленях стояла Маша и перепачканными йодом руками гладила белое как мел лицо — лицо, без которого чуть не умерла, без которого перестала быть самой собой, без которого каждый день жизни был мукой.

Доктор Васильев стоял молча. И хотя больше всего на свете ему хотелось кричать от радости, он себе сказал: «Стоп! Сейчас я нужен как врач. Все остальное — потом».

Васильев отвязал записку, прочитал, восхищенно покачал головой и коротко бросил:

— На стол! Живо!

Удивительное дело, но Виктор был цел, абсолютно цел, не считая ссадин и царапин. Маша была рядом. Собрав всю свою волю, она приготовилась к сложной операции, но оказалось, что хирургия не нужна.

— Контузия, — сказал Васильев. — И довольно сильная. Но все рефлексы налицо. Скоро придет в себя. Не знаю, что с речью и слухом, скорее всего, и то и другое пропало, но — лишь на время. В госпитале восстановится само по себе.

— Коленька, милый, — взмолилась Маша, — не надо в госпиталь. Я сама им займусь. Вот увидишь, выхожу и поставлю на ноги.

— Если учесть возможные последствия… — начал Васильев, — то… А-а, была не была! — махнул он рукой. — В его положении лучшее лекарство — положительные эмоции. А лучшие эмоции — это мы! Верно?

— Верно! — подпрыгнула Маша. — Я, Рекс и ты!

— Мария Владиславовна, вы меня поражаете. Последовательность имен ближайших друзей могли бы изменить, — обретая уверенность, а вместе с ней и шутливый тон, заметил Васильев. — Решено. Зовите санитаров и скажите, чтобы капитана Громова перенесли в мой блиндаж.

У входа в операционную палатку сидел ощетинившийся Рекс. Он был при деле — охранял хозяина. А когда носилки с Виктором несли в блиндаж, Рекс шел рядом и так смотрел по сторонам, что отбивал охоту у всех желающих подойти и спросить, как себя чувствует капитан. А то, что нашелся командир разведки, которого считали погибшим, знали все.

Когда доктор Васильев доложил об этом полковнику Сажину, тот выдохнул в телефонную трубку:

— Погоди, дай дух перевести… Ты уверен? Это он?

— И я уверен, и младший сержант Орешникова, и даже Рекс! А его не проведешь.

— Вот так пироги-и… Это же замечательно! Но как он остался жив? Саперы же видели, как подбросило танк. Танк! А что могло остаться от человека?

— Не знаю, товарищ полковник. Громов пока молчит.

— Придет в себя, дай знать.

— Слушаюсь, товарищ полковник. Непременно позвоню.

XIV

Сахарный завод давным-давно превратился в гору битого кирпича и щебня. На подступах к нему стояли два стрелковых батальона, а на территории самого завода — взвод автоматчиков лейтенанта Ларина. Эта гора красного кирпича постепенно стянула к себе немалые силы. Немцы бросали в бой танки, пехоту, били из пушек, бомбили. Наши несли потери, откатывались, снова выбивали немцев из воронок и траншей, но ни один фашист так и не смог пробиться к самим развалинам.

Когда вплотную к заводу стояли наши, автоматчики Ларина разживались боеприпасами, но иногда между взводом и батальонами вклинивались немцы, и тогда образовывался слоеный пирог. Тут уж душу отводил старшина Седых. Он брал пять-шесть самых отчаянных парней и уводил их в ночь. Тихих ночей тогда не было, то тут, то там все время шла стрельба, поэтому вскрики и всхлипы фашистов, падающих с перерезанным горлом или пронзенным сердцем, никто не слышал. А на рассвете группа возвращалась, волоча немецкие пулеметы, автоматы, фляжки с водой и галеты.