Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.3. Дружба Страница 27

Но когда они оба вышли из операционной, доктор сказал:

— Ты, Денис Антонович, вздремни пока часок в холодке — вот здесь у нас землянка вроде ординаторской, — а мне надо еще посмотреть, как мои больные после операции! — И Иван Иванович, устроив на отдых Хижняка, еле стоявшего на ногах от усталости, пошел к блиндажам отделения тяжелораненых.

Широкие ступени вниз. Толстые бревна наката. В подземелье душно и полутемно, хотя горели не обычные фронтовые коптилки, а фонари «летучая мышь», принесенные из бывшего совхоза, расположенного по соседству. Когда-то животноводы и агрономы выходили, покачивая этими походными лампами, в глубокую черноту ночей, кладовщики сновали с ними по токам и амбарам… Всюду, куда не достигал голубой луч степной электростанции, бежал желтенький живой огонек фонаря.

— На другой день обратно стучит, — послышался из угла ласковый тенорок Лени Мотина. — Ну, опять царевичу пришлось идти — толковать с чертом… «Я ведь дал тебе работу!» — «Готово все».

Иван Иванович заметил, что стонов стало как будто поменьше, и, не отвлекая рассказчика, присел возле раненого, у которого был открытый пневмоторакс и который только что пришел в сознание после операции, — нашел пульс, но, проверяя его, невольно прислушался к певучему голосу Лени. «Вот она, фронтовая жизнь: там такое страшное творится, тут сказки слушают!»

— Глянул царевич в окошко. Точно: стоят хоромы, в окнах электричество так и сияет.

— Тогда, при чертях да царевичах, не было еще электричества! — раздался сиплый басок раненого сапера.

— Ладно, не мешай, — со слабой усмешкой сказал кто-то с верхнего яруса. — Не знали про него раньше, вот и в сказках не было.

— Валяй дальше, тетя Мотя!

— «Ну, говорит, сделай мне озеро большое, и чтобы рыба в нем плавала».

Иван Иванович переходил от койки к койке, краем уха слушал побаску Лени, потом тихонько позвал:

— Мотин!

Леня явился тотчас же. Большие сапоги его стояли у двери и, казалось, отдыхали, небрежно избочась, а босиком он двигался неслышно, худенький, как мальчишка-подросток.

Переступая с ноги на ногу, он выжидательно смотрел на своего шефа. Под глазами его лежали черные тени, вздернутый нос заострился.

— Ты спал сегодня? — неожиданно совсем не о том, о чем собирался, спросил Иван Иванович.

— Нет еще.

— А вчера?

— Маленько поспал.

— Следишь за этим раненым?

— Как же! Часа два, не отходя, сидел, хоть он и не просил ничего. А сейчас скучно тем, которые спать не могут. Я с ними и разговариваю.

— Если что, — Иван Иванович кивнул на бойца, неподвижно лежавшего в белых повязках, — сейчас же зови дежурного врача. Пульс-то научился определять?

Леня улыбнулся застенчиво:

— Нахожу теперь сразу и чувствую, когда неладно.

— То-то! Чувствовать надо и понимать, а когда придет смена, еще поспать маленько.

Лейтенант Бережков очнулся от тягостного полузабытья… Пошевелил пересохшими губами:

— Пить!

Его никто не услышал.

— Пить! — сказал он, с усилием напрягая голосовые связки. И вдруг вспомнил: ему отрезали ногу…

Два дня назад он и гвардейцы его взвода сражались в степи, прятались по балкам, ползли через рыжие бурьяны и снова дрались, бежали и падали на землю, ощущая ее сухое тепло и нежную горечь полынка, опаленного солнцем. В азарте рукопашных схваток и перестрелок раненый Бережков тоже перебегал, полз, падал, стрелял, помогал товарищам делать перевязки — считал, что ранен легко. Даже когда его начали трепать ледяные ознобы и в пот стало бросать, а острые боли в ране, где засел проклятый осколок, сменились тяжелой, распирающей болью, он все еще крепился, ободряя солдат, обнадеживая их скорой встречей с однополчанами.

Сейчас он вдруг подумал:

«Счастливый я был тогда: мы боролись с оружием в руках, и тело мое было сильным и ловким».

Как хочется пить, и тошнит, и так давит сердце… Душно. Тяжко. Какой-то трепет тоскливый в каждой жилке. Низко навис потолок верхних нар, там мечется кто-то в бреду, а рядом, у самого изголовья, с легкими, короткими всхлипами дышит умирающий. Бережкову хорошо знакома эта предсмертная икота. Где же врачи?

— Сестрица! — зовет Бережков еле слышно: все пересохло во рту. — Что же это вы? Где вы?

Он хочет приподняться на койке, но острая боль и слабость валят его обратно на подушку. На короткий миг он теряет сознание. И снова беззвучно кричит:

— Пить! Сестрица!

Глухо в подземелье, как в могиле, тускло горят коптилки, и все всхлипывает над ухом умирающий. Тоже гангрена. Тут все с гангреной… Что же это за болезнь, при которой так быстро и неотвратимо распадается человеческое тело, сжигаемое каким-то страшным ядом? Зачем такая кара?

«Может быть, и у меня „это“ не остановлено тем, что отрезали ногу? Ведь тут всем сделаны операции, а вот — умирают… Нет, уж лучше безногим остаться, только бы попасть домой. Жена откажется, а сын нет, а мать и такому рада будет. Одна ведь она! А работать и на костылях можно! — Новый страх, страх смерти, охватил больного. — Почему нас бросили здесь одних?! Может быть, наши и отсюда уже отступили?»

— Доктор! — отчаянно взмолился Бережков и вдруг увидел перед собой человека, который своим добрым отношением заставил его расплакаться в операционной.

Большая, сильная рука приподняла его голову, холодный носик поильника коснулся пересохших губ. Одна-две капли воды точно обожгли горло, и раненый громко вздохнул.

— Как ты себя чувствуешь? — В голосе хирурга звучала любовь и тревога, и Бережкову опять захотелось плакать. Но жаловаться лейтенант не любил.

— Хо-ро-шо! — прошептал он, боясь в то же время, что после такого ответа хирург сразу уйдет от него.

Нет, не ушел, лишь удобнее примостился рядом на маленькой скамейке и, обернувшись в глубину блиндажа, негромко позвал:

— Сестрица!

Доктор как будто отдалился от Бережкова, но рука его была тут. Сильные и осторожные пальцы ее цепко держали запястье раненого, и тот, забыв все свои тревоги, поплыл куда-то с единственным сознанием, что пока его держат так, он не утонет.

— Что же это у вас: человек умирает, и никого нет, — точно сквозь вату прорвался суровый, но милый Бережкову голос.

Слова «человек умирает» обострили сознание лейтенанта. «Разве я уже умираю?» — подумал он и открыл глаза.

В проходе между койками стоял дежурный врач, терапевт Смольников, румянощекий, довольно упитанный, с розовой лысиной в ярко-черных волосах.

Он что-то прожевывал и в упор спокойно смотрел на ведущего хирурга госпиталя. Лицо его хранило следы недавнего сна.

— Вы… — Иван Иванович с трудом сдержался от крепкого выражения. — Сестра где… Почему нет санитара?

— Сейчас он будет. — В голосе Смольникова прозвучала обида. — Неужели я сам должен бегать по столовым?..

«Какие столовые!» — хотел возразить Иван Иванович, но вместо того сказал тихо, но резко:

— Острая сердечно-сосудистая недостаточность! Быстро капельное введение физиологического раствора! Глюкозу и сердечные. Сейчас, голубчик, мы тебе поможем, — совсем другим тоном произнес он, наклоняясь к Бережкову.

Сразу забыв об усталости, он засучил рукав его рубашки и начал прощупывать, высматривать нужную вену. Пульса почти не было, больной обливался потом, лицо его посерело.

«Мерзавец!.. Мерзавец! — думал Иван Иванович, не глядя на Смольникова, молча принимая от него шприц с лекарством. — Он и здесь, на передовой, проводит свою теорию „кушать часто и понемножку“. „Супы вредны! Жирные навары гибельны“. Нет, гибельнее всего на свете формальное отношение к людям!»

Появилась сестра, засуетилась, забегала, принесла грелки.

— Может быть, такое состояние оттого, что процесс идет дальше? — спросил Смольников.

— Нет! — решительно возразил Иван Иванович, который уже осмотрел рану и сменил промокшую повязку.

Подумав о том, что поступил правильно, не подвергнув раненого риску повторной ампутации, он снова подсел к нему, торопливый пульс, тоненький, как ниточка, вызвал радостную улыбку на его лице.

— Дайте больному сто граммов водки, — приказал он сестре. — И сделать дробное переливание крови. — Последнее относилось к Смольникову, но тот замедлил у изголовья соседнего ложа.

— Здесь явно неблагополучно: тоже кандидат! — шепнул он Ивану Ивановичу, кивая на раненого, который, обеспокоив Бережкова своим дыханием, теперь почти совсем затих.

— При таком надзоре вы всех сделаете кандидатами! — жестко отрубил хирург. — За Бережковым наблюдать, как во время тяжелого кризиса при крупозном воспалении. Чтобы не произошел отек легких, прекратить капельное вливание раствора, едва пульс придет в норму. И сразу сердечные и глюкозу.

Другому раненому, совсем юному летчику, потребовалось повторное хирургическое вмешательство: гангрена прорвалась за линию ампутации.