Евгений Войскунский - Мир тесен Страница 28

— Когда ты научишься танцевать?

— Никогда, — сказал я.

— Да, — кивнула она, улыбаясь. — Никогда ты, Боречка, не повзрослеешь.

— Почему это? — спросил я, удивившись. Но она не ответила.

Мишка и Т. Т. потребовали шахматы и уселись у окна блицевать.

А я достал из «заначки» кахетинское и налил себе и Павлику, которого Светка на минуточку отпустила, пока меняла пластинку. Мы выпили. Павлик, сильно раскрасневшийся, вдруг схватил со стола нож, зажал его зубами и с криком «асса!» стал выкидывать руки вверх и в стороны. Вот же чудик! Я отнял у него нож. Подскочила Светка и опять увела Павлика. «Хау ду ю ду-у, мистер Браун!» — завопил патефон. Павлик под Светкиным руководством учился фокстроту и заливался совершенно беспричинным смехом. Очки у него слегка перекосились.

Ирка ушла с Владленой в Шамраевы владения смотреть какие-то выкройки. Мишка опять разорался, обвиняя Т. Т. в долгодумании.

— Блиц у нас или не блиц? — кипятился он.

— Да не ори над ухом, — сказал Т. Т. — И трех секунд не думаю, а ты орешь.

Я знал, что надо делать. Мы много играли в шахматы, много блицевали, и вместо шахматных часов, которых, конечно, ни у кого не было, мы использовали линейку. И я вынул из ящика своего стола длинную линейку, встал над игроками и огрел Т. Т., опять задумавшегося, по шее. Т. Т., учившийся не в нашей школе, закричал возмущенно:

— С ума сошел?

— Давай, давай, Борька! — одобрил Мишка. — У нас такое правило, — объяснил он Т. Т., — долго думаешь — получи по шее.

Он сам и получил, задумавшись в свою очередь. Так дело и пошло. Они ворчали, что сильно бью, и держались руками за шеи, что было против правил. За раскрытым окном померкло, светлый июньский вечер заволокло огромной фиолетовой тучей, к застойному воздуху нашего двора-колодца примешивался предгрозовой озон.

Возвратились Владлена с Иркой. У Ирки лицо было растерянное, она подскочила к патефону и, сняв мембрану с пластинки, выкрикнула: — Ребята! Немцы в Париже!

Это в последних известиях по радио сообщили. Я бросился включать динамик — черную тарелку в углу за буфетом. Спокойный голос диктора дочитывал сообщение: «…обгоняя толпы беженцев на дорогах. Агенство Рейтер передает, что почти повсеместно французская армия прекратила сопротивление…»

— А что до этого сказали? — спросил я.

— Париж объявлен открытым городом, — ответила Ирка. — Германские войска вступили в Париж… Ой, как же это! Отдали немцам Париж! Как же так?

«Открытым городом»…. Впервые я слышал такое. Мне тоже было странно, что германские войска так быстро прошли от границы до столицы. Несколько дней назад сообщили, что правительство Рейно переехало из Парижа в Тур. Но это ведь не означало, что все кончено… Такой сильной всегда считалась французская армия… И вдруг — прекратила сопротивление.

— Немцы в Париже! — потрясение повторяла Ирка. — Как же так?

Диктор бесстрастно читал о войне в Атлантике: германские подводные лодки потопили в Ирландском море…

— Странно, — сказал я. — У Франции же была сильная армия. Сильная авиация.

— Все устаревшее! — авторитетно заявил Мишка. — Немцы все новенькое себе сделали — и танки, и авиацию, а французы прочикались.

— «Прочикались»! — передразнил Т. Т. — Не такие они дурачки. У них стратегические просчеты.

— Какие? — вперил в него Мишка неистовый взгляд.

— И политические, — спокойно продолжал Т. Т. — Отказались от союза с нами. Переоценили союз с Англией, а англичане, как только жарко стало, смылись с континента.

— У Англии тоже вооружение устарело! — закричал младший сержант. — Танки! Теперь все решают танки! Немцы их понаделали до черта, вот почему они в Париже!

— Ой, — сказала Ирка, — прямо невозможно поверить…

— А знаете, что у нас сказал политрук? — громыхал Мишка. — Его спросили на политзанятиях про Германию, а он прямо ответил: «С Германией нам все равно придется воевать». Дословно!

— Так рассуждали до пакта, — сказал Т. Т. — Твой политрук не понимает текущего момента.

Тут за окном сверкнуло, ударил гром. Ну и громище! Он будто заполнил тесный колодец двора и терся железными боками о стены, пытаясь выбраться и производя скрежет. Опять ослепительно вспыхнула ветвистая молния, еще пуще заворочался во дворе гром. Тяжелый дождь ударил в стекла, я кинулся закрывать окно.

— Текущий момент! — кричал Мишка. — Много ты знаешь! Умник нашелся!

— Умник не умник, — тоже повысил голос Т. Т., двинув своей лбиной вверх-вниз, — а газеты читаю. Пакт для того и заключен, чтобы избежать войны с Германией.

Гроза полыхала и гремела за окном. Павлик, очень бледный, сидел на кушетке, привалясь к висевшей на стене карте обоих полушарий. Светка обмахивала его салфеткой.

— Боря, открой окно! — потребовала она, обратив ко мне озабоченное лицо. — Душно же! — И добавила сердито: — Зачем ты напоил его?

— Никто его не поил, — проворчал я, открывая форточку. — Вот еще… А все-таки противно смотреть, как в газете Риббентроп улыбается рядом с Молотовым.

— Мало ли что противно! — возразил Т. Т. — Противно — это эмоции. А в политике не должно быть эмоций. Пакт — это компромисс.

— Чиво-о? — Мишка прищурил глаз.

— Разумный компромисс. Мы ведь не берем у них идеологию или там… ну, методы. А в политике компромиссы…

— Да пошел ты в задницу со своими компромиссами! — рассвирепел младший сержант.

— Ну, это уже слишком, — заявила Владлена. — Не умеете себя вести. Безобразие какое!

…Спустя два дня или, вернее, ночи Ушкало, после телефонного разговора с комиссаром отряда, ушел на Хорсен. Не было его целую неделю. В его отсутствие островом командовал Безверхов. Это были не лучшие дни. Андрей заставлял вкалывать, достраивать оборону. Покрикивал. Обманчивое добродушие являла собою его заячья губа.

И вот ведь как: когда мы шебаршились на мысочке, под носом у финнов накатывали бревна или ворочали камни, не было у нас потерь при ночных обстрелах. Только взовьется со Стурхольма ракета, только рявкнет миномет или поплывет пулеметная трасса, как мы скатывались в убежища, хоронились за скалами. Лишь одного из ребят лейтенанта Васильева прихватило на пляжике, когда он закапывал очередную мину, — парень не успел отскочить за скалу, осколок вспорол ему живот. Его увезли в тяжелом состоянии, вряд ли он выжил. А нас, гарнизон Молнии, миновало вражеское железо.

А тут, уже на рассвете, когда занялся серенький день, когда почти весь гарнизон собрался под прикрытием большой скалы…

Я слышал, как Безверхов гаркнул: дескать, нечего прохлаждаться, взял бы и песочку подсыпал на перекрытие капонира! На кого это он? А, на Еремина. Тот безропотно поплелся с ведром и лопаткой вниз, к пляжу, наковырял там песку, мокрого и холодного, поднялся, высыпал на бревна, прикрывавшие нору в расселине, — эти убежища на островах называли капонирами. Мы, уставшие после ночной вахты и работ на мысочке, покуривали, ожидали чая — и не предвидели беды.

Еремин второй раз спустился к пляжу за песком. Не знаю, почему он вдруг передвинулся сильно влево, выйдя из-за прикрытия большой скалы, — песку, что ли, там было больше. Глазастый Сашка Игнатьев первый увидел, что он в опасной открытости, и крикнул: «Эй, Ерема…» В тот же миг на Стурхольме ударил пулемет, и Еремин упал. Сашка, и я, и Безверхов бросились вниз, на пляж, но нас опередил Литвак. Крикнул: «Не высовываться!», а сам пополз к Еремину. Теперь к Литваку устремились красные трассы огня, он замирал, распластавшись, снова полз, загребая локтями, медленно продвигаясь к неподвижному Еремину. Уже рассвело, утро было серое, но пронзительно ясное, без обычной притуманенности — черт, ну как назло! Финский пулеметчик бил короткими очередями — внимательно бил, не подпускал Литвака к Еремину. Хорошо, что Ленька Шатохин, сидевший в дзоте на мысочке, дошурупил, что «финик» бьет не просто так, для острастки, а прицельно. Шатохин навел пулемет и ударил по вспышкам на «Хвосте». Минуты, пока финн передвигался, меняя позицию, хватило для Литвака. Он в два кошачьих прыжка одолел смертельное расстояние, поднял Еремина на руки и метнулся обратно, оставив трассы новой очереди — ну, в сантиметре от своих пяток.

В каске, сбитой набок, странно ощерясь, Литвак медленно поднялся по каменистой тропинке, протоптанной от пляжа до большой скалы, и положил Еремина наземь. Ваня Шунтиков наклонился над ним, но медпомощи не требовалось никакой.

Наш маленький смешливый кок был мертв. Его заостренное книзу лицо с детским подбородком хранило удивленное выражение. Его ватник (Ерема был флотский, но предпочитал бушлату армейский ватник) был поперек груди черный от крови.

— Паглядзи! — крикнул Литвак Безверхову. — Зачем ты послау яго униз? — По его худым щекам, заросшим бурой бороденкой, текли слезы. — Сярод белага дня!