Михаил Аношкин - Рубежи Страница 26

— Тикайте, хлопцы, там фашисты!

Я крутнул ручку машинки, но взрыва не последовало. Значит, перебит провод. Я передал машинку Иманкулову и, пропуская провод между пальцев, побежал искать обрыв. Обнаружил его у самого моста. Пока возился, сращивая концы, танкетка уже покатилась с бугра. Иманкулов закричал:

— Сержант! Айда, пжалста! Айда бегом!

Я бросился к окопчику, приказав Иману:

— Давай!

Танкетка ворвалась на мост. Иманкулов крутнул ручку. Сильная горячая волна ударила мне в спину, хлестнула по голове, и я потерял сознание. Когда очнулся, не понял, что со мной. Чувствую, что тряско — значит, еду. За грудь меня зачем-то придерживает сестра в гимнастерке и белой косынке с красным крестом. Встретился взглядом с ее голубенькими участливыми глазами. Девушка шевелила губами, а я ничего не слышал. В ушах отчаянно звенело, будто десятки кузнецов отчаянно били молотками по пустым наковальням. Хотел спросить, куда это меня везут, но, оказывается, и говорить разучился.

Таким образом трясся в санитарном фургоне неделю, а то и больше. Счет дням потерял. В голове чуток прояснилось, стал различать голоса, хотя разобрать, что говорят, еще не мог. Потихоньку возвращалась речь. Только стал заикаться. Значит, Иманкулов дотащил-таки меня до санбата.

Как-то фургоны остановились в крупном населенном пункте. Я выбрался из машины. Моросил мелкий противный дождик-мукосей. Но это никого не раздражало. Ясное небо таило угрозу налета вражеских самолетов. А тут погода нелетная. К великой радости на другой стороне улицы заметил крытую полуторку майора Славнина. Сразу решил — пойду и попрошусь обратно в часть. Чего мне санбат? Слышу — а это главное. Говорю заикаясь, но это пройдет!

Но приехал не майор, а кладовщик с поваром Богдановичем за продуктами. Богданович даже прослезился, когда увидел меня. Раскинул руки для объятий и проговорил:

— Живой, сержант, живо-о-й! Полный порадок!

Вообще Анатолий Иванович Богданович был человеком сентиментальным. Двух мнений не было — надо немедленно возвращаться в часть. Богданович неожиданно набросился на медиков: не слушай, мол, никого, я сам тебя вылечу. Сила человека в еде!

Очень обрадовался моему возвращению Иманкулов. Застенчиво щурил раскосые черные глаза и улыбался. Первым делом вернул мне котелок. Мои ровесники знают, что существует несколько вещей, без которых солдат не солдат. Главное, конечно, оружие. Обязательна малая саперная лопатка. Без нее в землю не закопаешься. Лишним считали противогаз. Командиры требовали — без противогаза никуда. Но все старались избавиться от него. А вот котелок ни одна душа ни при каких обстоятельствах не выбросила бы. Берегли его, как зеницу ока. Что такое солдат без котелка? И еще без ложки? Наварит Богданович кулеш или сварганит украинский борщ, а без котелка куда его денешь? В пилотку? В пригоршню? А голодный солдат не вояка. Вот почему и готов я был расцеловать Иманкулова, когда он вручил сбереженный им котелок. Но Иман застеснялся, словно девушка.

Во время передряг часто вспоминался родной дом. Первое после начала войны письмо послал я из Яловки, когда появился обратный адрес. Но ответа получить не успел — опять забурлил круговорот отступления. Кампания сорок первого года для нас закончилась в Ельце. Фашисты в ноябре на этом направлении крепко потрепали наши части и заняли город. У нас были потери. От усталости валились с ног — почитай с первых минут войны в деле. Не было и зимнего обмундирования.

На линии фронта сосредоточивались свежие войска — формирования из уральцев и сибиряков. Они и начали наступление под Москвой и здесь, под Ельцом. А нас вывели в глубокий тыл. Новый 1942 год встречали в Тамбове. Сводили нас в баню, выдали теплое белье и новое обмундирование. Первое января объявили нерабочим днем. Как и положено, в двенадцать часов ночи выпили наркомовские сто граммов за победу в новом году. И весь день всласть отсыпались.

Разгром фашистов под Москвой укрепил уверенность в победе. «Наше дело правое — враг будет разбит!». Эти слова жили в каждом из нас. СТАПРО-25 основательно втянулся в строительство оборонительных рубежей. В штабе появилась группа специалистов, которая разрабатывала схемы укрепрайонов. Другая группа организовывала дело на местах по чертежам, изготовленным первой. А третью составляли солдаты и сержанты, занятые охранной службой. Потом ее значительно сократили.

Штаб части обосновался на станции Волово, что в Тульской области. Район сооружения оборонительных рубежей простирался на сотни километров — по Непрядве до Дона, по Красивой Мече до Ефремова и чуть дальше. На работы мобилизовали гражданское население.

Майор Славнин решил, что мое место в штабе. Имелась такая должность: старшина-писарь. Подчинялся я интенданту третьего ранга Косткину. Это был пожилой человек, повидавший в жизни всякого, превосходный бухгалтер. Несложное финансовое хозяйство не особенно его обременяло, если учесть, что над ним было еще начальство — начфин части. Косткин доверчиво рассказывал мне о себе, жаловался на жену, даже в разлуке не мог забыть обиды, хотя признавал, что и его вины тут много: основательно прикладывался к рюмке.

Командир нашей части до войны служил в Минске, попал в окружение, сам выбрался, а семья осталась в оккупации. Говорили, что жена и дочь его погибли при бомбежке.

Земляком майора был красноармеец Иванов (везет мне на Ивановых!). Звали его Вениамином Николаевичем. С майором они были полными тезками. Иванов имел высшее инженерное образование, но почему-то был рядовым.

Руки Иванова всегда были заняты делом, праздным я его никогда не видел. Раздобыл сломанный немецкий автомат. Разглядывал его внимательно, прикидывая что к чему. Потом презрительно хмыкнул, и через несколько дней автомат восстановил, отдельные части сам выточил. Иманкулов и я сменились с дежурства, пришли в хату, в которой квартировали. Собрались отдыхать, но появился Иванов. Он часто к нам заглядывал, а точнее, не к нам, а к хозяйке, ядреной смазливой солдатке. Принес с собой автомат, чтоб похвастаться, какую сотворил стоящую вещь. Улыбнулся хозяйке, благосклонно принимавшей его ухаживания. Присел на лавку и стал объяснять, как ему удалось восстановить «шмайссер». И невзначай нажал спусковой крючок. Грянула очередь, пули впились в тесовый, выскобленный до желтизны потолок, образовав черные оспинки. Хозяйка с перепуга брякнулась на пол, мы с Иманкуловым вжали головы в плечи, у Иванова вытянулось и побелело лицо. Когда шок миновал и Иванов понял, что вреда никому не причинил, он вымученно улыбнулся, пробормотал:

— Не надо пугаться. Маленькая проба машинки.

Служил у нас славный парень — старшина Кравченко. Спокойный, всегда ко всем доброжелательный. Перед войной он закончил технический институт. Трудолюбивый и безотказный, Кравченко мог просидеть за чертежной доской и двадцать четыре часа. Никогда не вздохнет, не пожалуется на перегрузку. Славнин правильно рассудил, что старшина пригоден для более сложной работы, аттестовал его на младшего лейтенанта и послал строить укрепрайон на Красивой Мече.

Какое-то время мы с Кравченко квартировали у одной хозяйки. Парень он был душевный и привязчивый. Рассказывал о своей матери, которая осталась по ту сторону фронта. По его словам выходило, что мать его самая красивая и нежная, лучше ее и женщин на свете нет. Парни его возраста редко так говорят о родителях, стесняются, — сами, мол, взрослые, что вспоминать папу и маму. А Кравченко мог говорить о матери неустанно, и слушать его было одно удовольствие. Я подпадал под обаяние его певучей речи, в которой очень славно перемежались русские и украинские слова, и думал о своих родителях. Иногда он вполголоса пел украинские песни, задушевные, раздольные.

Когда Кравченко уехал в укрепрайон, пусто стало в нашей хате. На что Иманкулов, уравновешенный, отрешенный от житейских переживаний, и тот скучал без Кравченко. Редкие его наскоки в штаб были для нас праздниками. Бывало, не ложились до рассвета — говорили и говорили. Иногда он привозил с собой бутылку горилки, и тогда беседы становились еще откровеннее.

Однажды Кравченко стал собираться раньше обычного. Мы попрощались в штабе, и он заспешил на станцию. Как раз прибыл эшелон, и на нем Кравченко рассчитывал добраться до места. В это время на станцию налетели «юнкерсы». Бомбежка была жестокой, много вагонов покорежило, сгорела цистерна с бензином. Кравченко не вернулся в штаб, хотя эшелон не ушел, и мы бросились его искать. Нашли на тормозной площадке одного из вагонов. Махонький осколок угодил в висок.

Похоронили Кравченко на станционном бугре под березой. Славнин у могилы стоял ссутулившись и не мог одолеть слез…

Я стал регулярно получать письма из дома. Трудно на родине, голодно. Умер Кирилл Германович Ржаников, наш любимый преподаватель. От его сына Юрия не поступало никаких вестей.