Дальтон Трамбо - Джонни получил винтовку Страница 27

Потом она положила ему на лоб ладонь, но тут же отняла ее. Он продолжал морзить, теперь уже со злобным упорством безнадежности. Она медленно и осторожно гладила его лоб. Она гладила его так, как не делала этого еще ни разу. В нежности ее прикосновений он чувствовал сострадание. Потом ее ладонь скользнула со лба к волосам, и он вспомнил, что иногда Карин ласкала его так же. Но он выбросил Карин из головы и продолжал сигналить. Точки и тире были теперь настолько важны, что он не мог переключиться на эти приятные воспоминания.

Ладонь все сильнее прижималась ко лбу. Он понял, что тяжестью своей руки сестра пытается его утомить, чтобы он перестал биться головой о подушку. Тогда он стал сигналить еще упорнее, еще быстрее, чтобы показать ей всю наивность ее плана. От этого неожиданного, непосильного напряжения потрескивали шейные позвонки — по крайней мере, так ему казалось. Рука сестры все сильнее и сильнее прижимала его голову к подушке. Все сильнее ныла шея. Какой это был страшный, какой долгий и волнующий день! Голова стала дергаться медленнее, рука тяжелела, и, наконец, он снова лежал неподвижно, а она гладила его лоб.

Глава четырнадцатая

Он потерял все приметы времени. Попытки уловить и начать отсчитывать время пошли насмарку, с тем же успехом их могло и не быть. Он потерял всякое представление обо всем, кроме морзянки. Едва проснувшись, он начинал морзить и не переставал, пока его не одолевала дремота. Но даже засыпая, он вкладывал последние остатки энергии и мысли в свои сигналы, так что словно бы продолжал морзить и во сне. И так как он морзил, когда не спал, а когда спал, то морзил и во сне, его давнее затруднение — неспособность отличать бодрствование от сна — возникло вновь. Он никак не мог удостовериться, видит ли сон наяву или сигналит во сне. Он так безнадежно потерял контроль над временем, что не мог сообразить, как давно отбивает свои точки и тире. Может, несколько недель, может, месяц или даже год. Оставшееся у него единственное из пяти чувств оказалось полностью парализовано этой морзянкой, а что до способности размышлять, то о ней он уже и не мечтал. Он больше не следил за приходом и уходом сестер, не прислушивался к дрожанию пола от их шагов, не думал о прошлом, не строил догадок о будущем. Он только лежал и до бесконечности посылал сигналы людям. Но они его не понимали.

Дневная сестра упорно старалась утихомирить его, но так, будто имела дело с очередным не в меру нервным пациентом, и он знал — пока ее не сменят, ему ни за что не пробиться наружу. Ей никогда не додуматься, что за ритмичными ударами его головы о подушку кроется мозг, напряженная работа ума. Она просто наблюдала за неизлечимым больным и пыталась, насколько возможно, облегчить его страдания. Она никогда не думала, что немота — тоже болезнь, а он нашел средство исцеления от нее и теперь пытается сказать ей, что он в порядке, что он уже не немой, он человек, умеющий говорить. Она делала ему горячие ванны. Она передвигала его койку. Она поправляла ему подушку под головой — кладя ее то выше, то ниже. Когда подушка бывала приподнята, голова оказывалась под более», крутым углом к туловищу и сигналить становилось трудно, острая боль пробегала вдоль позвоночника и отдавалась в спине. Но он продолжал морзить.

Иногда она массировала его, и ему были приятны легкие прикосновения ее проворных пальцев, однако он неуклонно продолжал морзить. Но однажды он заметил перемену — в этот день ее движения уже не были такими быстрыми и ловкими, как обычно. Он ощутил это через кончики ее пальцев, ощутил какую-то особенную нежность, сострадание и нерешительность, нарастание некоей великой любви — не ее любви к нему и не его любви к ней, но скорее, любви, которая стремится хоть немного облегчить жизнь любого существа, смягчить его несчастье, сделать хоть сколько-то похожим на других представителей его породы.

Ему сказали об этой перемене кончики ее пальцев, и на мгновение его пронзило резкое отвращение, но он все-таки откликнулся на эту ласку, откликнулся на сострадание в ее сердце, побудившее ее потрогать его именно так. Ее рука отыскала самую интимную часть его тела. Это воспламенило его нервы какой-то ложной страстью, которая утолилась в легких подрагиваниях кожи. И хотя он думал — господи, вот, значит, до чего дошло, вот как она поняла смысл моих сигналов, черт ее побери и бог ее благослови, и что же мне все-таки делать? Хотя он так думал, но все же откликался на ее прикосновения, и сердце его билось учащенно, и он забыл все на свете, сосредоточившись на этом волнении, на внезапно усилившейся пульсации крови…

Была у него девушка по имени Руби — его первая девушка. Тогда он учился в восьмом или, может быть, в девятом классе. Руби жила за городом, в Теллер Эддишн, по ту сторону железной дороги. Руби была помоложе его — ходила в шестой класс или, кажется, в седьмой. Но зато она была рослая, крупная — между прочим, итальянка, и даже очень толстая. Все ребята в городе начинали с этой Руби, вероятно, потому, что с ней все было просто и без штук. Она сразу приступала к делу, и поэтому поневоле приходилось разок-другой сказать ей, что она хорошенькая. А в остальном — никаких церемоний. И если ей попадался совсем неопытный парень, она никогда над ним не смеялась и не трепалась про него. Просто сама брала его в работу и показывала, как и что.

Ребята охотно болтали про Руби, если не было более интересной темы. Они любили поиздеваться над ней и говорили — нет уж, увольте, больше я с ней не встречусь, мне и без нее хватает — что ни день, то новенькая. Но это были только разговоры, потому что все они в самом деле были очень юны и Руби для каждого из них была первой и единственной девушкой. Заводить знакомства с настоящими красотками они не решались — одолевала робость. Но очень скоро начинали стыдиться своей связи с Руби, и после очередной встречи с ней испытывали легкое чувство отвращения, будто испачкались, и расставшись с ней, поносили ее в душе именно за это чувство. Перейдя в десятый класс, они переставали разговаривать с ней, и, наконец, она куда-то исчезла. Никто не знал, где она и что с ней, но все радовались, что больше не встречают ее на улице.

А в заведении Стампи Тельсы была Лоретта. Стампи Тельса содержала в Шейл-Сити публичный дом. У нее было пять или шесть девушек и лучшая в городе пара бостонских быков. Когда ребятам было по четырнадцать — пятнадцать лет, дом Стампи Тельсы неизменно занимал их воображение. Казалось, во всем Шейл-Сити нет более чудесного, более волнующего и таинственного места. Взрослые парни рассказывали им всякие истории про то, что там творилось. Они не могли решить до конца, нравится им это или нет, но, как бы то ни было, это их интересовало.

Однажды вечером трое из них прошли по аллее к тылу владения Стампи Тельсы, ползком преодолели двор и попытались заглянуть в дверь кухни. Повариха-негритянка, приготовлявшая сандвичи, заметила их и подняла крик. Стампи Тельса, стуча деревянной ногой, ворвалась в кухню, схватила здоровенный секач и выбежала во двор. Ребята, конечно, давай бог ноги, а Стампи Тельса орала им вслед, что, мол, знает, кто они, и сейчас же обзвонит их родителей. Но это было чистое вранье — никого она не разглядела и никому не позвонила.

Позже, когда им было по семнадцать или восемнадцать и до окончания школы оставались считанные недели, он и Билл Харпер решили, что, мол, хватит без конца болтать об этом, и вечером направились в дом Стампи Тельсы, чтобы самим все увидеть. Они прошли прямо в небольшой зал, и никто не набросился на них с ножом. Было, по-видимому, еще рано — около восьми, потому что в салон вошла сама Стампи Тельса и, нисколько не рассердясь, заговорила с ними. Они совсем растерялись, не знали, что сказать Стампи о цели своего прихода. Она тоже ни на что такое не намекала, и получилось, что они просто заглянули на огонек. Стампи крикнула девушкам на втором этаже, чтобы две из них спустились вниз, в салон, и приказала негритянке-поварихе подать блюдо с сандвичами. Затем она ушла. Оставшись одни в салоне, они вскоре услышали, как по лестнице спускаются девушки, и поняли, что теперь, наконец, узнают, говорили ли им правду про порядки в таких домах. Некоторые ребята утверждали, будто девушки входят в салон совершенно голыми, а по словам других, голыми они никогда не показывались, а всегда были в кимоно или еще в чем-нибудь в этом роде, и что им всего противнее, говорили ребята, те мужчины, которые желают видеть их безо всего.

Они сидели ни живы ни мертвы, ждали и смотрели во все глаза. Но когда девушки спустились, выяснилось, что они одеты с головы до ног, одеты лучше большинства других девушек Шейл-Сити, да к тому же и сами намного красивее. Они вошли в салон, сели и начали разговаривать так, как вообще разговаривают люди. Одной, по-видимому, больше понравился Билл Харпер, другая как будто заинтересовалась им, но почему-то говорила все время только о книгах. Читал ли он то, читал ли это? А он из всего, что она назвала, вообще ничего не читал и чувствовал себя полным дураком. Около получаса ушло на жевание сандвичей и разговоры о книгах, потом пришла сияющая и широко улыбающаяся Стампи Тельса и сказала, что пора им, дескать, идти домой. Поэтому они встали, пожали девушкам руки и отправились восвояси.