Мария Пуйманова - Жизнь против смерти Страница 27

Трудно было бы сформировать чехословацкую часть, если бы Клемент Готвальд не сзывал чехословацких эмигрантов из самых отдаленных мест бескрайней страны — из Ташкента и Алма-Аты, Самарканда, Ворошиловграда, Свердловска, отовсюду, где они работали, — в колхозах и на заводах; теперь их приглашали участвовать в Великой Отечественной войне. Вот этот кудрявый черноглазый пятидесятилетний человек, сидящий в президиуме между подвижным Вацлавом Копецким и Властимилом Бореком, который вел протокол исторического собрания, депутат Кроснарж, секретарь Межрабпома, мог бы порассказать кое-что о том, как он разъезжал из города в город по безграничной стране и агитировал. Отправились в армию и чешские переселенцы из Фрунзе, из высокогорной Киргизии, чуть ли не от индийской границы. Эти чехи живут в Азии двадцатый год. Они приехали из колонии Интергельпо[46] вместе с взрослыми уже детьми.

Здесь были видны простые лица рабочих и лица интеллигентов; чехи и словаки, загоревшие во время работы в колхозах; характерные лица подкарпатских украинцев; но больше всего бросалась в глаза разница в возрасте. Тут были не только люди призывного возраста, на юных лицах которых жизнь еще не успела оставить своих следов, но и люди, прошедшие через многие испытания. Здесь сидели солдаты, воевавшие в первую мировую войну, товарищи, обстрелянные в боях, и рядом с ними — восторженные юнцы без всякого воинского опыта; здесь очутились и пожилые, почтенные люди, которые никогда в жизни не держали в руках оружия и которым и во сне не спилось, что они когда-нибудь пойдут воевать, да еще в Советском Союзе.

Эти люди покинули родину по разным причинам. Одни — по решению руководства партии. Вон там Врбенский, Гарус — депутаты-коммунисты в военной форме, знакомые друг с другом еще до московской эмиграции, даже до того, как заседали в Национальном собрании в те черные дни, когда вместе с Готвальдом они всячески протестовали против Мюнхена, — они знали друг друга еще по Карлину, это были старые кадры. Депутат Грушка явился в Чехословацкую бригаду с двумя юными сыновьями. Он уже однажды воевал в Советской стране, пошел в Красную Армию как пленный австрийский подданный и участвовал в обороне Царицына, нынешнего Сталинграда, на который как раз сейчас наступают нацисты. Здесь, в Бузулуке, Грушка начал все сызнова и таскал на спине миномет.

Беспартийные тянулись в Россию, чувствуя отвращение к германизации и по традиции славян веря в русских. Другие бежали просто потому, что хотели сохранить свою жизнь, спасались от расистских нацистских законов. Взять хотя бы друга Ондржея — Людека, который иногда так страшно кричит во сне. Он исчез из Моравской Остравы четырнадцатого марта вечером, немедленно, как только туда ворвались нацисты.

Все это происходило три года назад, и люди стали другими, пожив в Советском Союзе. Но были и такие, кто оставался в плену старых предрассудков, крепко держался за них и, услыхав о приезде Готвальда, опасался, что тот едет «большевизировать» их. В чем заключалось таинственное зло «большевизации», собственно, никто не знал; эти люди боялись, что их как-то насильственно перекрасят или отделят от остальных. Теперь, когда они услыхали, что Готвальд подчеркивает значение широкого национального фронта, с души у них свалился камень. Никто не отстраняет их от патриотического дела — наоборот, только приветствует.

— И коммунисты, — говорил Клемент Готвальд, — пусть будут самыми дисциплинированными во время обучения и самыми отважными под огнем…

Когда он проникновенно заговорил о верности нашему ближайшему и самому надежному союзнику — Советскому Союзу, Ондржею показалось, что Готвальд высказывает самые заветные его мысли. Урбан чувствовал себя советским гражданином, сжился со страной рабочих и крестьян. Еще бы не любить ее! Он нашел здесь работу, любовь и хлеб, нашел утраченную волю к жизни, и его надломленная вера в человека срослась здесь, как привитое дерево, и распрямилась. Боже, подумать только, что в дни зеленой юности Казмар со своим хвастовством и фальшивой демократичностью был моим героем!.. А потом он вышвырнул нас на мостовую. Как нас обманывали и как злоупотребляли нашим доверием!

— Кто злобствует и интригует против Советского Союза, — гремел Готвальд с молниями во взоре под тучами бровей, — тот злейший враг народа…

Отец Ондржея — легионер, трагическая фигура. Ондржей с горьким сожалением здесь, в Бузулуке, где легионеры оставили по себе такую печальную память, вспоминал покойного отца. Они убивали большевиков и разрушили мост через реку Самарку. Здешние старики еще помнят эти дни. И им понравилось, что нынешние чехословаки собственными руками восстановили разрушенный мост.

Папа, бедняга, слесарь из неизвестной Льготки, тоже был из народа, хотел народной республики и… с оружием в руках выступил против нее. Так господа сбили его с толку, так злоупотребили его доверием. В течение двух лет после войны легионеров не отпускали на родину, задерживали на территории России, чтобы помочь интервентам, и натравливали на большевиков… которые сейчас спасают нашу родину. Покойный отец любил ее от всей души! Вот куда это ведет, если солдаты не знают, что делают. У каждого солдата в голове должна быть полная ясность, чтобы он видел, в чем дело, чтобы его не продали, чтобы он знал, за кем он идет и за какое будущее он сражается.

Готвальд, с сосредоточенной складкой у переносицы, сознавая ответственность выступления, сумел прекрасно все это рассказать солдатам. Он говорил с ними спокойно и понятно, разъясняя принцип, согласно которому мы будем управлять свободной родиной после войны. Народ сам решит, как урегулировать социальные, политические и национальные вопросы в будущей республике, как наладить международные отношения. Ондржей слушал, затаив дыхание, и голос оратора, и содержание речи, и ее интонации — все звало его на родину. Вернусь в Чехию, там будет работа! Поедем вместе, Кето, да? Ты будешь учить людей, как лучше жить. (Только бы с ней ничего не случилось. Удастся ли нам счастливо встретиться? Увижу ли я маму? Может быть, немцы ее не тронули?) Когда Ондржей, через много лет, снова очутился среди чехов, родная речь пробудила в нем давно забытые воспоминания. Они вставали, выскакивали и разбегались по тропинкам нервов из песчаного Бузулука на льготский склон, благоухающий мятой. Они взбирались на мальчишеский наблюдательный пункт — на иву у Маречкова кладбища — и с любовью оглядывали знакомый пейзаж с оградами лесов, флажками дыма и заплатами полей. Заплаты исчезнут с нищенской юбки, люди подадут друг другу руки через межу, хлеба заселят землю, как огромное войско мира. Готвальд — это, пожалуй, король Ячменек[47] из сказаний, когда-нибудь вместе с ним в Чехию придет золотой век. Решительно, он божий воин.

— Пройдя военное обучение, вы поедете на фронт, — говорит Готвальд офицерам и рядовым. — Наш первый отдельный чехословацкий батальон докажет, что он достоин своих гуситских предков, и снова прославит старинный гуситский призыв: неприятелей не бойтесь, не глядите, что их много, бейте их, никого не щадя. Во главе со славной Красной Армией, с героическими советскими партизанами в неприятельском тылу и с помощью надежного подполья дома вы освободите родину. Пусть каждый из вас будет крепок, как камень, и весь народ — несокрушим, как чешский гранит. Ярость обезумевшего врага разобьется о прочное, стойкое единство нашего народа на родине и за границей. Надейтесь, выдержите — и победа будет за нами!..

Раздались бурные единодушные аплодисменты, точно хлопали не ладони, а взлетающие крылья, так что бузулукский кинотеатр чуть не развалился. Офицеры и солдаты встали, как один, воздавая почет гостю, который воплощал в своем лице родину, и овациям не было конца.

ВЫШЕ ГОЛОВУ!

В замке камеры загремел ключ, средневековый ключ. Разговор разом умолк, три узницы вскочили на ноги. В дверях показалась надзирательница с листом бумаги в руке. Две узницы смертельно побледнели, третья порозовела от волнения.

— Скршиванкова Елена, herunter! Alles mit! Sofort![48]

Перепуганные женщины уставились на Елену. Но Елена словно повеселела. Волнуясь, она всегда выглядела веселей, эту черту она унаследовала от отца.

Быстро одеваясь, Елена старалась сохранить самообладание, но руки у нее дрожали. Как часто в последние дни она внутренне готовилась к этому моменту и все же не верила, что он наступит. Не верилось ей и сейчас, но пальцы плохо слушались, и вещи валились из рук. Мильча нагнулась и подала Елене упавший платок, Галачиха сказала нежно:

— Погоди, дочка, — и подтянула на юбке Елены незастегнутую «молнию».

Как будто сейчас важны такие мелочи! Все трое отлично понимали, что означает этот вечерний вызов из камеры в дни осадного положения. Но, как утопающий за соломинку, они цеплялись за всякие мелочи, потому что иначе можно было сойти с ума. Они старались занять внимание Елены обыденными пустяками и вызвать у нее и у себя ощущение, что она все еще живет, как все другие, а этого как бы не существует. И сама Елена тоже ни слова не говорила об этом. Есть такой неписаный закон у заключенных: те, кому предстоит это, скромно молчат… Да и времени не было разговаривать.