Виталий Лиходед - Батальон крови Страница 27

Вечером комбат предложил Грише выпить — видно перенервничал. Для него живая война была лучше любого отдыха. Он и его батальон в это время были одним организмом, а вот такие длительные передышки расхолаживали, превращали единое, сбитое целое в разбросанную кашу. У бойцов вылезали наружу их худшие качества.

Киселев вскрыл подвал и, взяв несколько бутылок вина, вернулся в комнату к Григорию. Всю ночь, они пили благородные вина, несколько раз думали: а не разбавить ли его «по-нашему» — спиртом, но комбат решил утром навести порядок в батальоне, и сильно напиваться не хотел. Он быстро успокоился поле того, как взял гитару в руки. До рассвета, пел романсы и неизвестные песни. Гриша пытался уговорить его спеть «Про камушки», но он ответил, что для такой песни нужно соответствующее состояние.

Утром, мрачный старшина построил батальон. Все ждали, что Киселев начнет орать, угрожать, а он — молча посмотрел в лица тех, с кем ему предстояло идти на город-крепость и ничего не сказав, ушел.

Этот поступок был психологически сильнее, чем любая ругань и угрозы. Поджигателям наваляли «за борзость» по-своему те, кто уважал этого человека и знал, на что он способен.

Через неделю в штабе обо всем узнали и о мнимых караулах и о пьяных и отпущенных из-под ареста поджигателях и о том, как батальон два дня поголовно был пьян. Киселева и замполита неделю, каждый день вызывали к комдиву. В результате прислали нового замполита старшего лейтенанта Суворова. Крепкого, сорока пяти лет мужчину, с квадратным подбородком и черными, все время злыми, глазами.

Единственными, кто оставался не причем, оказался взвод радисток. Титова, в первый же день гуляний попросила поставить двух часовых, чтобы пьяные кавалеры не ломились к ним. Часовые тоже набрались, но обязанности свои выполнили: матерились на всех желающих. Ротный Ваня знал, кого ставить — бывалых ветеранов. Они два дня разгоняли сопливую, влюбленную молодежь. А в это время девчонки гуляли: закрылись и, слушая патефон, пили исключительно белое вино.

Записку в эти дни Таня так и не прислала. Григорий часто вспоминал о ней и даже хотел сходить к Титовой, но передумал.

Через пару дней поселок превратился в шумный базар. Разные части подходили, накапливая силы для удара. В поселке гуляли танкисты, летчики и бойцы пехотного полка. Местные жители сначала всех встречали, но уже через три дня старались без надобности не выходить на улицу. Григорий продолжал жить в штабе. Монотонные дни стали изматывать и он, чтобы не скучать и не отвлекать комбата, стал уходить в дом к разведчикам. В этом небольшом зеленом домике кроме них находилось еще два взвода. Вокруг печи сделали лежанки, именно на них в занятых домах протекала жизнь батальона. От построения до построения ничего не происходило. После двухдневного запоя пьяных на улице никто не видел. Через неделю некоторые стали выпивать, но в меру, и делали это так, чтобы офицеры их не поймали.

Сменив обстановку, Григорий услышал совсем другие разговоры. Порой речь заходила и о Верховном Главнокомандующем — солдаты верили в Сталина, ложились спать и просыпались с этим именем. Его подвиг действительно был виден всем. Отстоять Москву и теперь гнать немца, да так, что весь мир трясся. Возможно, Сталин был каким-то источником силы для бойцов. То, что он грузин даже не обсуждалось. Всех, кого хватали и арестовывали, считали врагами и у солдат были конкретные доводы верить в это.

— Вот я, — говорил рядовой Комов. — Я спокойно живу. Я не учился в академиях, четыре класса образования, я не знаю всех хитростей. Но если я ничего не сделал, ни о ком плохо не говорил, верил в Победу, так я до сих пор воюю. Никто меня не вызывал, и не допрашивал. А если сидит какой-нибудь умник и рассуждает, почему мы в сорок первом отступали и что «враги народа» вовсе не враги, кто он такой? Пришел бы в партийную организацию и доказал, что он прав. Так нет, сам боится прийти, высказаться, только языком «на ушко» болтать мастер.

Многие в батальоне вообще считали, что за любое преступление можно заплатить и исправиться. Они видели солдат из штрафбата и лагерей. Эти люди взяли оружие и доказали любовь к Родине. Даже для них Сталин был не просто идеалом — он был олицетворением стойкости и мужества, человеческой силы и, главное, веры в свой народ. Русский народ и он были единым целым, имеющим свою броню и мощь. Никто не допускал мысли, что он делает что-то неправильно. А все обиды и гонения списывались на его помощников, о действиях которых он и не знал. А если бы знал, то не допустил бы этого. Люди верили, что справедливость его оружие. Кто мог подумать, что Сталин был совсем другой: не Бог, не Идол, а человек, использовавший свою власть, против своего народа. Но там, где гуляла смерть, он стал частью каждого бойца, и никто не мог вырвать его имя из мужественного сердца Красной армии.

Приходили местные священники, но их не слушали. То, что было написано на пряжках немцев: «Бог с нами», перечеркивало все доброе, что несла людям вера. А немецкий «Железный крест» воспринимался, как знак дьявольской кровожадности.

Возможно, в этом мире есть Божественная сила, и она не стерпела такого осквернения своих символов, только бойцы Красной армии не знали этого, они побеждали зло, не зная, что шагают под знаменами чего-то похожего.

Однажды Григорий увидел у деда-партизана икону — маленькую дощечку — ладанку с изображением Богородицы. Дед заметил, как Григорий посмотрел на нее и однажды вечером сунул ее радисту в карман. Гриша дернулся, схватил иконку, но вернуть ее обратно не смог. Дед посмотрел мальчишке в глаза и молча ушел. В тот день с рядовым Михайловым что-то происходило. Он чувствовал, как внутри все болит и давит, и не знал как ему избавиться от этой муки. «Я комсомолец и не должен реагировать на какой-то там религиозный бред», — думал он, но душа кричала о своем и заставляла спорить с собственными мыслями. Для него богами были Ленин и его соратник Сталин. Икона в кармане — предательство по отношению ко всему, что его окружало: людям, солдатам и вождю. Да он не имел права предавать страну, но и выкинуть икону не мог. Она грела его душу, и он чувствовал это тепло.

«Как может, эта женщина с младенцем быть злом?» — спрашивал себя радист, но идеология давила и пугала расправой.

Однажды в выходной, старшина устроил всем баню и после этого выделил по сто грамм. В этот же вечер Гриша получил записку. Он сорвался с места, никого не предупредив. Таня ждала его в темном сарае. Он, задыхаясь, влетел туда и с какой-то легкостью произнес:

— Отдай ее Титовой. Вы ведь подруги.

Девушка не увидела сразу, что именно нужно передать лейтенанту. Она убрала ладанку в карман и прижала к себе испуганного бойца. В этот вечер они не произнесли ни слова — целовались и не могли остановиться — надышаться друг другом. Где-то в самом разгаре поцелуев Таня оттолкнула его, и шепнув: « Все», убежала из сарая. Григорий еще минуту приходил в себя, а когда понял, что девушка покинула его, выскочил из сарая и грустный вернулся в штаб.

Комбат посмотрел на радиста и не стал спрашивать, где он был. Гриша полчаса сидел в кресле, пытаясь понять, что произошло. Поведение Тани было странным, непонятным и необъяснимым. Чтобы развеяться, он решил сходить в дом к разведчикам.

Старый дед-партизан, попивая из кружки кипяток, рассказывал соплякам сказку о двух демонах. Они не могли поделить кровь одной женщины. Каждый хотел осушить ее и не оставить капли другому. Они дрались, как богатыри, на мечах всю ночь, но никто из них не смог победить и убить эту девушку. Дед рассказывал эту историю так, как будто он сам все это видел. Придраться политработникам было не к чему: богатыри, луки, стрелы, разломанные щиты и копья, но половина из тех, кто его слушал, понимали, о чем он говорит на самом деле. Тот, второй демон, что побеждал в сражении, все время наносил женщине раны, пытаясь из них выпить ее святую кровь, но жадность другого не давала ему покоя. Он метался, решая как поступить: добить врага или насладиться кровью. Кончилась сказка тем, что раненая женщина просто ушла, а демоны, потеряв все силы, могущество, волшебство в схватке, ослабли и ничего не смогли ей сделать. Она ушла, а они остались. Каждый сумел причинить ей много боли, но убить не смог.

Кто-то из бойцов не выдержал и сгоряча выкрикнул:

— Вот, гады! Я бы гранатами забросал!

— Они нашли вечную муку — это страшнее чем смерть. Никто не знает, что там, в другом мире, но если кто-то живет и помнит — это очень тяжелая кара. Без прощения и искупления, нет жизни ни в каком, даже самом сказочном мире, — ответил дед.

Лейтенант Милин — кудрявый политрук роты молчал. Он все прекрасно понял хоть и был молод. Ходил в кандидатах в КПСС, а молчал потому, что негласно от самого Сталина пришло указание разрешать разговоры о религии и не арестовывать приезжающих священников. У этого худого среднего роста паренька висело на кончике языка спросить: