Виктор Бычков - Вишенки в огне Страница 27

Выскользнув из – под брюха танка, экипаж, пригибаясь, метнулся в подлесок, что на краю поля.

– Ребята! Я сейчас! – вдруг Павел Назаров бросился назад к уже горящему танку.

Взобравшись на броню, в спешке принялся снимать пулемёт, в какой-то момент замешкался, задержался. Немцы к этому времени опомнились, заметили солдата, стали окружать танк.

Кузьма вместе с остальными членами экипажа успели добежать до подлеска, а теперь с ужасом наблюдали, как пытаются немцы взять в плен стрелка-радиста рядового Павла Назарова. Помочь что-либо Паше товарищи не могли.

Они видели, как окружили Пашу немцы; как, ухватив пулемёт за ствол, пошёл солдат на врага, размахивая пулемётом, как дубиной. Даже кого-то из немцев задел и тут же сам упал, расстрелянный в упор.

– Ы-ы-ы-ых! – Кузьма скрёб пальцами землю, скрежетал зубами.

– Зачем, Паша? Зачем? – шептал рядом Агафон Куцый.

– Паша-а-а! Па-а-аша-а! – стонал рядовой Суздальцев.

– Господи! Господи! Спаси и помилуй! – в ужасе молился наводчик Фёдор Кирюшин.

Агафон сорвал винтовку с плеч, прижался к дереву, тщательно прицелился и выстрелил. Тотчас офицер, что стоял в толпе немецких солдат вокруг лежавшего на земле Павла Назарова, стал оседать. Следом прозвучал ещё один выстрел и опять пуля нашла цель: на этот раз она настигла солдата.

– Есть второй! – зло произнёс Куцый и снова прицелился.

Но немцы уже залегли и открыли беспорядочный огонь по подлеску.

– Уходим! – Кузьма подскочил, направился в лес.

За ним поспешили Суздальцев, Куцый, Кирюшин. Заряжающий остановился, повернулся в сторону поля, сжал кулак, воздел к небу.

– Паша-а, мы вернёмся, Паша, Помни: мы вернёмся! Слышишь, Павли-и – ик? Вернё-о – омся!

Младший сержант Кольцов вёл подчинённых на восток, туда, куда отходили все воинские части. Он был уверен, что на очередном рубеже Красная армия обязательно упрётся, повернёт вспять врага. А потому спешили, спешили внести и свой вклад, свою лепту в общую победу.

Кузьма прислушивается к себе, к своему теперешнему внутреннему состоянию, и понимает, чувствует горечь, обиду от поражений, от потерь, что понесли их рота, батальон, другие части. Но не было страха. Поразительно! Страха Кузьма не чувствовал, как не прислушивался к себе. Он куда-то испарился, а, может, его и не было? Практически экипаж не выходил из боя в эти последние дни, чувство опасности за собственные жизни притупилось. Или, напротив, стало появляться воинское, солдатское мастерство, уверенность в собственных силах? Стали привыкать к бою, к той напряжённой обстановке, когда полностью стирается грань между жизнью и смертью и это состояние становится обыденным, привычным? Так это или нет, но страха не было, он исчез куда-то. Или притупилось чувство страха?

Но в любом случае была, осталась и есть глубокая уверенность, что врага разобьют, победят. Быть того не может, чтобы не победили, не погнали обратно в их Германию. Вон, батя и дядя Ефим не раз рассказывали Кузьме про ту, первую войну с немцами. Устоим и в этот раз.

Эта уверенность да вошедшая в кровь и плоть воинская дисциплина, ответственность перед страной, перед сослуживцами, перед народом, требования воинского устава и вели младшего сержанта Кольцова, его подчинённых сквозь лес на звуки боя, что разгорался с каждой минутой где-то впереди, и куда так спешил экипаж танка.

Хорошо, что не стали без разведки выходить на дорогу, на звуки боя. А мысли такие у Кузьмы уже были, тем более, почти рядом слышалась довольно интенсивная стрельба, взрывы гранат.

Вдоль леса лежало шоссе, за ним – пшеничное поле. Именно на поле сейчас и шёл бой. Видимо, какое-то наше подразделение не успело укрыться в лесу, и было обнаружено немцами. И вот теперь несколько танкеток и мотоциклистов, около взвода пехотинцев окружали красноармейцев.

А по самой дороге всё шли и шли немецкие войска. Они даже не останавливались, лишь изредка, от нечего делать или для острастки, стрельнут в сторону леса.

Кольцов с товарищами с болью в сердце наблюдали, как безжалостно расстреливали раненых, как издевались над уцелевшими бойцами. Как унизительно было смотреть со стороны, когда некоторые красноармейцы поднимали вверх руки, и шли обречённо навстречу немцам с высоко поднятыми руками.

– Твою гробину мать! – скрежетал зубами Агафон. – Ты чего ж винтовку бросил, сука? Мы танк бросили, потому что снаряды да топливо кончилось. Его ж, танк этот, не поднимешь, не унесёшь, а то бы так и отступали с нашим КВ, пока топливо да боеприпасы не нашли. А ты что лапки к верху вздёрнул, креста телегу мать твою?

– Может и у них патроны кончились? – робко заметил Федя Кирюшин. – Чего ж ты так на них?

– А штык? А кулак? Молчи уж, герой, – зло сплюнул Андрей Суздальцев.

– Видел, как Паша наш? Вот то-то, – Куцый никак не мог успокоиться.

Кузьма разделял чувства подчинённых, но ещё больше понимал, что в данный момент он не может помочь окружённым красноармейцам. Он бессилен. Стыдно, противно, отвратительно от собственного бессилия, но и бросаться необдуманно в бой, заранее зная его исход, он не мог. Это было бы верхом безрассудства. А возможно, противнику только этого и надо. Что стоит нескончаемой колонне, что прёт и прёт по шоссе разделаться с какой-то жалкой группкой красноармейцев в количестве четырёх бойцов? Всё правильно, ввязывать в бой не стоит. Надо искать наши воинские части, пристать к одной из них, и тогда уж… Погибать по глупости не было резона.

– Надо идти на соединение с нашими.

Углубившись в лес, Кузьма остановился, обвёл взглядом подчинённых, что замерли перед ним. Грязные, в синих технических робах они нелепо смотрелись на фоне лесной зелени, чистоты.

– Вчетвером мы ничего сделать не сможем. Так, только врага насмешить, а вместе с какой-нибудь воинской частью мы – сила.

– Оно так, – поддержал его Агафон. – Как-то непривычно да и боязно вот так играть в догонялки в одиночку. Быстрее бы пристать.

– И поесть бы, – произнёс Андрей Суздальцев. – Это ж когда мы последний раз ели?

– Кому что, а вшивому – баня, – Федя Кирюшин с опаской оглядывался вокруг. – Тут бы ноги уносить, шкуру спасать надо, а он…

Долго шли по лесу, стараясь выдерживать направление строго на восток, и только к концу дня решились подойти к дороге. Она напоминала о себе постоянным гулом машин.

Навстречу колоннам немецкой техники по обочине шоссе понуро брела длинная, почти нескончаемая колонна наших пленных под охраной конвоя с собаками.

– Гос-по-ди! – ухватился за голову Агафон. – Неужели, командир? Неужели сдалась Красная армия, Господи? Что ж это будет? Как же так?

– Ну – у, допустим, и не вся Красная армия. Мы вот с тобой не сдались и Кирюша с Андреем тоже. Так что не вся, – Кольцов стоял за деревом с побледневшим лицом, только неимоверным усилием воли сдерживал свои эмоции, чтобы не закричать, не заматериться не хуже подчинённого. Он и сам не до конца понимал, что происходит, однако должность и положение командира не позволяли впадать в панику, потому и старался держать себя в руках. Хотя голос дрожал, дрожал от волнения, от избытка неведанных доселе тяжёлых, отвратительных чувств, что захлестнули Кузьму.

Вот так стоять и со стороны смотреть, как позорно, бесславно сдались твои товарищи по оружию, с кем ты ещё вчера был на учениях, в казарме, с кем пели такие хорошие патриотические песни, на кого надеялся как на себя и вдруг… Что может быть трагичней, страшнее, ужаснее для солдата? Жалкие подобия вчерашних героев? Предатели? Или несчастные люди? Не укладывалось в голове, что такое может случиться. «На чужой территории…» – по – другому и не могло быть. И вдруг?! Что это? Как это понять? Кто объяснит? И что делать вот этой горсточке бойцов, что чудом уцелели от полнокровного танкового батальона? А ведь и им не было легко и они гибли, но сражались, бились да последнего вздоха, но чтобы руки к верху? Нет уж! Кузьма пытается вспомнить хотя бы один случай из их роты, чтобы сдались в плен, но, нет! Не припомнит. Не было такого. Сражались – да! Гибли – да! Но сдаться?! И в мыслях не было.

Паша Назаров. Кинулся за пулемётом, чтобы со своим штатным оружием на врага… О бое думал, не о жизни собственной, не жизнь свою спасал. И не сдался. А эти, что обречённо бредут по дороге под охраной надменных, по – хозяйски чувствующих себя на нашей земле немецких солдат? Неужели была такая безысходность? Что двигало красноармейцами перед тем, как сдаться, поднять руки перед врагом? Командиры приказали? Или сами жить захотели, совесть солдатскую потеряли?

В какую сторону идти им, экипажу танка? Экипажу, горсточке бойцов, что уже успели хлебнуть солдатского лиха по самые ноздри, но не сдались, сражались и будут сражаться? У кого спросить? Кто даст совет, надоумит? Неужели и правда сдалась вся Красная армия? Но душа, сердце, разум противятся этому. Не хотят и не могут принять. А действительность вот она – нескончаемая колонна жалких, униженных пленных красноармейцев. Это-то как понимать? Неужто вот такая огромная масса некогда вооружённых людей в едином порыве подняла руки, бросила оружие? Сдалась на волю победителя? Быть того не может! Кузьма не хочет и не может смириться с этим, поверить в такое. Но пленные красноармейцы-то вот они! Прямо перед глазами, можно крикнуть, они услышат. А что говорить? Что спросить у них? И что ты хочешь услышать в ответ? Не-е-ет! Тут что-то не то.