Рахим Эсенов - Предрассветные призраки пустыни Страница 27

Едва Сапар удалился, Нуры быстро обошел юрту, раздвинул изгородь загона и торопливо оседлал жеребца. Злой осенний ветер ударил в лицо седоку, когда конь понес его мимо приземистых юрт, курящихся тамдыров, стожков клевера, вооруженных нукеров хана и случайных женщин, провожавших его испуганными глазами. Ветер хазан, который особенно яростно дует в пустыне в эту пору, перед заморозками, кружил песок, скручивая его в столбы, смерчи, встававшие перед мордой коня. Тугие струи воздуха ударялись в лицо Нуры, пронизывали его грудь. Сбиваясь с иноходи, конь будто стонал, но Нуры безжалостно обжигал его семихвостой камчой, так что на мокром крупе оставались бледные полосы. Одинокие кусты саксаула медленно неслись навстречу, словно боясь ударов копыт, стелились по земле. Набрякшее тяжелое небо застреляло первыми свинцовыми каплями дождя.

Нуры мчался не разбирая дороги. Глаза вприщур шарили по горизонту, сухие, обветренные губы едва шевелились: «Скорее! Скорее! Они догонят меня и пристрелят, как хан пристрелил свою дочь, как он приказывал расправиться с Дурды-баем и с красным разведчиком Аманли…» Однако конь уже начал спотыкаться, и если не дать ему отдыха, то можно загнать, а тогда погибнешь в этих песках. Нуры заметил остатки разгромленного кочевья; подъехав к нему, скатился на землю и, шагнув, чуть не наступил на мертвого чабанского пса. Здесь похозяйничали джунаидовские нукеры. Оскалив розовую пасть, лохматая овчарка застыла у разбитой кибитки. Нуры понял, что ее поймали пули, когда она с лаем прыгнула к вооруженным конникам, на широкой груди запеклась кровь. Сорван и откинут в сторону тяжелый войлочный полог, черной дырой зовет к себе вход в кибитку. Нуры осторожно заглянул внутрь, шагнул туда, под ногами плаксиво задребезжал железный чайник, из перевернутого пустого сундука свисало женское платье, на светлой разодранной кошме застыли бурые пятна… В углу у очага лужица загустевшей крови… Кто здесь жил? Кого не стало? Нуры сел в угол, тело его отяжелело от испытанного страха и долгой езды, он обхватил голову руками. В полумраке, словно в тумане, ему увиделось лицо брата Мовляма: «Зачем мы пошли с Джунаидом? Возвращайся в аул Конгур». «Там меня убьют», — ответил Нуры вслух. «Ты, Нуры, трус! — донесся откуда-то голос Ашира Таганова. — Задираешься первым, а дадут сдачи, бежишь жаловаться…» Этот горький упрек вывел Нуры из забытья, он напряг зрение, чтобы убедиться, что в кибитке не было ни Мовляма, ни Ашира, но уже в следующее мгновение услышал над головой ехидную, язвительную речь Джунаид-хана, который стоял в дверях кибитки: «Удрал? Хочешь унести секреты, которые я тебе доверил?» «Какие секреты?» — Нуры вжался в угол кибитки. «Не виляй, собака, ты знаешь, что мой сын Эшши убил Дурды-бая, ты сообщишь красным аскерам, как мы подстроили западню Аманли…» Нуры закричал во всю глотку и опять проснулся. В кибитке было тихо. «Я схожу с ума, — подумал он. — Надо поспать хотя бы немного, пока лошадь съест ячмень». «Разве англичане с нами, туркменами, одной веры?» — спросил Нуры у отца. Курре ответил жалобно и испуганно: «Ты меня покинул, сынок, удрал, чтобы Джунаид расстрелял меня за неверного сына». «Отвечай, англичане с нами, туркменами, одной веры?» — повторил вопрос Нуры. «В их вере сам шайтан не разберется». — «Зачем же мы воюем вместе с англичанами против своих туркмен?» — «Что ты болтаешь, сынок, мы воюем за порядок, который всегда был в Туркмении». — «Но Джунаид-хан лжец, он всех обманывает, и я, твой сын, уже обманываю тебя. Я оставляю тебя на расправу Джунаид-хану, ты долго жил, а я еще молод… Прости, отец, я поеду…»

«Куда же мне ехать?» — Нуры опять очнулся от забытья. Джунаид-хан хотел женить Нуры на Джемал. «Я бы сам женился на этой девице, да она слишком молода, а сын Эшши не хочет ссориться с Хырсланом… Но я не разрешаю Хырслану жениться на Джемал… Жени, Курре, сынка на Джемал… Калыма платить не надо!» Но с женитьбой на Джемал у Курре ничего не вышло. Боялся ее Нуры, она слишком красива и строптива… Такая задушит ночью. С большим трудом отговорились Курре и Нуры от приказа Джунаид-хана. «Твою Айгуль родители в ауле хотят отдать хромому Атда-баю… И на нее давно заглядывается Ашир Таганов, — говорил Мовлям. — Возвращайся в аул». — «Меня там расстреляют». — «Тогда на ней женится Ашир!»

Ашир? Никогда! Ревность опалила сердце Нуры. Он стремглав выбежал из кибитки, с разбегу вскочил на коня. И плеть заходила ходуном в руке наездника. Нуры не заметил, сколько он ехал по пустыне, но почувствовал, что от невидимого аула потянуло дымком. Наконец впереди на фоне Копетдага выросли ряды приземистых, округлых юрт и квадратных мазанок. Это родной Конгур. Защемило сердце, словно дымок родного очага проник в нутро. Не снижая хода, Нуры ворвался на узкую улочку. С жалобным визгом, поджав хвосты, скрывались в подворотнях собаки. Он мельком заметил испуганные лица, расслышал растерянные вскрики, проклятия. Все это, словно в бешеном калейдоскопе, пронеслось мимо.

Улица мгновенно опустела, опускались тяжелые пологи юрт, хлопали кованные железом двери, холодели сердца. Всадник, перепоясанный патронташем, с карабином поперек седла, с маузером за кушаком — басмач-душегуб. Двух мнений быть не может.

— Я его узнала, — шептала жена мужу в полутемной мазанке. — Это Нуры, сын Курре…

— Бандит…

— Опомнись, он жених нашей Айгуль.

— Был да сплыл. Не хочу отдавать свою дочь за басмача, — старый Алов-ага достал длинный нож и сорвал со стены древнюю берданку.

А всадник, не сходя с коня, осторожно стучал в дверь рукоятью камчи:

— Эй, открой, Алов-ага! Это я, Нуры.

— Ну и что?! Ты же не пророк Мухаммед… Уходи, бесстыжий! Где это видано, чтобы жених врывался в дом невесты? Одичал в песках, что про обычаи наши забыл?

— Мне надо поговорить с вами… Откройте!

— Не о чем толковать! Айгуль тебе не видать, как своих лопаток!

Алов-ага осторожно отворил окно, на подоконнике показался вздрагивающий ствол его берданки:

— Уходи, басмач, не вводи меня в грех! Пальну!

Нуры почудилось, что в глубине дома мелькнула тень Айгуль, послышался приглушенный плач. Но он зло стегнул коня и вмиг исчез в дождевой завесе.

И вновь одинокий всадник мчался по степи. На окраине Конгура его встретили выстрелы бойцов аульного отряда самоохраны. Конь, казалось, мчался быстрее пуль, шмелями жужжавших вдогонку. Одна дзинькнула о железное стремя, другая сбила тельпек, холодные струи дождя секли бритую голову. «Убьют», — промелькнуло в голове Нуры. Жеребец, почуяв опасность, дико заржал и, прибавив ходу, птицей распластался по земле. «Как волк, куда ни сунься, всюду свинцом встречают. Но зачем я удираю? И куда? Снова к Джунаид-хану?»

Нуры осадил коня с такой ярой остервенелостью, что на губах бедного животного пена окрасилась кровью. Увидев впереди что-то черное, неразличимое в предвечерних сумерках, Нуры насторожился; конь вел себя спокойно — значит, никакой опасности не было. Нуры разглядел верблюжий загон, какие нередко встречаются в пустыне на пути кочевий и караванных дорог. Скакун, словно угадав желание седока, вбежал в укрытие и, мелко дрожа телом, встал поближе к плетеному забору. Нуры сошел с коня, навесил ему на голову торбу с остатками ячменя, достал из хорджуна платок, обвязал им свою голову и, привычно присев на корточки, задумался. Порывистый ветер, налетевший из Каракумов, разогнал тучи. Чуть просветлело, но ненадолго — надвигавшаяся ночь взяла свое, окутав степь темным покрывалом. Вслушиваясь в завыванье степного ветра, Нуры забылся. В полудреме лезли в глаза, светились аккуратные круглые дырочки от пуль в войлочных стенах. В них, как в гнездышках, виднелись лица отца, Джунаид-хана, Ашира, Мовляма, даже Непеса Джелата… Они то сливались, то откуда-то всплывали, и каждый порознь говорил свое. Больше всего его смущал глубокий, укоризненный взгляд Ашира: «Бегаешь? А я люблю Айгуль и не отдам ее тебе!»

«Ты убьешь меня? — спрашивал его Нуры. — Из-за ревности?»

«Нет бога, кроме аллаха, и Мухаммед пророк его! — восклицал Джунаид-хан. — Ты забыл, Нуры, эти священные слова? А большевики, завидуя власти аллаха над людьми, сами хотят стать богами, повелевать родом человеческим… Защищать законы аллаха, обычаи предков — святой долг мусульманина… Красные на них посягнули…»

«А отец?…»

«Что отец?! — сожалеюще качал головой Ашир. — Он забыл о чести, не в пример легендарному рабу Аязу, который чудом стал владетельным ханом, отец твой предал забвению свое происхождение. Аяз-хан, чтобы не забыть о своей рабской неволе, в назидание себе и другим повесил на видном месте ханского дворца свои чарыки… Дескать, помни, кем ты был… А твой отец Курре сам ушел к басмачам, отдался их власти, избрал участь изгнанника, покрыл себя неизгладимым позором».

«Не верь ему, сынок! — жалобно вскрикнул отец. — Мир — капкан. Мы все мученики… Мы живем в нем, неся тяжкое бремя мирских сует, ибо все на этом свете — преступление, каждый твой шаг, каждое твое дыхание… Преступление наказуемо, но и слабость преступна. Ты струсил, сбежал от Джунаид-хана, и он прикажет Непесу казнить тебя. Ты должен был безропотно повиноваться хану… Жизнь твоя в его власти… А лучший мир твой за вратами аллаха, сынок…»