Владимир Першанин - Штрафники Сталинграда. «За Волгой для нас земли нет!» Страница 27

Его помощник сержант Ходырев также остался доволен, хотя вскользь прошлись и по нему. Дисциплина во взводе, да и во всей роте немного подтянулась. Вечером в казарме стояла тишина, и Борис без труда отпросился к Кате. Никто не знал, что будет с Персюком и Кутузовым. Большинство считали, что через день-два их выпустят. Спросили Воронкова. Тот ответил, как всегда, улыбаясь:

– Нарушений дисциплины сейчас никто не потерпит.

Разложил газеты и прочитал довольно примитивную лекцию о подвигах бойцов Красной армии. Подвиги на самом деле существовали, ведь немцы уже полтора месяца не могли взять Сталинград и топтались возле узкой полоски берега. Но откровенное газетное вранье штрафников веселило. Артиллеристу Бызину не понравился рассказ о сказочном подвиге четверых бронебойщиков, которые с легкостью уничтожили в одном бою 15 вражеских танков.

Командир батареи Саша Бызин схватился с бронетанковым отрядом врага, сумел подбить две машины. Это оказалось нелегким делом, батарею в конце концов уничтожили. Он никак не мог понять смысл явной лжи. Двумя маломощными неуклюжими ружьями невозможно нанести врагу такие потери. Ну, а если где-то есть подобные былинные герои, то Бызина надо списывать к чертовой матери, как никудышного артиллериста.

Он не выдержал и рассказал о том, как сражалась его батарея. Немцы не подставляют свои машины под выстрелы, умело маневрируют, возможно, побаиваются, но тактическое мастерство помогает им добиваться успеха.

– Помогало, – сдержанно усмехнулся Воронков и поднял палец, – а сейчас не очень-то помогает.

Он оставил газеты и ушел. Уголовники собрались в кучку и негромко переговаривались. Вожаки сидели в землянке-гауптвахте, часовые никого к ним не подпускали. Приняли махорку для передачи, но хлеб и сало передать отказались.

– Командир роты запретил. А ну, не лезь, нам приказано стрелять, если что…

Иван Андреевич Стрижак уже забыл, когда ночевал в штабе армии. Ему постоянно давали новые поручения, а сегодня объявили – штрафная рота будет переброшена к подножию высот возле поселка Дубовый Овраг для нанесения контрудара. Ему предстояло сопровождать роту и проследить за выполнением приказа.

От Дубового Оврага расстояние до южной окраины Сталинграда составляло всего пятнадцать километров, можно сказать, ближние подступы. Обстановка в городе оставалась непонятной, газеты твердили одно и то же, Сталинград героически сражается, успешно отбивает атаки противника, нанося ему большие потери.

Однако майор владел более полной информацией. Вот уже две недели подряд немцы ведут наступление в северной части города, протянувшегося вдоль Волги на пятьдесят километров. Контратаковать на территории Сталинграда наши войска не могут. Негде развернуться, полоса обороны составляет 200–300 метров. Чтобы в очередной раз ослабить вражеский напор, принято решение нанести удары южнее города.

Рота насчитывала к тому времени четыреста человек. Стрижак вызвал к себе Елхова и ознакомил с письменным приказом по армии. Капитан бегло прочитал содержание, понял смысл и грустно покачал головой.

– Кидают, как вязанку дров в костер. Когда быть готовым?

– Автомашины прибудут в шесть вечера. Время на погрузку один час. Больных много?

– Есть несколько человек, в основном, придуриваются. Двоих я арестовал.

– За что?

– Придрался к ерунде, но оба мутят воду. Уголовники.

– Только не вешай на меня свои проблемы.

– В шесть вечера освобожу обоих, посажу в машину, пусть едут.

Обсудили детали предстоящего ночного марша, затем Елхов вернулся в роту и собрал подчиненных. Сообщение приняли по-разному. Маневич и молодые командиры взводов не скрывали возбуждения, они устали от неопределенности и давно ждали приказа о начале активных действий.

Воронков явно растерялся, приподнятое настроение взводных его раздражало. Их бросают на южную оконечность Сталинградской обороны, там никого не щадят и не успокоятся, пока роту полностью не выбьют. Бои за никому не нужную высоту под Деде-Ламином всего лишь детские игрушки по сравнению с предстоящим испытанием. Завтра их всех построят на передовой, и какой-нибудь дуболом, прикрываясь словом «Сталинград», поставит безнадежную задачу.

Политрук едва не кинулся звонить в штаб армии. В последние дни он сумел наладить прежние связи, отвез кое-какие подарки коллегам по комсомольской работе. Там обещали при первой возможности замолвить слово перед начальником политотдела. Но в этой ситуации никто помогать не станет. Лицемерно напутствуют в бой, пожелают удачи и призовут к мужеству.

Боже мой, какая чушь! Воронков едва не хватался за голову от отчаяния. Командир четвертого взвода Федя Колчин, на которого сыпалось больше всего замечаний, гордо вышагивал и старался выглядеть выше своего мелкого роста. Крепко сбитый, широкий в груди, он напоминал Воронкову небольшого упрямого бычка и казался смешным перепоясанный многочисленными ремнями, с полевой сумкой, болтавшейся у колен.

Поправив шапку с новенькой эмалевой звездой, Колчин привязался к старшине, выпрашивая автомат. Глухов объяснил, что автоматов мало и выдаются они по личному указанию Елхова.

– Как же, – расстраивался младший лейтенант. – У меня «наган», какой с него толк.

– Дам я тебе свой автомат, – не выдержал Воронков.

– Вот спасибо, – обрадовался взводный и тут же озабоченно спросил: – А вы что, в тылу остаетесь?

– Я пойду вместе со всеми, – теряя терпение, выкрикнул политрук, – но тебе автомат нужнее.

– А запасной диск имеется?

– Ты один успей расстрелять, – вмешался старшина. – Иди, иди, почисть оружие.

Маневич и Ходырев вели себя более спокойно и занимались делами. Они сформировали новое отделение, назначив его командиром артиллериста Бызина. Затем проверили обувь, одежду и оружие. Хотя отправку на передний край ожидали, застала она людей врасплох. Обнаружилось множество досадных хозяйственных недочетов. Кроме того, Маневичу не нравились командиры отделений Мысниченко и Луговой, назначенные по инициативе Елхова.

Бывший танкист-ремонтник Максим Луговой приходил полчаса назад и жаловался на сильное расстройство желудка. Намекал, что у него, может быть, дизентерия, хотя симптомы больше напоминали медвежью болезнь, вызванную страхом. Маневич не стал его слушать и выгнал прочь.

– Штаны постирай и готовься к маршу. От боя не уклонишься, не надейся.

Луговой, раздувая буденовские усы, пошел собираться. Понял, что никакие жалобы на плохое самочувствие не помогут, а Маневич с возмущением высказывал Воронкову:

– Какой из него командир? Он уже заранее умирает. Я Сашу Бызина на отделение поставлю, не возражаете?

Воронков лишь отмахнулся. Маневич разозлился на безразличие политрука к кадровым делам и ехидно заметил:

– Сейчас все волнуются, у Лугового даже медвежья болезнь открылась. Дело нешуточное, в самое пекло бросают.

– Считай, в Сталинграде воевать будем, – поддакнул Ходырев, тоже не любивший Воронкова. – Говорят, там командиры только впереди идут, а роты до последнего человека воюют.

Лейтенант и его помощник веселились, глядя на растерянного политрука. Оба чувствовали себя неуютно, но за делами становилось легче, особенно, когда видишь человека, который боится гораздо больше, чем ты сам. Воронков не знал, что ответить насчет командиров, идущих впереди. Лишь посоветовал:

– Проведите беседы с личным составом.

– Уже провели, – доложил Ходырев. – Люди прощальные письма пишут, я тоже написал.

Воронков поспешил уйти и завернул к старшине. Тот окончательно испортил настроение. Брякнул на стол пару хороших сапог.

– Эх, забирай на память, Виктор Васильевич. Шапка новая нужна? Все одно пропадать. Хоть в могиле красивыми лежать будем.

Политрук понял, старшина успел хорошо выпить, и выговорил ему. Глухов в ответ прижимал ладони к груди:

– На смерть ведь идем, Витюша, мой дорогой. Ну, как же не выпить? А дело я свое знаю, два взвода уже одел-обул, сейчас третий одевать буду.

Не менее встревожены были арестанты Персюк и Кутузов. Персюков ходил взад-вперед, прикидывал, решал. Кутузов мял вечно больные застуженные еще в лагере уши и размышлял, можно ли уклониться от боя, сославшись на глухоту.

– Чего ты ерунду мелешь! – крикнул Персюков. – Какие уши? Руки-ноги целые, винтовку держать можешь, значит, пошел сражаться. За родину!

Сказав последние слова, Персюк неподдельно скривился. Неужели есть такие идиоты, которые готовы ради каких-то идеалов поставить на кон свою жизнь. Он рвался на фронт с единственной целью – сбежать. Воевать не собирался, считая никчемным занятием рисковать ради пустых слов. Персюкова тревожило, что двое суток к ним никто не подходит, не иначе готовят какую-то пакость.

Приходила мысль сбежать с гауптвахты, но это оказалось не простым делом. Если раньше немногочисленных арестантов охраняли кое-как, то в последние дни Елхов словно сорвался с цепи. Лично обходил посты и обещал часовым веселую жизнь, если они что-то проморгают.