Олег Верещагин - Скаутский галстук Страница 28

— Руссише швайн! — ненавидяще прохрипел он, даже не узнавая меня. Я отсёк очередь в пару выстрелов, и он завалился головой к конторке. Я схватил какой-то портфель, начал набивать в него без разбора бумаги, бумаги, бумаги, то и дело спотыкаясь о чьи-то ноги; только потом я сообразил, что это убитая гранатой женщина, та машинистка. Так вот что он тут делал — на рабочем месте…

— Бориска! — в окно всунулась голова Мефодия Алексеевича. — Бориска, ты это, тут?! Ты это чего тут?!

— Бумаги! — чужим голосом пролаял я. — Может, чего важное! Держите! — я пихнул ему портфель прямо через окно. — Этот обербаулейтер убит…

— Это, Фунше твоего тоже это — грохнули, не разобрались это, — огорчённо сказал командир, беря портфель в обнимку и становясь похожим на гнома из «Белоснежки» вообще до неприличного. — Он, значит, это — в вагоне и сидел, кофей это распивал с командиром. Витька их обоих это, того… Ты вылезай это, ещё и не кончено ничего это…

Я ещё секунд десять поискал гранаты — меня почему-то заклинило, что тут должен стоять ящик гранат, я его вроде даже видел. Ничего подобного…

Снаружи бой не шёл, а скорее догорал вспышками где-то за путями. Какие-то люди тащили ящики, и я понял, что это те самые, подготовленные к отправке в рабство, выносят взрывчатку. Мелькнул Сашка, он что-то орал и, кажется, дрался прикладом ППШ с кем-то особо непонятливым. СЩБ полыхал костром — что же они там держали, самогон, что ли?! Откуда-то взялись две подводы, на них со страшным матом грузили — на одну оружие, на другую трупы и сюда же раненых. Мне казалось, что в отряде не полсотни, а все триста человек, столько вокруг бегало людей. Ну, я и сам побежал — к складу, где должна была находиться взрывчатка…

Там распоряжался Хокканен — неожиданно весёлый.

— Эти ящики оставить! — махнул он рукой. — Подорвём их, пусть гадают, что унесли и сколько… и унесли ли вообще… А, Борис! — он даже улыбнулся мне. — Кажется, получилось, да?

— Да вроде, — я пожал плечами. — Делать-то мне что?

— А всё, — кивнул он на здание, из распахнутых ворот которого безоружные и, похоже, ещё ничего не понимающие ребята тащили груз. — Сейчас уходим…

— Ну что ж… — я осмотрелся, подобрал из-под ног кирпичный обломок и, по-дойдя к белёной стене станционной будки, размашисто написал на ней:

ТЕРПЕНЬЕ И ТРУД ВСЁ ПЕРЕПРУТ!!!

…Когда на опушке леса, чуть углубившись в чащу, мы остановились и ребята начали сбрасывать груз, выяснилось, что мы освободили почти сорок парней 15–18 лет и десятка два девчонок того же возраста. Сашка с матом уверял, что было больше, но человек десять он не сумел удержать. Мефодий Алексеевич махнул рукой:

— Ну вот это — ладно, что это теперь…Сейчас это — поговорю с ними, а чего ж…

С непонимающими и перепуганными лицами освобождённые стояли, переминаясь с ноги на ногу, возле линии кустов, невольно выровнявшись в ряд. Я сперва не мог понять, кого они мне напоминают — а потом сообразил: точно так же ещё недавно вёл себя я сам, растерянный и непонимающий.

К нам подошли Женька и Юлька. Я их не видел с начала боя и вдруг ужасно обрадовался, что они целы и здоровы. Кажется, они испытали то же самое, потому что мы все четверо расплылись в улыбках, а Женька замахал рукой нашему лейтенанту:

— Эгей, мы живы!

— Ну значит что, — Мефодий Алексеевич поправил ремень и подошёл к строю освобождённых. — Это значит. Спасибо за помощь. Теперь так это. Парни, кому восемнадцать это — исполнилось… они сраз выходи. Если кто обмануть это захочет — не надо, у нас это — бумаги немецкие…

Из строя — кто медленней, кто быстрей — вышли человек восемь. Один спросил:

— А оружие дадите?

— С голыми руками это — не пошлём, — камандир кивнул Хокканену: — Значит это — в лагере по взводам разделим… А теперь это — остальные. Вы это — свободны, значит. Но кто захочет — те пусть к нам идут. Кто не захочет — это, неволить не будем, конечно. По домам или это — куда там ещё…

Оставшиеся мальчишки переминались и переглядывались. Хокканен сказал довольно громко:

— Добрый ты, Мефодий Алексеевич… Могли бы и просто силой взять.

— На что это силой-то? — поморщился наш «гном».

— Во многих других отрядах берут.

— А у меня это — не будут! — неожиданно вспылил, покраснев командир, но тут же улыбнулся: — Да пойми это ты, Ахтыч, душа твоя чухонская. Дело ли это — детей силком загонять это на войну? А кто это — потом жить станет? Мне и так-то это — во как тяжело брать…

Между тем из строя вышел один парень, потом второй… ещё двое, ещё один… Кто-то из девушек постарше спросил возмущённо-испуганно:

— А мы, товарищ командир?! — Мефодий Алексеевич развёл руками. — Так что же нам — к немца возвращаться, в подстилки, или в Германию, пахать на них?! Нет, мы с вами!..

— С вами… Чего там!.. И нас берите!.. — разноголосо зашумели почти все остальные девчонки.

— Ладно, — командир отмахнулся, — ладно, это Ефросинье Дмитриевне отдельный взвод под команду дадим, это ладно…

… Наш отряд пополнился сорока четырьмя бойцами — то есть, вырос почти вдвое. Правда, из этого пополнения одиннадцать были девчонки, да и оружия хотя захватили немало, боеприпасов по-прежнему было так себе. Со станции вытащили девятьсот с лишним килограммов взрывчатки, кое-какие медикаменты и продукты и уложили, по грубым прикидкам, около шестидесяти врагов.

У нас были пятеро убитых и трое тяжелораненых. Среди убитых оказался Лёшка — автоматная очередь снесла ему череп.

20

Коробка была из-под печенья, жестяная, с уже неразличимой картинкой, но на боковине ещё можно было прочитать

…Жоржъ Борманъ

Юлька, сидя на песке, деловито раскладывала рядом маленькие катушки с несколькими иголками, зеркальце (с отколовшимся в нескольких местах чернением), какую-то фотографию, ещё что-то, искоса посматривая на меня. Наверное, боялась, что я буду смеяться. Но я всего лишь ждал, пока она зашьёт мне куртку.

Собственно, я просто попросил у неё нитку с иголкой, чтобы сделать это самостоятельно. Но Юлька заявила, что у меня ничего не выйдет, что я куртку пришью к себе и вообще так меня наоскорбляла, что я безропотно отдал куртку ей, а сам сидел рядом на речном бережке и смотрел.

— Я отца всегда обшивала, — говорила она между делом. — Счастливый ты, Борька, после войны вернёшься к родным…

— Не вернусь, — я отвернулся, чувствуя, как отсыревают глаза. Юлька махнула рукой:

— Брось ты! Я тебе точно говорю, что они у тебя живы и ждут.

— Да не в этом дело… — я не стал говорить дальше, а Юлька не стала расспрашивать.

— Ну вот, готово, — она протянула мне куртку, аккуратно сложила вещицы в коробочку и встала: — Ты не смотри, я буду купаться, — сказала Юлька, расстёгивая рубашку.

— Чокнутые вы тут все, — ответил я. — Вода же холодная. Май не кончился.

— Да ничего и не холодная… Не смотри, говорю!

— Я за кусты уйду, — кивнул я. — Шумни, если что.

— Ага.

Я обогнул ивовые заросли и наткнулся на корягу, выступавшую над поверхностью воды удобным изгибом. Сбросив ботинки и размотав портянки, я подкатал свои верные штаны, не без удовольствия прошлёпал босиком по воде (может, и холодная, но ноги так устали, что даже здорово!) и сел в этот изгиб, как в кресло. Отсюда было слышно, как Юлька плещется, и я поймал себя на том, что стараюсь рассмотреть её через ветки. Это было не очень-то красиво, но… Под мужской рубахой и мешковатыми шароварами не поймёшь, какая она — по фигуре, в смысле. Мои щиколотки облепила комариная сволочь, и я опустил ноги в воду. Течение — сильное возле берега — приятно потянуло их в сторону. Я усмехнулся, поправил ремень. Посидел ещё. Юлька плескалась… Я соскользнул в воду и начал, подволакивая ноги по дну, красться ближе к кустам. Щёки у меня горели, в ушах звенело, но не от комаров. Я ругал себя последними словами, но не мог остановиться.

Юлька стояла лицом ко мне на отмели неподалёку от берега — вода доходила ей до колен — и смотрела на другой берег из-под руки, а левую уперла в бедро. Бёдра у неё были неширокие, почти как у пацана, но грудь — неожиданно оформившаяся, рельефная…

Она завертела головой, и я отпрянул от кустов, ругательски себя ругая. Во-первых, то, что я сделал, было подло. Во-вторых, она, конечно же, почувствовала взгляд… Но избавиться от стоящего перед глазами я теперь не мог, хотя ожесточённо поплескал себе в лицо водой — на пылающей коже та показалась ледяной.

Юлька была красивая. Очень красивая. Очень-очень красивая. Что тут ещё сказать — разве что в третий раз повторить «очень»? Я стоял в воде и представлял её тело, лицо и глаза…

…Девчонка вдруг негромко, но очень сильно запела — кажется, выходила из воды:

Широка страна моя родная!Много в ней лесов полей и рек!Я другой такой страны не знаю,Где…

— Бориска, я всё, ты где?!