Михаил Колосов - Три круга войны Страница 27

— Какой там тепло! Вся спина с его стороны отмерзла. Он же от страха чуть своего соседа не задавил — все пятился от меня.

Гурин растерянно улыбался, знал, что лучше всего в его положении — принять участие в этих шутках, но не мог: уши, щеки его горели огнем, — он стеснялся таких шуток, был к ним непривычен.

— Ой, какой ты стыдливый! — удивилась Аня, заметив его смущение. — Первый раз вижу такого солдата. Мо-ло-дец… — протянула она как-то раздумчиво и обернулась на хохочущих солдат: — Ладно, кончайте ржать. Парня в краску вогнали.

А он от ее заступничества совсем растерялся, еще больше покраснел, застыдился, будто поймали его на чем нехорошем. После завтрака в сарае затихло: многие разбрелись куда-то по своим делам, оставшиеся — кто спал, кто оружие чистил, кто читал. Сосед Гурина затеял бриться. Разложил поверх вещмешка зеркальце, мыло, кисточку, складную бритву, а сам с котелком побежал за водой. Гурин взял зеркальце, заглянул в него и улыбнулся невольно, будто давнего знакомого увидел: вроде он и вроде в чем-то изменился. А в чем — не поймет. Заметил: на верхней губе редкий пушок мохнатился. На середине он почти и не виден, а к уголкам рта даже очень заметен, длинные волосики свисают, их можно уже пальцами ухватить. И он подергал себя за неведомо откуда взявшиеся усики. «Сбрить бы надо», — подумал он и застыдился так, как когда-то застыдился, будучи пойманным с папиросами. «А некрасиво, — продолжал он рассматривать себя. — Как у Чингисхана на рисунке в учебнике…»

— Что, любуешься? — застал его возвратившийся сосед. — Анька-стерва хоть кого взбудоражит!

— Да не… — зарделся Василий, возвращая зеркальце на место. — Вон у меня, оказывается, усы выросли…

— Какие там усы? — прищурив глаза, посмотрел тот на Гурина. — У девчушки на… и то больше волосенков.

В ответ Гурин улыбнулся сконфуженно, ничего не сказал, а рука сама теперь невольно все теребила верхнюю губу: под пальцами явственно ощущалась растительность.

Побрившись, сосед толкнул Гурина:

— Ну что? Будешь бриться — так бери.

— Ага! Спасибо… — вскочил Василий и, взяв кисть, принялся сбивать мыльную пену в баночке.

— Че там мылить? На сухую брей, и все, — посоветовал сосед.

— На сухую?

— Конечно!

Гурин взял бритву, стал вертеть ею около носа, боясь прикоснуться лезвием к губе. И так и этак поворачивал ее — нет, не с руки, чувствует — обрежется.

— Никогда не брился? — спросил сосед, видя его беспомощность.

— Ага… Никогда…

— Эх, ты! А еще на Аньку поглядывает! Дай-ка я сбрею… — Он отобрал бритву, перегнул ее, будто вывернул наизнанку, и ловко, двумя-тремя движениями сбрил злополучный пушок на Васькиной губе. — Все! Сразу помолодел! — издевался сосед над ним. — Ну, теперь, брат, обзаводись бритвой: через неделю вырастут усы настоящие! Лиха беда — начало!

Васька трогал пальцами бритое место и улыбался неведомому доселе ощущению:

— Чудно!.. Щекотно как-то…

Так они и жили в сарае день, другой, ждали задания и коротали время кто как умел. Гурину попали в руки две маленькие книжонки — приложение к журналу «Красноармеец»: Гашек «Похождения бравого солдата Швейка» и Чехов «Советы желающим жениться». Никогда он не читал ни «Швейка», ни этих хохм у Чехова. Прочитал одним духом, понравилось и то и другое, удивился такой откровенности Гашека и такому озорству Чехова. Вот не ожидал! Особенно от Чехова не ожидал: о нем после школы осталось совсем другое впечатление — строгий, благопристойный, мудрый, печальный и грустный. А он вон какой!

На правах агитатора Гурин эти книжечки после прочтения вслух оставил у себя. Зажилил, как говорят солдаты, Уж больно понравились они ему — спрятал их в полевую сумку.

А вскоре пришло и задание. И было оно, по ворчливым замечаниям старых разведчиков и автоматчиков, неинтересным. Им поручалось пойти на передовую и на время подменить пехоту в окопах. Несколько дней подряд шел холодный, пополам со снегом дождь. Люди совсем измучились, надо дать им хотя бы суточный отдых: обсушиться, помыться, обогреться.

Днем, поеживаясь под холодным дождем, не прячась от противника, медленно поплелись на передовую автоматчики. Дождь сек лицо острыми колючками — началась гололедь. Дорога покрылась прозрачной ледяной коркой, идти было скользко. Идут мокрые, понурые.

Где-то на полпути к передовой увидели: идет навстречу солдат — озябший, обросший щетиной, черный какой-то весь, а рядом с ним, чуть даже позади него — немец, тоже такой же озябший, с морщинистым, обветренным, как у крестьянина, лицом, отвороты пилотки опущены и натянуты на уши. У немца на плечах две винтовки: немецкая и русская, наш солдат, видать, отдал ему нести свою.

— Куда ты его тащишь? — крикнул один из автоматчиков.

— Шпокнул бы его — и делу конец, — выступил вперед автоматчик Востряков, самый злой на немцев: у него под Ростовом оккупанты всех побили и дом сожгли.

— Не тронь, — солдат вдруг выставил грудь и развернул руки, защищая немца. — Это мой фриц, я его поймал. — И глаза у него сделались строгими. До этого смеялись, искрились радостью, а тут вдруг вытаращил их. — Не тронь!

Немец растерянно выглядывал из-за его спины, чувствовал, наверное, что над его жизнью нависла опасность.

Лейтенант отстранил Вострякова, спросил у солдата:

— Как же ты его поймал? Наступления ведь не было? Удочкой, что ли? Веревку с крючком забросил к ним в траншею?

— Не, — всерьез стал отвечать солдат. — Не веревкой. Холодно, в окопе сыро. Окоченели совсем. А на нейтралке стог соломы стоит. Дай, думаю, пойду соломкой разживусь на рассвете, пока не очень развиднелось. Пошел. Слышу, с обратной стороны кто-то шуршит. Посмотрел, а это он, — оглянулся солдат на пленного, и тот закивал, будто понимал, о чем речь идет. — Тоже за соломой пришел, — видать, и им не сладко. Я на него: «Хенде хох!», а он на меня: «Хенде хох!» И стоим. «Ну что, — говорю, — Гитлер капут, война капут, ком до нас?» Он оглянулся на свои окопы и опустил винтовку. «Ком!» — говорит. Мы взяли по охапке соломы и побежали к нам. А командир роты сказал: «Веди пленного в штаб».

— Кокнуть его, гада, — снова вышел наперед Востряков.

— Не тронь! Он пленный, он сам сдался. — Солдат кивнул немцу — иди, мол, и сам пошел с ним рядом, оберегая пленного.

Постояли, посмотрели вслед солдату, улыбались, качали головами, а Востряков матерился.

— Их надо бить, Востряков, там, на передовой. — Лейтенант накинул на голову капюшон плащ-палатки, кивнул: — Пошли, хватит митинговать.

Они двинулись дальше. Пока дошли до передовой, совсем промокли. Словно на сборном пункте, столпились у первого окопа, ждали распоряжений.

Подбежал лейтенант, сказал, чтобы не стояли кучкой, а побыстрее занимали окопы. Кто-то спросил, где же немцы.

— Да вон они, разве не видите?

Гурин посмотрел в ту сторону, куда указывал лейтенант, и увидел сквозь густую сетку дождя движущиеся фигуры людей. Они танцевали от холода, колотили рука об руку — согревались. До противника им будто не было никакого дела. Видать, на время непогоды здесь установилось негласное перемирие.

Окоп, который пришлось занять Гурину, оказался глубоким, выглянуть из него можно было, только встав на цыпочки. Хозяин его потрудился на совесть. Солдат улыбнулся, довольный замечанием Гурина, сказал:

— Грязь выгребаешь, окоп становится глыбше. — Он весь колотился, как в ознобе, лицо было заросшее, почерневшее.

Его винтовка, направленная в сторону немцев, лежала на бруствере. Она настолько обледенела, что в ней с трудом можно было узнать винтовку. Казенная часть ее зачем-то была накрыта грязной тряпкой. «Для маскировки, что ли, — подумал Гурин. — Да, с такой винтовкой навоюешь…»

Но когда солдат снял превратившуюся в твердый панцирь эту тряпку, Василий увидел совершенно сухой, поблескивающий затвор. «Оказывается, он знает, что делает…»

Над окопом появился незнакомый Гурину молоденький младший лейтенант, он поторопил солдата:

— Онищенко, ну что ж ты? Быстрее вылезай и догоняй.

— Зараз, — ответил ему солдат и обернулся к Гурину: — Ну, бувай…

Солдат с трудом выкарабкался из окопа, Гурин подал ему винтовку, а когда нагнулся к своему автомату, раздался взрыв. Вернее, взрыва он даже и не слышал, а был внезапный удар по голове и потом непроходящий тугой звон в ушах. Окоп засыпало землей — снаряд угодил прямо в бруствер. Вслед за ним — второй удар, чуть подальше.

Гурин стал отряхиваться и вдруг увидел над краем окопа голову солдата, с которым он только что расстался. Солдат полз в окоп на животе, по-тюленьи, извиваясь всем телом. Руки у него не действовали.

— Помоги… — простонал он.

Подхватив под мышки, Гурин втащил солдата в окоп.

Правую руку у него перебило выше локтя, и белая кость торчала из разорванной шинели. Левую оторвало напрочь у самого плеча.