Андрей Константинов - Если кто меня слышит. Легенда крепости Бадабер Страница 29

Постепенно Глинский уяснил, что по незнанию некоторых местных нюансов невольно влез в чужой монастырь без приглашения. Этот прапорщик-дагестанец оказался ни много ни мало призёром Московской Олимпиады, где «отстоял честь Родины в непростых политических условиях». А за полгода до этой Олимпиады его ранили при штурме кабульского дворца Амина. Любопытно, что этому действительно незаурядному спортсмену так и не дали звание заслуженного мастера спорта — поскольку он никогда не скрывал своей «несоветской» набожности и молился даже перед дверью командирского кабинета. Кстати, лично опекал этого прапорщика его главный земляк — сам Расул Гамзатов. Так что Глинский попал в непростую ситуацию. Не только Халбаев и Фархадов, но и практически все остальные офицеры полка сочли, что Борис «выступил не по делу». Да ещё и московскими связями пугал…

От Глинского не то чтобы отвернулись, но легенда о его якобы неофицерском поведении оказалась прямо-таки нарицательной. Борис замкнулся в себе и продолжал, стиснув зубы, тянуть службу. При этом он понимал, что с навешенным новым ярлыком в дополнение к старому — московского залётчика — сдать следующую проверку не факт что удастся. Тем более что от Фархадова зависела не только приближающая замену аттестация, но и повседневная служба…

Постепенно в голову Глинскому стали приходить пораженческие мысли: может, и впрямь плюнуть на всё и попросить отца помочь уволиться из армии? Но это означало сдаться, признать свое поражение в схватке с «тяготами и лишениями», а признавать себя слабаком Борис всё же не желал… Но и оставаться на веки вечные в Богом и Аллахом забытом Чирчике тоже как-то не хотелось. В общем, в душе старшего лейтенанта творился самый натуральный раздрай, усугубившийся ещё и так и не наладившейся личной жизнью.

Хотя, собственно, какая в гарнизоне личная жизнь? Тогдашний Чирчик был городом скорее интернациональным, но «военизированным». И хотя местные русские девушки с удовольствием знакомились с офицерами-холостяками, москвича Бориса они, однако, прельстить не могли. Как это ни странно, он поначалу даже засматривался на местных «шахрезад» — ему всегда смугленькие нравились… Но не более того. Так что вся личная жизнь Бориса заключалась в письмах, которые он стал регулярно получать от Людмилы и совсем редко от Виолы. Людмила писала по-провинциальному обстоятельно, почти каждую неделю, Виола же за всё время «ссылки» Бориса прислала ему всего два письма, зато в последнем сообщила, что у театра вроде бы намечаются короткие гастроли в Ташкенте.

Надо ли говорить, что эта новость стала просто «светом в оконце» для Глинского, он только и жил ожиданием приезда Виолы. Не то чтобы Борис надеялся, что вдалеке от Москвы всё как-то снова наладится между ними… Нет, и такие мысли приходили тоже, но в их совместное долгое счастье Глинский как-то уже не особо верил — видимо, начал взрослеть. Он не хотел загадывать далеко наперед, он просто тосковал конкретно по Виоле и по женщине вообще, потому что хоть он и взрослел, но организм-то оставался ещё молодым и здоровым и, несмотря на все спецподготовки, требовал своё.

Но гастроли в Ташкенте всё откладывались и откладывались. Борис уже решил, что они и вовсе не состоятся и что Виола выдумала их, просто чтобы подбодрить его. И тут от неё пришла лаконичная телеграмма: «Завтра вылетаю Ташкент филармонию». Глинский чуть с ума от радости не сошёл, но оказалось, что радовался он зря…

Формально по переводческой линии он подчинялся Самарину — как старшему переводчику. К нему-то Борис и направился, чтобы отпроситься назавтра в Ташкент. Даже телеграмму от Виолы с собой прихватил. Но Слава его не отпустил — дескать, его самого назавтра «застолбил» учебный центр, сопровождать в Ташкент какого-то проверяющего офицера из Йемена, с которым Самарин уже работал и потому сдружился. Отказаться от этой поездки не представлялось возможным, а хотя бы один переводчик должен был остаться в расположении полка.

Кляня судьбу и скрипя зубами, Борис подчинился, но уже на следующий день узнал, что Самарин его попросту обманул. Оказалось, что Слава с Фархадовым решили просто съездить в Ташкент «проветриться». А узнал об этом Борис так: вечером следующего дня он представлял командиру полка недельную сводку радиоперехвата. Неожиданно к штабному домику подкатил «уазик». Вскоре в кабинете Халбаева появился нетрезвый Фархадов и сопровождавший его офицер-узбек из ташкентской комендатуры. При первичном «разборе полётов» вырисовывалась настоящая «картина маслом», потому что «сложить два и два» было несложно.

Как выяснилось, не было никакого йеменского проверяющего. Зато был день рождения тестя Фархадова — 63 года — столько, сколько прожил пророк. Вот они с Самариным и решили навестить родственников майора — на плов-шашлыки. Фархадов хотел, чтобы Самарин его многочисленную родню пофотографировал, потому что в те времена ещё далеко не все умели делать снимки. А у Славы от зампобою зависел перевод в Москву — капитан-то все четыре проверки сдал, вернее, почти сдал: четвёртую ему перенесли из-за трещины в кисти руки, полученной во время неудачного падения на текущих занятиях по рукопашному бою… Ну, решили — сделали, Фархадов выдумал предлог, дескать, надо «уазик» сдать в ремонт, взял с собой Самарина, и они бодро укатили в Ташкент…

А дальше через несколько часов пьяного Фархадова на ступеньках местной филармонии задержал комендантский патруль, которому он ещё и оказал сопротивление. Когда разобрались, из какой части Фархадов (а он даже пытался скрыться на всё том же якобы неисправном «уазике»), машину на штрафстоянку отправлять не стали — исключительно из уважения к земляку Халбаеву, но дали сопровождающего офицера из комендатуры.

Подполковник слушал эту историю молча и с каждой минутой всё больше мрачнел — думал о чём-то своём. Бориса же била злая нервная дрожь. А так и не протрезвевший Фархадов всё продолжал разглагольствовать, развязно пытаясь найти себе психологические оправдания:

— Командир, дорогой, у нас «уазик» на окружной рембазе не приняли из-за субботы, у них там типа ПХД.[31] На самом деле на бакшиш разводили, а мы уже туда четыре «берёзки»[32] отдали — хватит! Ну мы со Славой к родственникам моим заехали… Шашлык-машлык… А потом да, — на концерт пошли. Филармония — как вы на совещании советовали… Какая-то там цыганочка из «Ромэн» приехала… Такая кошёлка с выебоном… Кстати, на военных всё время зыркала. Похоже, командир, кто-то из Красной армии ей вдул как следует, понимаете! Понравилось, вот и искала, кто следующий.

— А где Самарин? — очень нехорошим голосом спросил командир полка.

Фархадов помотал головой:

— Слава с концерта ушёл, чтобы до завтрашних занятий успеть плёнки проявить.

— Тоже пьяный?

— Нет… Совсем трезвый. Говорил — жарко слишком…

(На самом деле пьянющий в стельку Самарин появился в части на пару часов раньше Фархадова и тихо залёг в полковой общаге.)

Командир полка долго смотрел на Фархадова, катая желваки по скулам, и вдруг словно вспомнил о присутствии в кабинете Бориса:

— Вы свободны, товарищ старший лейтенант.

Борис, трясясь от злости, пулей вылетел из кабинета, но его остановил прапорщик-порученец командира, тоже, естественно, узбек. Он сказал, что Глинского просили перезвонить на почту, там вроде бы какая-то срочная телеграмма лежит. Прямо из приёмной Борис и перезвонил, телеграмму ему тут же и зачитали. Она была короткой: «Спасибо за встречу Виола». Глинский положил трубку и быстро направился в полковое общежитие — правду, видать, написали ему в своё время в характеристике о вспыльчивости…

Найдя в общаге Самарина, мирно спящего в атмосфере плотного перегара, Борис вылил ему на голову ковш холодной воды и схватил за грудки:

— Слышь, ты, урод! Я же тебе показывал телеграмму! Я же тебя по-человечески просил! Слышь! Что ж ты за говно-то такое?!

Слава долго не мог очухаться и понять, в чём дело. Наконец, более-менее придя в себя, он не нашёл ничего умнее, как сказать заплетающимся языком:

— А ты не борзей… На неприятности нарываешься? С тебя, «мазника», хватит и московского блядства…

Вот это он сказал совсем зря, потому что тут же получил от Бориса слева и справа пару прямых в переносицу…

На следующий день все трое — проспавшийся Фархадов, Глинский и Самарин со сломанным носом и заплывшими мигающими глазёнками — стояли навытяжку в кабинете Халбаева. Командир полка спецназа не любил проводить долгие служебные проверки. Фархадову он вкатил строгий выговор, но не за пьянку и обман командира, а за то, что тот «сдался» патрулю. Официальная формулировка была просто убийственной для спецназовца — «за нерешительные действия в штатной ситуации». Ещё большим унижением для Фархадова стало то, что ему, майору, объявили выговор в присутствии младших офицеров.