Юрий Авдеенко - Линия фронта Страница 28

— Тетя Ляля в Сочи. Она не могла вернуться. Если бы она вернулась, то пришла бы в первую очередь к нам.

— Это верно, — совсем тихо подтвердила Любаша.

Ставни на окнах были закрыты и зажаты толстыми железными прогонами. И лишь застекленная терраса мерцала широкими окнами, непрозрачными из-за дождя.

Вскинув пистолет, Жора медленно обошел вокруг дома. Когда он скрылся за углом, то всем без исключения — и Степке, и Любаше, и Ванде, и Нине Андреевне — сделалось страшно, и они теснее прижались друг к другу, загораживаясь своей ношей, словно баррикадой. И, видимо, каждый вздохнул легко, увидев, что Жора целым и невредимым вышел из-за дома с противоположной стороны.

— Подержи, — сказал он Степке и протянул пистолет.

Степка и не мечтал о таком счастье. И разглядеть не успел. Где там, в темноте. Лишь удивился — пистолет был гораздо тяжелее, чем он думал.

Жора мигнул фонариком.

— Будешь светить.

Он отдал Степке фонарик и забрал пистолет. Они поднялись на крыльцо. Степан посветил на террасу. Жора прильнул к окну. Потом отступил на шаг. Спросил:

— Видишь?

И показал наверх, где стекло было выбито и рама чернела дырой.

— Вижу, — сказал Степка.

— Полезай. И сразу поворачивай ключ.

— А если там кто за дверью? — спросила Любаша.

Вместо ответа Жора дважды выстрелил в дверь.

Степка взобрался ему на плечи. Посветил. Терраса была пуста, но дверь, ведущая из террасы в комнаты, была открыта. Степка видел крашеный пол, ножку стола, и больше ничего. Тогда он подтянулся, протиснулся. И перевалил через окно. Деревянный пол загудел громче барабана. Степка метнулся к двери, увидел ключ и успел повернуть его, когда в комнате раздался шум падающего стула.

Жора ворвался на террасу как ветер. Гаркнул:

— Свети!.

Рука мальчишки дрожала, и свет от фонарика то опускался, то поднимался вверх к потолку, словно Степка водил по стене кисточкой.

Все стало ясно. Среди комнаты, мертвенно-бледный, стоял старик Красинин. Возле ног у него лежал мешок из грубого рядна, чем-то набитый до половины.

— Гад! — закричал Жора. — Выходи в сад, прикончу.

Нина Андреевна спохватилась:

— Ой, Жора, ой, Жора!.. Это же сосед наш.

— Барахольщик он, а не сосед! — надрывался Жора. — Пулю на такую сволочь жалко.

— Глотка у тебя луженая, — спокойно сказал старик Красинин.

— Повтори, что сказал! Повтори!.. — Жора размахивал пистолетом перед самым носом старика Красинина.

— Любка, усмири своего хахаля, — сказал Красинин. — А то он под трибунал пойдет.

Жора аж подпрыгнул от негодования. Любаша вцепилась ему в плечо:

— Не трогай паразита. Пусть с глаз проваливает…

— Подавитесь вы этим барахлом! Собаки на сене. — Переступив через мешок, старик Красинин неторопливо, будто сожалеючи, удалился.

— Кто мог подумать?! — тихо сказала Нина Андреевна.

— Ты всегда всему удивляешься, — заметила Любаша. — Пора бы расстаться с этой глупой привычкой.

Степка нашел свечку. Но светомаскировки у тети Ляли не имелось. И они не стали зажигать огонь. Жора еще не отобрал у Степки фонарик, и мальчишка светил, не жалея батарейки. Заглядывая под кровать, за шкаф, который стоял в углу, и за ним было пространство, где можно было прятаться.

На крышке пианино пыли прибавилось. Оно было залапано; может, Красинин хотел утащить его. Но если очень присмотреться, то все же можно было различить следы слов, которые не так давно они написали с Вандой.

Все стали укладываться спать, только Любаша и Жора еще долго разговаривали вполголоса…

— Нужно жить одним днем. — Может, Жора и не верил в сказанное, но сейчас ему так было выгодно.

— Это из области сказок, — возразила Любаша.

— Почему?

— Жить одним днем — значит жить только настоящим. Но ведь настоящее — мгновение. Разве тебе не радостно мечтать о будущем или вспоминать прошлое?

— Мне радостно, когда ты со мной.

— А мне нет, — ответила Любаша тихо, без всякого сожаления.

— Нет, неправда. Это у тебя с перепугу. Испугалась, когда поняла, что в доме кто-то шныряет. Бывает… Ты же здоровая, нормальная…

Жора, кажется, не находил слов.

— На луну не вою… — Любаша вздохнула.

— Сверни папиросу. Еще не привык…

Они молчали совсем немного; Жора доставал кисет, газету. Потом он сказал:

— Я не об этом… Думаешь, я не понимаю? Думаешь, не способен на высокие темы колеса наматывать? Пойми же: дорога не та, рейс не подходящий. Пули свистят, бомбы падают. Убивают.

— Значит, можно обойтись без хороших чувств, без любви? Война все спишет?..

— Твоя мама не падала, когда тобой ходила?

— Я рассуждаю как ненормальная? — с иронией спросила Любаша.

Ее забавлял этот парень, глядевший на жизнь из-за своей шоферской баранки. Она догадывалась, что Жора привык к легкому успеху и едва ли был способен увидеть в девушке что-нибудь, кроме внешности.

— Тормоза у тебя прихватывают, — ответил Жора.

— Это хорошо или плохо?

— Неудобно в движении, — пояснил Жора и чиркнул зажигалкой.

При неверном свете огонька было видно, что Любаша сидит возле пианино на вертящемся табурете, а Жора — на крышке пианино, словно на садовой скамейке.

— Нужно открыть дверь на террасу, — сказала Любаша, — чтобы уходил дым.

— Лучше выйдем, — предложил Жора.

Она ничего не ответила — наверное, покачала головой.

Он встал, прошел в другую комнату. И дождь застучал дружнее, и потянуло свежестью: Жора распахнул дверь. Вернулся. Сапоги, подбитые железными подковками, цокали об пол, и дождь не мог заглушить их. Самокрутка плыла в темноте, как огонек ночного самолета.

— Я вот о чем… — сказал он и замолчал. Может, поудобнее устраивался на пианино. — Сейчас не время разворачиваться насчет больших материй. Твои сверстницы, между прочим, шинельки носят и пилоточки. Воюют. Предположим, не слишком шибко, на первой скорости. Но все равно, не щадят своих молодых жизней и красивой внешности… Ясно?

— Даже очень.

— Вот так… А если баранку в сторону философии крутнуть, то любовь, она не левый пассажир, она не просит: подвези, братец. А лезет нахально, как начальство. И захлопывает дверцу… — Он крепко затянулся, так, что комната озарилась. И выдавил: — Я тебя сразу полюбил.

— А я нет, — сказала Любаша.

— Что ж так? Сердцем не созрела или другой есть?

— Другой.

Долго молчал шофер Жора. Только затягивался часто. И цигарка светилась, как на ветру.

— Такое, значит, дело. — Он встал и заговорил решительно, почти грозно: — Только я задний ход давать не собираюсь. Учти. А пока… Я здесь, на полу, лягу. И сапоги сниму.

— Ложись со Степаном. Вам не будет тесно.

— Хочу на полу, — упрямо повторил Жора.

— Твоя воля. Спокойной ночи.

Заскрипела кровать, Любаша сказала:

— Подвинься, Ванда.

Утром, когда все еще спали, кто-то постучал в окно. Нина Андреевна пошла на террасу. И оттуда послышались восклицания, вздохи. Степка решил, что ночью случилось какое-то несчастье, раз мать так расстроилась, и побежал за ней.

Стекла глядели влажные. А солнце светило яркое. И казалось, что стекла плавятся от солнца — до того хорошо было утро.

На пороге мать обнималась с Софьей Петровной. Нюра стояла рядом — в белой косыночке, завязанной узлом под подбородком, и в свежем, непримятом платье синего цвета с белыми горошинами.

— Теперь мы к вам приехали ховаться, — сказала Нюра.

Степка не знал, что ответить. Он смотрел на небо за ее спиной, голубое, как краска, на желтую гору, над которой кружился ястреб.

Нюра сказала:

— Наш дом разбомбили.

— Наш тоже.

— Мы видели… Отец в саду сидит на чемоданах, возле кроватей ваших.

— Проходи… Сейчас разбудим Любашу.

Любаша просыпалась трудно. Но проснувшись, зацеловала Нюру, словно они были бог весть какими подругами.

Нина Андреевна рассказывала:

— Ночью дождь загнал в чужой дом, Софа. Остались без крыши, как погорельцы.

— Хоть живы, хоть живы…

— Ой, конечно! — Лицо у матери было постаревшее.

— А мы стоим посреди двора вашего, на дом разбитый смотрим, на могилку свежую… И волосы дыбом поднимаются. Неужто все и погибли?.. Спасибо, старичок сосед говорит? «Они через улицу в брошенном доме ночуют».

Конечно, это Красинин. Не спится, вдруг совесть мучает?

Дядя Володя улыбался приветливо и хитровато, будто говорил про себя: «Вот и снова встретились. Мы вас принимали, теперь вы нас…»

Он был одет в хороший костюм из коверкота цвета высушенного табака. А голова была прикрыта тюбетейкой: черной, с рисунком из красных и серебряных ниток. Он сидел на сетке кровати, а когда встал, то Степка понял, что дядя Володя уже не может стоять прямо, его тянет к земле, словно надломленную ветку.