Вячеслав Науменко - Великое Предательство:Казачество во Второй мировой войне Страница 27

После отъезда автомобилей с ранеными (могущими ходить) и вещами в шестом бараке собрались жители Пеггеца и пробравшиеся к своим семьям из полков казаки. Канцелярия и весь коридор барака были запружены людьми. Собрались для того, чтобы обсудить создавшееся положение. Решили, в знак протеста объявить голодовку и вывесить черные флаги. Все было организовано быстро. Были написаны большие плакаты с надписью на английском языке: «Мы предпочитаем голод и смерть здесь, чем возвращаться в Советский Союз!»

Когда англичане привезли нам продукты, никто к ним не притронулся. Англичане пожали плечами, выгрузили продукты и сложили все в кучу. Казаки поставили караул охранять эти продукты, чтобы какие-нибудь подосланные провокаторы не растащили их.

В четыре часа приехал майор Дэвис. Он был неприятно поражен, увидев траурные флаги и плакаты. Все просили объявить Дэвису, что добровольно возвращаться в СССР невозможно.

Майор ответил, что он изменить ничего не может, что это распоряжение его правительства, так как по ялтинскому договору все русские должны быть возвращены в Советский Союз.

На мой вопрос, должны ли ехать власовцы, майор ответил:

— Да, и власовцы.

— А старые эмигранты?

— И старые эмигранты.

— Значит, и я?

— Да, и Вы. Вообще все русские.

— Господин майор, обернитесь, посмотрите, — мужчины плачут…

— Я не могу смотреть, — ответил он. Руки его дрожали. Он курил папиросу за папиросой и нервно комкал только что написанные распоряжения.

У нас у всех градом текли слезы. Даже мужчины рыдали. Я всячески старалась убедить майора Дэвиса, что наше возвращение в Советский Союз невозможно, что большевики всех нас замучают и т. д.

Но все было напрасно. Ответ был один: «Я только британский солдат и должен исполнять приказания начальства. Это не зависит от меня. Я хочу помочь и не разделять семьи». Он нарисовал план лагеря и бараков и приказал, чтобы женщины сидели на повозках около своих бараков, и указал, с какого барака должен начаться выезд.

Я слушала и думала: «Все равно это приказание исполнено не будет, так как уже решили, что с пяти часов утра будем молиться на поляне, молиться до бесконечности и были уверены, что молящихся англичане не тронут».

На вопрос, где офицеры, майор Дэвис упорно отвечал, что не знает.

— Куда повезут станицы?

Он места не назвал, а дал слово, что они будут переданы другой английской части.

— Я вам не верю, майор, — сказала я, — ведь офицеры тоже поехали «на конференцию».

— Я даю вам слово британского офицера, что я сам до четырех часов не знал, что они не вернутся. И я потерял честь британского офицера, так как дал слово моему другу Б. (адъютанту Доманова), что он вернется. Я сам верил в это и невольно оказался лжецом.

В этот день майор приезжал в Пеггец еще два раза. У нас день и ночь шла служба в церкви, чтобы люди могли исповедаться и причаститься. В промежутках между приездами Дэвиса мы обсуждали, как нам лучше организоваться на тот случай, если будет применена сила.

Были составлены длинные прошения королю Англии и королеве, епископу Кентерберийскому, Черчиллю и другим от ученых, от русских женщин, от жен, матерей и т. д. Переведенные на английский язык, эти прошения были вручены английскому полковнику (он находился в английском штабе в Лиенце и, по-видимому, являлся непосредственным начальником майора Дэвиса) для отправки по назначению. Он обещал их отправить, а отправил ли, неизвестно.

Поздно вечером приехал майор и сообщил, что из-за католического праздника «Божие Тело» отправка откладывается на 1 июня.

Мы все были похожи на смертников, но какая-то надежда на спасение теплилась в нас. Англичане ежедневно привозили продукты и сваливали их в одну кучу. Наша стража охраняла их. По лагерю шныряли советские агенты и агентши, убеждая возвращаться, причем некоторые из них нагло заявляли:

— Все равно поедете на родину!

Тот самый еврей — солдат из Варшавы, что приезжал с лейтенантом, привезшим приказ о возвращении на родину, по-русски, но с еврейским акцентом и постановкой фраз пропагандировал в рупор с автомобиля, призывая возвращаться. Его все не любили и сторонились.

Что-то странное происходило с нами. Было ли это самовнушение? Была ли это надежда утопающего? Была ли это чья-то обдуманная провокация или общий гипноз? Но отовсюду слышался совет:

— Держитесь! Держитесь, и все будет хорошо!

По лагерю носились разные слухи. Например, что два мальчика, один десяти, другой двенадцати лет, куда-то бегали и якобы за проволочными заграждениями нашли наших офицеров; что многие жены написали своим мужьям короткие записки; что мальчикам этим сфабриковали английский пропуск, и они ночью поехали тайно на машине (в лагере таковая была) к офицерам и вернулись с запиской от одного из них, в которой было написано: «Мы тоже объявили голодовку. Держитесь! И мы держимся».

Затем якобы эти мальчики нашли в одной из ложбин какую-то часть власовцев, и эти власовцы прислали записку, написанную синим карандашом: «Держитесь эти три дня, и все будет хорошо!»

Говорили также, что, якобы, английские солдаты показывали знаками, чтобы держались.

Разнесся слух, что, якобы, Шкуро на свободе, что одна дама видела его на улице в Лиенце, и он сказал:

— Держитесь! Все будет лучше, чем вы думаете.

Все мы были, как наэлектризованные, но с твердым решением не сдаваться. Мы слушали радио, по которому передавалось, что Сталин не принял американского посла, что тот выехал из Москвы, и что у союзников с Москвой дипломатические отношения прерваны. Передавали и другие, подобные сведения. Откуда и кем все это передавалось, так и осталось невыясненным.

Сейчас, когда вспомнишь все это, то начинаешь думать, что это была тщательно продуманная провокация для того, чтобы люди не разбежались.

Так как у нас в лагере было мало здоровых мужчин, то решили просить подкрепление из полков. Решено было женщин, детей и стариков во время молитвы поместить в середине, а кругом будет, держась за руки, цепь казаков, присланных из полков.

30 мая, в день католического праздника, ни майор, ни полковник в лагерь не приезжали, и только утром последний прислал записку, прося надень праздника снять траурные флаги и плакаты. Но мы эту просьбу не исполнили.

31 утром приехал майор Дэвис. Его спросили, нет ли из Лондона ответа на наши прошения. Он ответил отрицательно. Затем ему сообщили о передаче по радио. Он обещал проверить эти слухи. Госпожа Л. спросила:

— А что, если это правда, майор?

— Тогда никуда не поедете, — ответил Дэвис, — и я на радостях здесь, в канцелярии, разопью с вами шампанское.

Эти сообщения радио оказались ложными. После обеда в лагерь приехал полковник и просил нас ехать добровольно. Все отказались.

Жены штабных офицеров во главе с генеральшами Домановой (Походного атамана) и Соламахиной (начальника штаба) переехали из Лиенцского отеля к нам в лагерь, чтобы быть всем вместе. Решено было в день погрузки спрятать их в середине толпы.

Майор приезжал дважды после полудня, повторив свое прежнее распоряжение о выезде.

— Я приеду в семь часов утра. Вы, мадам, — обратился он ко мне, — и Полунин будете ждать меня около главного входа.

Я же решила не встречать майора, а стоять в толпе молящихся, чтобы он не мог задавать вопросы и отдавать распоряжения. А Полунин должен был его встретить, все равно он не знал английского языка и майор с ним разговаривать не мог.

В 7 часов опять приехал майор Дэвис.

— Я хочу говорить с генеральшами Домановой и Соламахиной, — сказал он. Их вызвали.

Когда они вошли, майор встал и отдал честь. Я переводила этот незабываемый разговор с Домановой.

— Ваше превосходительство, — начал майор. — Вы знаете, что все жены высших офицеров должны быть доставлены первыми, а в первую очередь Вы и госпожа Соламахина. Я хочу, чтобы все вы ехали с подобающими вашему рангу удобствами. Поэтому прошу всех вас быть готовыми к 7.30 утра. В каком бараке вы помещаетесь?

— В 15-м.

— К 15-му бараку будет подан автобус. Приготовьте Ваши вещи.

— Я добровольно не поеду, а потому вещей паковать не буду, — ответила Доманова.

— Я Вас очень прошу приготовиться к отъезду и не сопротивляться. Мне, британскому офицеру, неприятно производить насилие над дамами, а особенно над женами офицеров. Я бы хотел, чтобы вы все, а особенно Вы, ехали бы с удобствами, а иначе вы поедете в поезде со всеми остальными.

— Я казачка, и для меня нет позора быть вместе с остальными, и сейчас я сплю в комнате с ними. Благодарю Вас за честь, но мне не нужен почет. Я предпочитаю разделить участь всех наших казачек. Добровольно не поеду.

Она сдержанно плакала.

— Можете дать мне список жен высших офицеров? — обратился майор к ней.