Иван Строд - В якутской тайге Страница 28

В хотоне бессменная ночь, а на дворе надвинулись сумерки. Короткие ружейные выстрелы, отрывистые, резкие постукивания пулеметов глухими отзвуками проникают сквозь стены в хотон и юрту. Чтобы хоть чем-нибудь заполнить время, начинаешь думать, но мысли обрываются, путаются и не могут ни на чем остановиться. В голове образуется какой-то хаос.

Со двора заполз в юрту Дмитрий Иванович Жолнин, просит, чтобы я разрешил красноармейцам поговорить с белыми.

— Ладно, валяйте! Небось и вам скучно, надо же чем-нибудь время убить.

Теперь вызывают наши:

— Гей! Гей! Белые, а белые, не стреляйте. Давайте разговаривать…

— Говорите, стрелять не будем.

— На Москву скоро пойдете?

— Скоро, на днях. Вот только вас пришьем, а там Якутск возьмем и дальше двинем, не задержимся.

— Го-го-го! Пустяки, за малым задержка у вас… Басню мы хотим рассказать!

— Ладно, давай. Реже говорите, а то непонятно.

— Одна синица взялась море зажечь и везде стала хвалиться. Звери и птицы собрались посмотреть, как она это сделает. Рыбы испугались и не знали, куда деваться. Но синица моря не зажгла и от стыда улетела за тридевять земель… Вот вы, беляки, в лесу еще сидите, как курица на яйцах, а что высидите — знаете?

— Вас из юрты высидим…

— Насчет нас — дало темное. А вот что все вы тюрьму себе наживете — это ясно, верное дело, обеспеченное. В корыте моря не переплывете. Сдавайтесь, переходите к нам — лучше будет: повоевали и хватит!..

Началась перебранка, а потом перестрелка. Больше не разговаривали.

К этому времени генерал Пепеляев издал второй приказ, который впоследствии стал нам известен. В нем предписывалось:

«Генерал-майору Вишневскому, полковнику Рейнгарду или Александрову и полковнику Драгомирецкому.

№ 123, 23 февраля, 12 часов.

Противник, держась пассивно в занимаемых укрепленных домах, продолжает упорно обороняться, имея, по-видимому, надежды на выручку.

Только упорной работой, активностью мы можем сломить волю противника и, подавив его психику, принудить его к сдаче или уничтожить его.

Приказываю: с сегодняшней же ночи приступить к самой энергичной методической работе по сближению с противником ходами сообщений и выдвижением вперед окопов.

Руководство работами возлагаю на полковника Александрова, в распоряжение которого от батальона и дивизиона высылать ежедневно к 20 часам на южный конец деревни по 15 человек рабочих.

Полковнику Драгомирецкому днем и ночью подвозить кизяк по указанию полковника Александрова.

Работы должны вестись быстро, неутомимо, дабы в два — три дня сблизиться с противником на 100 шагов.

Особое наблюдение за работами возлагаю на полковника Рейнгарда, которому ежедневно доносить мне о результатах работ.

Начальникам частей внушить добровольцам, что нам во что бы то ни стало необходимо разбить противника в кратчайший срок, от этого зависит все наше движение, и я жду от каждого добровольца неутомимой энергии».

НОВЫЕ ОПАСНОСТИ

Бесконечно долго тянутся дни. Противник все время, с небольшими перерывами, ведет ружейный и пулеметный огонь. Посвистывают пули. Нет-нет да и вползет в юрту еще один раненый боец. Отдыхающие в юрте красноармейцы лежат, только некоторые, махнув на все рукой, не обращая внимания на пощелкивание пуль, сидят.

— Э-эх, покурить бы. Ну и дела. Хоть бы окурок найти, разок затянуться.

— Поищи получше, может, и найдешь. Пятый раз все в одном кармане шаришь, а про левый карман забыл, что ли?

— Дыра там вместо кармана. Я его вырвал со злости.

Два дня подряд пепеляевцы ведут по окопам концентрированный пулеметный огонь. К вечеру третьего дня наши окопы разрушены в нескольких местах, в особенности около пулеметов. Разрушены и сами пулеметные гнезда.

Начальник обороны Жолнин доложил штабу, что в наших окопах образовались разрывы. Часть бойцов уже не имеет прикрытий, и если завтра белые продолжат такой же огонь, то наше дело будет совсем плохо.

Нужно было как-то восстановить укрытие. Но чем? Никакого материала у нас нет.

Спрашиваю у Жолнина:

— Сколько во дворе имеется убитых?

— Наших человек пятьдесят. А с белыми больше ста будет.

Выручили мертвые. Мы решили из трупов убитых построить баррикады. Но для этого пришлось ждать ночи.

Вечером пепеляевцы злорадно кричат:

— Скоро вы останетесь без окопов. Скоро вам конец. Лучше сдавайтесь, пока целы!

Из глубины хотона доносятся стоны. Раненые все время просят пить. Им не хватает двух кружек воды на сутки.

— Нет снегу, весь вышел. Подождите до вечера.

— Пожалуйста, товарищ, хоть глоток, хоть немного снегу.

Санитар не выдержал, выполз из юрты и через полчаса притащил мешок снега. Десятки рук жадно потянулись к нему.

— Нет, подождите. Вскипячу самовар.

— Скорее, скорее пить…

Наконец самовар готов. Разливают по кружкам. Принесли и мне с полчашки. Отхлебнул глоток, почему-то кажется, что вода пахнет трупом. Спрашиваю санитара, где он взял этот снег. Оказывается, снег был под убитыми, пропитался кровью. Справляюсь у фельдшера, можно ли такую воду давать раненым.

— Можно. Все бактерии убиты кипячением.

Я пить такой чай не мог. Меня даже чуть не стошнило. А остальные пили, и ничего. Жажда мучит — была бы вода.

Дежурный фельдшер обходит раненых, справляется о самочувствии, спрашивает, не промокла ли повязка. Наклонится над одним, посмотрит другого…

Цокнула в стену хотона и упала где-то у порога одинокая пуля. Фельдшер лег наземь. Но больше не стреляют.

— Повязка свалилась… Здорово болит, перевяжи, — просит раненый.

Фельдшер подошел и при скудном освещении самодельной лампы — «действующего вулкана», как называли ее красноармейцы, — начал разматывать повязку. Санитар держал раненую ногу красноармейца. Ранение было болезненное — разбита кость. Но раненый, стиснув зубы, молчит. Наконец повязку сняли, начали промывать рану водой.

В это время пепеляевцы дали залп по хотону. Отвратительно щелкая, зашлепали о противоположную стену помещения пули. Санитар убит. Уронил ногу раненого и сам упал на нее, придавил. Раненый дико кричит:

— Ой-ой! А-а-а!

Белые обстреливают хотон. Люди в нем прижались к земле. С большим трудом и риском для жизни стащил фельдшер убитого санитара, освободил ногу раненого. О перевязке нечего и думать. Раненый перестал кричать. Он приподнялся на руках, сел.

— Ложись, укокошат! — кричат ему.

— Не лягу — пусть убьют. Лучше конец сразу, чем такая мука.

Фельдшер уложил его насильно и, не обращая внимания на ругань и просьбы, держал, пока не прекратилась стрельба по хотону. Раненый плакал.

Всю ночь исправляли красноармейцы разрушенные окопы. Подтаскивали замерзшие, обледенелые трупы, примеряли, переворачивали, укладывали рядами, заменяли один труп другим.

— Этот длинный — не подходит. Тащи покороче. Вот бери того — кажется, Федоров…

Небольшие дыры в стенах окопов затыкали конскими головами.

К утру новые окопы были готовы. Напрасно белые открывали сильный пулеметный огонь. Мертвые тела были тверды, как камень. Их можно разбить только из орудий.

Жертвы кровавой пепеляевской авантюры и после смерти продолжали служить делу революционных аванпостов в далекой Якутии. Мертвые явились надежным прикрытием для своих живых товарищей, продолжавших бессменно дежурить около ружейных и пулеметных бойниц.

Холодно и сыро. Затопили камелек. Первые языки пламени стали разгонять вечный сумрак в хотоне.

Вскипятили воду, выпили по кружке кипятку — согрелись, только есть хочется. Порцию мяса пришлось сократить чуть ли не наполовину — часть убитых лошадей была использована для баррикад. Хоть бы табак был, все заморили бы червяка.

Ненасытная смерть костлявой рукой гасит все новые и новые жизни. Сегодня ночью умер еще один раненый товарищ. Его передали в распоряжение Жолнина — на баррикады. На освободившееся место положили другого — ранило, когда таскал снег.

Красноармейцы больше молчат. Но сегодня к раненым зашел военком отряда Кропачев — бойцы просто называют его Мишей. Пробыв всю ночь в окопах, утром он зашел в хотон, улегся между ранеными, начал беседовать. Потом рассказал какой-то эпизод из гражданской войны. Завязался разговор. У каждого было что вспомнить. Каждый не раз побывал в боях, видел смерть, испытал голод, холод. Начались воспоминания.

— В 1918 году я был в Красной гвардии, — заговорил красноармеец Андросов. — Когда пала Советская власть в Сибири, попал в руки белых. Били меня до того, что я терял сознание. Японцы едва не закололи. Все это вытерпел, вынес. Потом мне удалось бежать. Из Читы я пробрался на станцию Оловянную и поступил на работу в депо. Тут же, при станции, был большой поселок, где жило большинство рабочих и служащих. Когда крепчали забайкальские морозы, не помню то ли в ноябре, то ли в декабре, к нам прибыл эшелон казаков-семеновцев.