Анатолий Медников - Открытый счет Страница 28

Бурцев, шагавший в середине цепочки, не видел Сергея Свиридова, который, как командир группы сопровождения, шёл первым. Он только иногда слышал его команды, шёпотом передаваемые по цепи: „Взять левее или правее, пригнуться“, когда ветки низко нависали над тропой, а иногда и хлестали по лицам разведчиков, иди же по тревожному возгласу: „Под ноги“ — пристально всматриваться в землю, опасаясь ям, колючей проволоки или мин.

Когда идёшь в середине цепочки, не надо особенно напрягать внимание, обо всём тебя предупреждают впереди шагающие, и Бурцев, внутренне посмеиваясь, слово за словом вспоминал так позабавивший всех разговор по телефону из лесной сторожки с секретарём бургомистра Берлина. Поэтому он не заметил, как голова их маленькой колонны вышла из леса к опушке, откуда были видны крайние дома какого-то селения.

Бурцев только почувствовал, что группа внезапно и как-то тревожно остановилась, и это состояние тревоги и нарастающей опасности мгновенно, как током, прошло по цепи, проникая каждому в сердце. Через секунду тишину разорвал испуганный выкрик кого-то из разведчиков, Бурцев даже не мог узнать — чей это голос, искажённый болью и страхом?

И тут же вскрикнул ещё кто-то и ещё, и по опушке дробно раскатился громкий звон жестяных банок и бьющихся друг о друга бутылок. Звон этот был печально знаком Бурцеву, и он тут же понял, что вся эта „музыка“ привязана к замаскированной в кустах колючей проволоке, которую немцы, как ловушку, поставили у выхода на дорогу.

„Напоролись!“ — мысленно произнёс Бурцев, и сердце его сжалось.

Но уже через несколько секунд Бурцев лежал в траве на опушке рядом с Сергеем Свиридовым и Зубовым, и все трое они, приподняв головы, пытались разглядеть в темноте проволочный забор, а за ним пулемётные гнёзда, которые могли находиться вблизи и держать под огнём это заграждение.

— Эх, Сергей, Сергей, куда же ты вывел нас! — прошептал Бурцев. — Неспроста немцы поставили здесь забор!

В том, что эта проволока пристреляна, никто не сомневался. Сейчас всем хотелось только поскорее определить — откуда можно ожидать секущий смертельный фланкирующий огонь пулемётов? Эти проклятые банки и бутылки всё ещё звенели, и немцы, конечно, уже насторожились и вот-вот зажгут прожектора, чтобы обнаружить разведчиков.

Представление о сложившейся ситуации сформировалось мгновенно. И не в привычных, мысленно произносимых фразах, на это не хватало времени, а, как это обычно бывало у Бурцева в бою, одним пронизывающим всё тело ощущением внезапно свалившейся беды. Горячий клубок подкатил к горлу Бурцева. Он жил сейчас только одной властной необходимостью немедленно найти какой-то выход.

Как исправить ошибку? Прорываться вперёд через проволочное заграждение? Или отступить в лес и блуждать там, а тем временем всполошённые немцы, конечно, окружат этот небольшой массив и возьмут в плен или перестреляют разведчиков? И вместе с тем Бурцев знал: сейчас нельзя долго лежать на траве и раздумывать, потому что каждая лишняя минута давала возможность немцам лучше подготовиться к бою.

И, словно бы в подтверждение этих опасений Бурцева, где-то за селением на вышке зажёгся прожектор, яркий его луч, полоснув сначала по вершинам деревьев, начал шарить по траве, выискивая затаившихся разведчиков. Опушка осветилась, как днём.

Прячась от луча, Бурцев, как и все, уткнул голову в траву. Приятным, густым, материнским запахом несло от влажной земли. Так было сладостно прикоснуться к ней грудью, что Бурцев забылся на секунду или на две, и его поразило тогда спокойствие, которое он вдруг ощутил в себе. Странное спокойствие физически собранного и напряжённого тела.

Да, он был спокоен в такой степени, что мог разглядеть цвет молодой травы в сильном свете прожекторного луча, нежный и глянцевито-зелёный, похожий на радостный и весёлый цвет зелёного футбольного поля, когда его вечером вдруг осветят на стадионе гроздья нанизанных на перекладины круглых прожекторных глаз.

Он был настолько спокоен, что мог сделать такое сравнение. И то, что он вспомнил в это мгновение стадион и футбольное поле, обрадовало его и теплотой прошлось по сердцу…

Вот от этого он замешкался, когда Зубов вместо растерявшегося Свиридова подал команду: „Вперёд!“ Бурцев чуть опоздал подняться, хотя и был готов к этой команде всем напрягшимся для броска телом. Но прежде чем подняться с земли, он погладил ладонью эту мягкую и шелковистую траву и уж потом, набрав в грудь воздуха, приказал себе, как обычно: „Пошёл!“

Энергично он полз к заграждению по-пластунски, пожалев в эту минуту, что не захватил с собой ножницы для перекусывания проволоки. Разве мог кто-либо предположить, что уже далеко за Одером им придётся ползком преодолевать этот проволочный забор, как на переднем крае.

Но вот кто-то вскрикнул, зацепившись за колючки. Рядом заныл от боли Петушков, и в то же мгновение Бурцев увидел бледное лицо Сергея Свиридова, окровавленными руками хватавшегося за проволоку. Разведчики, сжав зубы, ругались, проклиная эти колючки, впивающиеся в тело, они барахтались в этой проржавленной стальной ловушке, и Бурцев понял, что дело плохо.

А прожектор уже нащупал разведчиков белым, слепящим, словно бы физически давящим столбом света. А затем тишину разорвала первая пулемётная очередь. Её пули с резким посвистом прошли над проволочным забором, и сразу же застонало ещё несколько солдат, свистнула новая очередь уже с другого фланга — снова стоны и крики, и очевидным для всех стало, что пулемёты немцев охлёстывают разведчиков смертельным кольцом огня.

„Перебьют, как бабочек, наколотых на иголки, всех перебьют!“ — подумал Бурцев.

Он видел, как Зубов сбросил с себя ватник и накинул его на проволоку. То же за ним проделал Петушков и Вендель. Немецкие пулемёты, остервенясь, застучали ещё быстрее, надрывно, словно бы от неукротимой злобы захлёбываясь собственным огнём…

Теперь каждая секунда промедления у проволоки оплачивалась кровью. Бурцеву казалось, что вражеские пулемёты беспощадными короткими очередями, точно невидимыми гвоздями, прибивают к земле распластанные на проволоке и на траве тела разведчиков.

— Ах, гады! — во всю силу лёгких закричал Бурцев и вскочил на ноги.

Он видел всех своих товарищей, лежащих у проволоки, ослеплённых и подавленных режущим глаза светом прожектора, успел заметить тревогу в глазах Зубова, искажённое недоумением и болью лицо Сергея Свиридова, до ушей его донёсся предостерегающий выкрик Володьки Петушкова и, кажется, голос Венделя…

— Ах, гады! — снова выкрикнул Бурцев, потому что ему надо было что-то крикнуть, разряжая страшное напряжение в груди, затем он выпрямился во весь рост, шагнул вперёд, схватился обеими руками за крестовину, обмотанную проволокой, и… приподнял её от земли. Он приподнял её сначала немного, словно бы взвесив тяжесть, и, поверив в свои силы, поднатужился и вздёрнул крестовину повыше, так, чтобы нижний край проволоки поднялся над травой.

Физическое напряжение, сотрясавшее тело, мешало Бурцеву говорить, он только раскрыл рот, мысленно крича разведчикам: „Ползите под проволокой, скорее, скорее!“ Он видел, что товарищи поняли его и поползли вперёд.

„Скорее!“ — беззвучно вопил Бурцев.

…Вот прополз Володька Петушков, друг ситный Володька, с которым столько пройдено дорог, и антифашист прополз с чёрным ящиком рации на спине и в штатском костюме, интересный немец, с ним хотел Бурцев поговорить по душам, да не успел… вот замешкался, но всё-таки прополз за проволоку Сергей Свиридов, младший лейтенант, виновник всего случившегося, но сейчас Бурцев не желал ему зла и не упрекал его ни в чём.

Он только мысленно крикнул ему:

„Живи! Ты молодой, ещё ничего не видел. Живи!“

Он всех их так провожал, проползавших мимо под проволокой, под крестовиной, которую Бурцев из последних сил держал на груди. Он каждому говорил про себя:

„Живи. Живите все и помните старшину Ваську Бурцева!“

…Сколько прошло времени: секунда, десять?! Время растягивалось, Бурцев потерял его ощущение. Он всё ещё стоял, весь открытый немцам, держа в руках крестовину, как плаху, к которой его пришьют пули немецких пулемётов.

И только в какое-то мгновение он подумал: „А зачем я это сделал?“ И ему стало жалко себя, и слёзы, глубинные, не на глазах, а в душе, смягчили Бурцеву горечь этой роковой минуты и страшную тоску по жизни, потому что он знал, что его убьют, не могут не убить, ведь он был великолепной мишенью с крестовиной на груди в свете прожектора.

„Прощай, Бурцев!“ — сказал он себе, и в то же мгновение первая пуля вошла в его плечо. Он качнулся, но не выпустил из рук крестовину, потому что последние разведчики ещё проползали под проволокой.

Пуля, прожёгшая ему плечо, помешала Бурцеву как следует произнести про себя последние слова, поэтому он мысленно повторил: