Адий Шарипов - Фронтовые повести Страница 26

Пьяный брел за ним, все так же шатаясь из стороны в сторону. «Странно, еле идет, а не отстал…» Иван Михайлович остановился, вынул из кармана платок и начал старательно сморкаться. Пьяный тоже остановился, ухватился за столб, покачиваясь….

Иван Михайлович прошел несколько шагов, увидел деревянную скамеечку возле калитки и сел. Пьяный оторвался от столба и, шатаясь, побрел к Ивану Михайловичу. Проходя мимо, он прикрыл лицо носовым платком и трезвым голосом отчетливо сказал:

— В конце Ленина, где сирень… И прошел мимо.

Лицо «пьяного» показалось Ивану Михайловичу знакомым. Он пошел вслед за ним, размышляя: где он мог видеть его? Безусловно, это был человек, связанный с партизанами, иначе откуда ему знать место явки. Разумеется о месте ему сообщила Тамара, другие не знали. Разговор с Тамарой происходил в кабинете один на один. «И все-таки, где же я видел его?..»

Мысль эта была неотвязна и почему-то неприятна. Ивану Михайловичу подумалось, что партизаны слишком опрометчиво доверяются каждому. Но что делать?.. И вдруг вспомнил: да это же холуй Дурнова, полицай из Епищева!

Но может быть, он перешел к партизанам? Ведь говорил же недавно майор, что перешли к партизанам две большие группы полицаев.

Нет, этот не перейдет. Иван Михайлович чувствовал, что эта скотина не перейдет. Сейчас он отчетливо представил его пьяные глаза за самогоном у Дурнова. Если бы такой ушел к партизанам, они бы немедля расстреляли его.

Что делать?!

Фигура «пьяного» маячила невдалеке. Он то и дело оглядывался на Ивана Михайловича, ждал.

Что делать?! Повернуть обратно домой? Или подойти и спросить: к какой сирени, на какую улицу? Прикинуться дурачком, сказать, что ничего не знаю? Почему, глупец, сразу не оговорил «пьяного», почему сразу не переспросил, не послал его вон, не пригрозил полицией, как подобает бургомистру?..

«Спокойнее, спокойнее… Триста человек за решеткой ждут твоей помощи…»

Окончательно стемнело. Надо спешить на место, там заждались, уговор был — с наступлением сумерек.

Страшная догадка заставила Ивана Михайловича вздрогнуть. Полицаи могли узнать место явки и теперь стягивают туда своих, и сейчас Петр Васильевич и тот человек, с которым назначена встреча, попадут в их лапы! Кроме учителя и Тамары, об этом месте никому не известно! Партизан схватят, и жуткая, страшная вина падет на голову бургомистра!..

Иван Михайлович побежал, насколько позволяли стариковские ноги. Выбежал на улицу Ленина. До конца оставался квартал. Вот уже темнеют какие-то кусты. Наверное, это и есть сирень. Учитель оглянулся — позади быстро семенили за ним трое. Иван Михайлович прибавил шагу, — в крайнем случае, успеть добежать, там можно отстреляться, там он скажет три слова: «Не я предал!» — и тогда все станет на свое место. От куста отделились две тени.

— Товарищи, — задыхаясь, прохрипел Иван Михайлович. — Засада!

— А-а, зараза, большевистская сука, товарищей нашел!

Иван Михайлович узнал голос Дурнова, различил в темноте его бульдожью голову. Выхватив пистолет, он выстрелил. Увидел, что промахнулся. Падая, Иван Михаилович успел выстрелить в землю еще два раза, думая о том, что услышав стрельбу, партизаны не придут в условленное место.

…Очнулся он от боли и долго не мог открыть глаза. Каждое движение причиняло ужасную боль. Он потрогал руками голову. Все лицо было в кочковатой и твердой запекшейся крови. Он не помнил, что с ним произошло, где он сейчас. Превозмогая боль, он растянул пальцами опухшие веки — какая-то незнакомая стена, темный потолок, чуть светлеющее окно. Тишина и темнота. А может быть, нет ни тишины, ни темноты? У него боль в глазах, в ушах запеклась кровь. Он ничего не видит, ничего не слышит, он только чувствует боль. И хочет пить.

— Пи-ить, — попросил Иван Михайлович. В ответ ни звука.

Что же с ним произошло? Где он находится? Почему так больно, почему лицо в крови?..

Он не мог ничего вспомнить из того, что было вчера или позавчера. Почему-то вспомнилось детство, очень ясно, детство мальчика в России, гимназия и он — чистенький мальчик, прилежный, счастливый. Ничего не было плохого, все было светлым и солнечным. Потом вспомнилась работа в народном образовании. И тоже ничего плохого, все солнечное, ясное. А потом сентябрьское утро в деревенской школе. И снова много солнца, много счастья…

Ну а дальше, дальше-то что было?

— Пи-и-ить… — хрипло попросил Иван Михайлович и опять не расслышал своего голоса и на мгновение потерял сознание.

Но этого мгновения ему было достаточно, чтобы вспомнить, что потом была война и что он стал бургомистром…

Медленно, сквозь боль, в полубреду припомнилось ему наконец последнее: злорадный голос Дурнова, выстрелы, немецкая брань и удары по лицу, по голове. Потом гестапо, голос Ранкенау, далекий-далекий и глухой. Ивана Михайловича окатили холодной водой, он яснее стал слышать Ранкенау. Помнит, что отвечал ему всего на два вопроса, отвечал одно и то же. «Ничего не знаю»— и по привычке добавлял: «господин подполковник». Потом опять удары, и теперь вот темная, глухая комната, неизвестно где…

Утром его подняли гестаповцы и куда-то повели. В глазах Ивана Михайловича шли круги, светлые, радужные, и он снова ощутил нечто солнечное, успокаивающее и вечное.

На допросе он вел себя удивительно.

— Вы сотрудничали с партизанами? — спросил Ранкенау.

— Да.

— Кто предупредил партизан о выходе нашего карательного отряда?

— Я.

— Через кого?

— Через полицаев.

— Фамилии?

— Панько и Бедный.

— Адрес?

— В лесу. У партизан.

— Наш карательный отряд уничтожен. Вы считаете себя виновным в смерти двухсот солдат?

— Считаю.

— Это сделано случайно или умышленно?

— Случайно. Если бы пошло пятьсот, погибли бы пятьсот.

— Автобаза?

— Я. И завод в Ворге я. Но для вас это должно иметь только исторический интерес. А сегодня и завтра ждите другого.

Он во всем признался, ответил на все вопросы и между тем никого не выдал. Сознание потерял от первого удара. Потом уже, сколько ни лили на него воду, сколько ни совали в распухшие ноздри флакон с нашатырным спиртом, он уже не мог прийти в себя и только мычал.

Ранкенау приказал не трогать его, отнести в отдельную камеру и приставить к нему врача.

Через два дня на площади города собралась огромная толпа. Давно горожане не помнили такого скопления народа. Весть о смертной казни бывшего бургомистра облетела округу. На площадь пришли из дальних и ближних деревень, пришли все жители города, стар и млад, чтобы проститься с учителем. И если вначале Ранкенау отдал приказ, чтобы согнали на площадь с помощью автоматов, то потом убедился, что приказ был опрометчивым, что теперь впору разгонять автоматами, чтобы не превратить казнь преступника в демонстрацию народного уважения к нему.

Ольга Ивановна узнала об аресте мужа в ту же ночь, когда женщины в Артемовке пришли к ней, чтобы увести и спрятать от фашистов.

Два солдата вывели старика из гестапо. Когда они приблизились к толпе, по рядам пробежал тяжелый вздох — Ивана Михайловича трудно было узнать. Учитель услышал этот вздох, услышал рыдания и поднял голову. Он не видел виселицу и только по гулу толпы понял, что приближается к петле.

Палачи остановились. Иван Михайлович шевельнул руками, прося отпустить его, и, собрав последние силы, сделал шаг вперед.

— Братья, родные! — прокричал он бессознательно радуясь тому, что голос его слышен, что он может проститься с народом. — На миру и смерть красна! Прощайте! Не бойтесь фашистов, гоните извергов с нашей земли, пусть ваши дети будут счастливы!

Палач накинул веревку.

— Смерть немецким оккупантам! Да здравствует наша Родина!

Палач дернул веревку, и ноги старого учителя закачались над толпой. Женщины плакали в голос. В задних рядах слышались гневные возгласы.

Солдаты подняли стрельбу, начали разгонять толпу. Люди расходились по домам, копя злость, гнев, жажду мщения.

В эту ночь майор Дитер фон Гаген впервые за всю войну написал грустное письмо в Германию. Между строк можно было прочесть: в России нас ничего не ждет, кроме позора.

Впереди между деревьями промелькнула тень.

— Эй, друг, подожди! — окликнул Павлик. Но человек побежал, прячась за деревьями. Павлик бросился за ним огромными прыжками напрямик через кусты.

— Стой, дурак, застрелю! — пригрозил он, когда до беглеца оставалось шагов десять.

Человек остановился — белобрысый, перепуганный парень, не знает, что делать, то ли руки вверх поднимать, то ли на колени падать.

— Куда бежишь? Как сюда попал? Подошли Жилбек, Мажит, другие партизаны.

— Из деревни Зверинка, — проговорил парень, переводя испуганный взгляд с одного на другого.