Василий Ажаев - Далеко от Москвы Страница 27

Ольга застала их беседующими.

— Сплетничаете? — спросила Ольга, подозрительно взглянув на Серафиму, на подругу и на портрет мужа.— Ты, хозяйка, и отдохнуть человеку, наверное, не дала своей болтовней.

Серафима сразу притихла, подхватила цигейковую шубу племянницы и скрылась. Подруги обнялись.

— Египтяночка, похудела, глаза стали еще больше, — ласково сказала Таня.

— Опять болею, — Ольга подняла забинтованные руки.

У нее дважды в году повторялись приступы суставного ревматизма. Она спокойно смотрела на Таню большими светло-голубыми глазами. В гладкой прическе с пробором посредине, в чуть заметных горьких складках губ, во всем ее тонком лице таилось выражение строгой печали.

Таня снова с горячностью обняла Ольгу. Одинаковые ростом, они резко отличались друг от друга: Таня казалась крепче, сильнее нежной, хрупкой и смуглой Ольги.

— Жалеешь меня, дорогая подруга? Вижу, Серафима наговорила тебе всякую ерунду — ты и раскисла.

Ольга высвободилась из объятий Татьяны и попросила ее развязать на спине тесемки докторского халата. Сумерки быстро сгустились, к окнам подступила ночь. Подруги посидели в потемках, пока электростанция не дала свет. Ольга, как ребенка, укачивала то одну, то другую свою руку.

— Тебе надо бы лежать, не ходить в больницу, — сказала Таня. — Представляю, сколько у тебя там хлопот. Я слышала, половину медицинского персонала призвали и армию...

— Маловато нас осталось. Вот и нельзя мне сидеть дома. Да и моему ревматизму лучше, когда я много работаю. Люблю я свою больницу, Татьянка, и не представляю себя вне ее.

Как обычно бывает с близкими друзьями, встретившимися после разлуки, они касались в разговоре многих тем, быстро перескакивая с предмета на предмет.

— Не мешает тебе квартирант? — спросила Таня настороженно: все-таки Беридзе чем-то заинтересовал ее.

— Нет. Он не навязчивый, деликатный человек. Дома бывает мало. Очень внимателен к окружающим.

— К тебе?

— И ко мне. Доброта у него широкая — ее может хватить на десятерых. Серафима души в нем не чает и, сколько я с ней ни ругаюсь, эксплуатирует его. То дрова ей привези, то достань что-нибудь. Спокойнее с ним стало в доме, сама не знаю, почему. Неужели нам, женщинам, обязательно нужно, чтобы поблизости был мужчина?

— Не знаю, по этой части не имею опыта, — насмешливо сказала Таня.

— Ты только не пойми меня превратно. До того ли мне?

Это было сказано без досады, с грустью. Таня враждебно взглянула на портрет Родионова, заметив, что Ольга смотрит на него.

— Почему ты так тяжело переносишь его отъезд на фронт? Все равно ведь врозь жили и рано или поздно нужно было кончать такую жизнь. Серафима говорит, он добровольцем пошел. Это благородно, я не ждала от него такой прыти. Ты уж извини меня за откровенность.

— То-то и есть, что слишком благородно, — неожиданно для Тани согласилась Ольга. — Если б он ушел на фронт, как уходят честные люди! — Ольга оглянулась на дверь и заговорила тише: — Он ведь приезжал сюда, и я поверила, что его перевели к нам, потому что он не может жить со мной врозь. А у него другое было на уме. Просто-напросто узнал, что его должны разбронировать и мобилизовать, и под каким-то предлогом перебрался сюда. Я и верила и не верила ему. Потом он попросил меня устроить его на работу. Я ему говорю: «Иди на фронт. Ты доктор и здоровый человек». Видела бы ты, каким взглядом он меня одарил — век не забыть! «А ты, говорит, дашь мне вторую жизнь? Найдутся и без меня храбрецы. Ты лучше помоги мне получить белый билет, у тебя здесь большие связи и ты член отборочной комиссии. На тебя одна надежда». Спокойно и нагло сказал мне это — как по лицу ударил. Вне себя я велела ему немедленно убираться!

— Правильно! — негодуя, сказала Таня.

— Мне, признаться, легче стало, когда он уехал. И вдруг это письмо. Оно фальшивое насквозь, можешь сама убедиться. Понять не могу — что он затеял? Неужели снова обман? Или что-то понял, наконец? До чего же тяжело!..

Последние слова вырвались у нее почти со стоном. Таня сделала невольное движение к подруге.

— Видишь, сколько по женской своей обиде наговорила на человека! — словно опомнившись, пожурила себя Ольга. Она сразу как-то отвердела. — Человек на фронте жизнью рискует, а я ему косточки перемываю.

Ольга встала, услышав голоса в передней. Пришел Беридзе, и не один — с Ковшовым.

— Простите меня, хозяюшки. Не мог отпустить этого бесприютного. Дозвольте ему душу отогреть в вашем ласковом доме.

Прибежала Женя и наполнила дом шумом, восклицаниями, частым заливистым смехом. Серафима сияла — она любила принимать гостей — и торжественно накрыла стол в комнате Беридзе. Появилась соленая кета, соленые овощи, холодная сохатина.

— Закуска скромная, зато целиком своя, дальневосточная. Не знаю, здешний ли спирт? — Она задала этот вопрос Беридзе, показывая на большую коричневого стекла бутыль со спиртом. — Разведите, пожалуйста, Георгий Давыдович, по своему усмотрению.

Беридзе, усмехаясь в бороду, занимался «химией» — разводил спирт. Алексей, приятно пораженный теплом и уютом, чего не ожидал встретить, размышлял о том, что человек, если он хороший человек, сумеет сделать жизнь теплой даже в ледяном доме. Усаживаясь рядом с Ковшовым за стол, Беридзе прошептал ему на ухо:

— Кажется, я влюбился, Алеша. Чувствую сейчас, как знаменитая стрела купидона вонзается в мое холостяцкое сердце. Угадай, в кого из этих славных женщин я влюбился? — Он не сводил глаз с Тани.

— Не очень трудная загадка, — засмеялся Алексей.

— Нехорошо шептаться, начальники, — укоризненно проговорила Таня. Она понимала, что они говорят о ней, и была рада вниманию Беридзе.

— Георгий Давыдович задал мне загадку, — сказал Алексей.

— Трудную, — добавил Беридзе.

— Интересуемся загадками! — оживилась Женя.

— Загадка такая: в кого из присутствующих женщин я скорее всего влюбился бы.

— Вы сказали — не очень трудная загадка, и посмотрели на Таню. Ясно, понятно! — недовольно поморщилась Женя.

— Вряд ли вам ясно-понятно. Я не могу сделать выбора, поскольку я влюбился задолго до моего прихода сюда.

— Я и забыла! У него же медовый месяц.

Жене очень хотелось позлословить, она едва сдержалась под взглядом Алексея.

— В управлении вы меня напугали. Я трепетала, разговаривая с вами, — сказала Таня Ковшову. — Строгость, надменность и металл в голосе. На самом деле — вы другой.

— Именно?

— Такой, как сейчас. Если бы вы писали стихи, вас называли бы лириком.

Женя фыркнула, Алексей тоже рассмеялся.

— Вы не смейтесь, я серьезно говорю. В моих глазах лиричность души, если только это действительно серьезно, хорошее качество в человеке.

— Понеслась! — с досадой сказала Женя.— Девушка тире философ. Серафима, спаси!

— Танечка, прекрати лирические разговоры! — скомандовала Серафима. После беготни и хлопот она пристроилась на углу стола возле Ольги и подняла стопку с разбавленным спиртом. — Георгий Давыдович, вы хозяин, ваше слово.

— Я не хозяин, Серафима Романовна, а ваш счастливый нахлебник и временный жилец в этом хорошем доме, где мы неожиданно собрались. Но я воспользуюсь предоставленным мне правом первого слова. — Беридзе поднялся. — Есть много тем для веселых тостов. Я их не затрону сегодня. Мне кажется, первый тост должен выразить лучшее, что живет сейчас в наших сердцах и мыслях. Прошу вас выпить за нашу Москву...

Выпили. Минута прошла в молчании. Нарушила его Серафима. Она рассказала о своем столкновении с одной женщиной, утверждавшей, будто Москва будет отдана немцам. Эта женщина ссылалась на тактику войны 1812 года.

— Я ей разъяснила тактику. Едва унесла ноги, гадюка! — Серафима подняла кверху мощный кулак.

Она легко вскочила, побежала на кухню и вернулась с огромным блюдом, на котором дымилась гора горячих пельменей.

— У меня есть хороший тост, — встала Женя. — Предлагаю выпить за наш Дальний Восток, за самый глубокий тыл, который в любой час может превратиться в передний край. Пусть товарищ москвич попробует не выпить!

Женя чокнулась рюмкой со стопкой Алексея, лихо выпила водку и скривилась, замахала руками.

— Ваш тост принимаю всем сердцем, — серьезно сказал Алексей.

За ним выпили и остальные.

Таня и Беридзе сидели друг против друга. Георгий Давыдович откровенно любовался Таней и думал: «Нарисуй художник такое лицо — и не поверят, очень уж красиво».

— Татьяна Петровна, вы приезжая или коренная дальневосточница? — спросил он.

— Коренная. Я родилась в Рубежанске. Мать и сейчас там живет. Учительница, уже старушка. Все зову ее к себе, но она не может расстаться со школой.

— А отец?

— Погиб под Волочаевкой. — Таня посмотрела на Беридзе, будто решая, стоит ли рассказывать и дальше. — Мне тогда было года четыре. Я его и не помню. Зато слышала много. Я горжусь отцом. У нас в семье бывал Бойко-Павлов... Вы знаете, конечно, кто это такой... Он хорошо говорил об отце. Бойко-Павлов пришел в наш институт на выпускной вечер и сказал большую речь, а ко мне обратился отдельно: «Твой отец, Петр Васильченко, был верным коммунистом и храбрым партизаном. Ты не забывай, чем ему обязана... Жаль, что он не дожил до этого дня, мой славный боевой товарищ!»... Подумайте, как я разошлась! — спохватилась Таня. — Совсем неинтересно вам слушать такие подробности.